и так далее.
     - Что же, - говорю, - жена-то его: чего смотрит?
     - До  жены не доводят,  а  коли где сама что заметит,  потачки не даст:
строго спросит.
     Я только плюнул.  Делай он это,  каналья,  где-нибудь в бойких местах -
черт его дери!  А тут,  знаете,  народ нравственный в этом отношении: он эту
моду завел,  а с его примера,  пожалуй,  и другие начнут.  Однако ж, чтоб на
словах сотского не раскусить пустышки,  под разными предлогами объехал я все
эти показанные места,  ласками да шуточками повыспросил, что мне нужно было:
оказалось,  что все правда,  и  только что потом я  вернулся в  стан,  вдруг
докладывают,  что  Егор  Парменов приехал и  желает  меня  видеть.  Милости,
говорю, просим. Входит, расшаркивается.
     - Здравствуйте,   -   говорю,  -  молодой  человек!  Как  ваши  дела  и
обстоятельства?
     - Да что,  -  говорит, - сударь, дела мои плохие: я так и так наслышан,
что меня оговаривает беглая дмитревская девка,  аки бы  я  сам ее сманивал и
там будто бы прочее другое.
     - Да, - говорю, - Егор Парменыч, есть такое дельце.
     - Сделайте милость,  батюшка,  -  говорит,  -  я,  - говорит, - приехал
просить  вашего  снисхождения.   Позвольте  мне   против  этого  иметь  свое
оправдание:  это  все делается не  что иное,  как по  злобе против меня;  на
первый  раз  точно-с:  как  эта  девка  сбежала,  я,  по  молодости ее  лет,
заступился даже за нее перед вотчиной,  но ей и матери сказал так,  что если
будет в другой раз,  так не помилую.  Она этому не вняла: сделала еще раз, а
теперь,  чтобы иметь увертку,  чего лучше -  свали на меня, да и баста. Если
она говорит,  что я ее сманивал, - один я этого сделать не мог; не в кармане
же мне было ее держать! Пусть она покажет, кто ее, по моему приказу, держал,
да тех людей и спросить:  что они скажут, тогда и раскроется, кто прав и кто
виноват.  Про  самое старуху всякий вам скажет:  маята моя изо всей вотчины,
хуже всякого потерянного мужика,  - хитрая, злобная, грубая; а дочка тоже-с,
яблоко от дерева недалеко падает, с двенадцати лет пошла, может быть, на все
четыре стороны.  Коли  уж  после этого эдаким людям станут веру давать,  так
лучше не жить на белом свете.
     Слушаю я его и едва только себя сдерживаю:  значит,  у человека совесть
потеряна,  лжет нагло и хоть бы в одном слове заикнулся,  - как по-писанному
катает.
     - Что  же,  -  говорю,  -  Егор Парменыч,  так уж  очень эту девушку ты
порочишь?  Какая-нибудь Палагея марковская,  солдатка Фекла из Варгунихи или
там мельничиха не лучше ее.
     Он  немного сконфузился,  но  на  секунду-с,  и  опять как ни в  чем не
бывало.
     - Я ее,  сударь,  -  говорит, - не порочу против других: она или другие
прочие, все мне равны.
     - Полно,   -   говорю,  -  Егор  Парменов,  петли  мешать,  фигли-мигли
выкидывать:  я  вашей братьи говорунов через свои руки тысячи пропустил!  По
слову разберу,  что солгал и что правду сказал. Тебе меня не обмануть: я все
знаю.
     - Я,  сударь,  - заюлил он, - не ради обмана, а только припадаю к вашим
стопам:  вотчина начинает против меня строить разные выдумки, заступы я себе
ни  от  кого не вижу,  не замарайте меня,  маленького человека,  навеки пред
господином,  а за добродетель вашу я благодарность чувствовать могу, хоть бы
из  денег,  что ли,  али вещами какими не потягощусь,  а  еще за благодеяние
сочту.
     Я усмехнулся,  и вздумалось мне,  знаете,  с ним, мошенником, маленькую
шутку сыграть.
     - Если,  - говорю, - Егор Парменыч, ты стал таким манером говорить, так
дело,  значит,  принимает другой оборот;  как бы с  этого ты начал,  так мы,
может быть, давно бы все и покончили.
     - Не смел-с,  сударь,  говорить;  откровенно вам доложу,  человек я  от
природы робкий,  иной раз, не во гнев вам будь сказано, и подступиться к вам
не смеешь: с вами говорить не то, что с кем-нибудь - ума вы необыкновенного,
а мы люди самых маленьких понятий.
     - Это,  -  говорю,  - что! Это присказки; а ты мне говори сказку, как и
что будет от тебя?
     - Я бы,  сударь,  - говорит, - спросил вас самих назначение сделать. Вы
чиновник  не  маленький;   назначать  я   вам  не  могу,   а  должен  только
удовлетворить с удовольствием, чего сами потребуете.
     - Хорошо, братец, я от этого не прочь, изволь, - говорю я, - только вот
видишь что: совести моей до сей поры я еще не продавал, следовательно мне на
первый раз за пустяки ее уступить не следует - десяти целковых не возьму.
     - Как  возможно-с  -  десять целковых!  Совесть -  вещь драгоценная,  -
возражает он мне.
     - Не то, что, - говорю я, - совсем уж драгоценная, а за твое, например,
дело можно взять тысчонок сто на ассигнации.
     Его,  знаете,  так и попятило:  и смеется, и побледнел, и не знает, как
понять мои слова.
     - Как, сударь, - говорит, - сто тысяч?
     - А что же такое! - говорю я.
     - Очень много-с,  - говорит, - эдаких денег у меня и в руках не бывало,
мне и не сосчитать.
     - Ничего, - говорю, - вместе сосчитаем; не обочту, не бойся.
     - Оно точно-с,  только,  сударь,  помилуйте:  сумма-то уже эта ни с чем
несообразна.
     - Отчего ж несообразна?  У тебя, я думаю, в кармане лежит около того, а
чего недостанет, я и в долг поверю.
     - И сотой части,  сударь,  около того нет. Шутить надо мной изволите: я
не больше того, как в шутку принимаю ваши слова.
     - То-то и есть, любезный, - начал уж я ему говорить серьезно, - хорошо,
что ты  скоро догадался.  Неужели же ты думаешь,  что я  из-за денег стану с
тобой заодно плутовать и мошенничать?
     И  начал ему  потом высчитывать вся  и  все:  все ему его добрые деяния
представил,  как в зеркале; но... как бы вы думали, милостивый государь... у
него достало духу от  первого до  последнего моего слова во всем запереться:
по его понятию,  правей человека на свете нет! Хоть бы маленькое раскаяние в
том,  что дурно делал!  Толковал, толковал с ним так, что в горле пересохло,
наконец,  выслал  от  себя  и  с  первой  же  почтою написал барину письмо с
подробным изложением всех обстоятельств. Что будет на это письмо, не знаю-с,
а жду ответа с большим нетерпением.


                                    III

     Следствие мы производили около двух недель.  Перед самым потом отъездом
исправник пришел ко мне с торжествующим лицом.
     - Что это,  Иван Семеныч,  вы сегодня что-то очень веселы?  - заметил я
ему.
     - Да-с,  веселенек,  - отвечал он. - Сегодня я получил письмо от барина
Егора Парменова, которое душевно меня порадовало.
     - Какого же содержания? - спросил было я.
     - Ну,  уж этого я теперь вам не скажу,  а вы сами увидите, когда поедем
назад через Марково, - сказал он и во всю дорогу, несмотря на мои расспросы,
ничего мне не объяснил, а, приехав в Марково, велел собрать сход.
     Егор Парменов сейчас явился к нам,  бледный,  худой, так что я его едва
узнал.
     - Батюшка Иван Семеныч,  -  отнесся он прямо к исправнику,  - позвольте
мне с вами два слова наедине сказать.
     - Да зачем же наедине?  -  возразил ему тот. - Если тебе что нужно, так
говори и при господине чиновнике. Секретов у меня с тобою не было, да и быть
не может.
     - Это дела-с собственные мои,  домашние, так как я получил от господина
моего письмо,  с большими к себе и жене моей выговорами, - за что и про что,
не  знаю;  только и  сказано,  чтоб я  сейчас же исполнил какое от вас будет
приказание.  Разрешите,  сударь, бога ради, как и что такое? Я одним мнением
измучился пуще бог знает чего.
     - Приказание мое я объявлю тебе на сходке, - отвечал исправник.
     - Сходка  готова;   только  мне  до   сходки  желалось  бы  знать  ваше
распоряжение, - проговорил Егор Парменов.
     - А коли готова, так и пойдем, - сказал исправник и пошел.
     Я  последовал за  ним,  Егор  Парменов тоже.  Проходя мимо  флигеля,  в
котором тот жил, исправник обернулся к нему и сказал:
     - Потрудись,  Егор Парменыч, зайти и за женою; надобно, чтобы и она там
была.
     - Да она-то там зачем же нужна-с?
     - Да так уж, так надобно.
     Егор Парменов пожал плечами, пошел во флигель, но скоро вернулся.
     - Нельзя ли,  батюшка,  жены не требовать:  женщина она непривычная, на
сходках мужицких не бывала. Сделайте-с такую божескую милость освободите ее,
- сказал он.
     - Нет,  любезный,  нельзя,  -  такое уже дело идет,  нельзя, - возразил
хладнокровно исправник.
     Егор Парменов вздохнул, махнул рукою и пошел опять во флигель.
     - Иван Семеныч, не жестоко ли это? - заметил я ему.
     - Ничего-с! Она вот услышит и распорядится с супругом лучше всех нас.
     Мы вошли в сборную избу, где уж была целая толпа мужиков.
     - Здравствуйте, братцы, - сказал исправник.
     - Здорово, бачка! Здорово, кормилец! - раздалось со всех сторон.
     - Как живете-можете?
     - Поманеньку, кормилец! Как твое благополучие?
     - Тоже помаленьку: живу да хлеб жую.
     - И дай те господи много лет жить да здравствовать,  -  сказали мужики,
все в один голос.
     - Спасибо,  ребята,  -  отвечал Иван  Семеныч и  потом,  оглядев толпу,
прибавил: - а что, Петр Иванов здесь?
     - Здесь,  судырь, - отвечал из толпы, выступив немного вперед, как лунь
седой старик,  который,  по  своей почтенной наружности,  был  как  отлетный
соболь между другими мужиками.
     - Ну что, старина, каково твое здоровье? Поправляется ли?
     - Нешто,  судырь;  не против прежнего,  а все надо бога благодарить.  С
нынешнего лета начинаю напольную работу поработывать.
     - Это-с,  рекомендую вам, - отнесся ко мне исправник, - прежний здешний
бурмистр, старик добрый, богомольный, начетник священного писания.
     - Благодарствую, что хвалить изволишь, а уж какое наше читанье: в книге
видим одно, а делаем другое.
     - Больно уж ты тогда барским-то гневом огорчился.
     - Что делать-то,  судырь, - отвечал старик с грустной улыбкой, - хлибки
мы  ведь уж  оченно...  что маненько не  по  нас,  сейчас и  в  ропот,  -  к
мирскому-то большую привязку имеем.
     - Ну, а писать-то можешь еще? Не разучился? - спросил исправник.
     - Пишу еще; земским я теперь от управителя поставлен: письма-то много.
     - Как земским?  -  спросил Иван Семеныч.  -  Я  этого и  не знал.  Это,
значит, он тебя уж совсем своим подначальным сделал.
     - Не знаю,  судырь:  его дело и его разуменье; только то, что должность
эта мне маненько не по летам.  Он вон уж и сам в очки смотрит, а я, пожалуй,
годов на тридцать постарше его, - отвечал старик.
     - А  что,  братцы,  -  начал  Иван  Семеныч  после  минутного молчания,
обращаясь к мужикам,  -  как вы думаете и желаете, не лучше ли бы было, если
бы вами опять начал управлять Петр Иванов, а Егора Парменова в смену?
     При  этом  объявлении старик остался совершенно спокоен;  у  мужиков на
всех  почти лицах отразилось удовольствие,  и  все  они  переглянулись между
собою.
     Рыжий мужик,  споривший с  Егором Парменовым в  тот наш проезд,  первый
заговорил:
     - Это бы,  ваше высокородие,  лучше не надо быть,  - в глаза и за глаза
скажем. Егору Парменычу против Петра Иваныча не начальствовать.
     - Это ты,  братец,  говоришь один, - возразил исправник, - а что скажет
мир; говорите, братцы, все вдруг, как вы думаете?
     - А что, бачка, миром те скажем, за Петра Иваныча мы окромя только бога
молили,  а от Егора Парменыча временем, пожалуй, жутко бывает! - послышалось
разом несколько голосов.
     - Один  в  деле,  по  рассудку,  спросит,  а  другой просто те  оказать
обидчик: оборвет да облает - вот-те и порядки все, - добавил рыжий мужик.
     На эти слова вошел Егор Парменов,  вместе с женою своею,  которая точно
была премодная,  собою недурна;  оделась она,  вероятно, для внушения к себе
вящего уважения,  в шелковое платье и даже надела шляпку,  а в руках держала
зонтик; вошла она прямо и довольно дерзко обратилась к исправнику:
     - Что такое вам угодно от меня?
     - Сейчас, милостивая государыня, - отвечал тот и, став посередине избы,
вынул из бокового кармана письмо.
     - Это  я,  -  начал он,  -  читаю письмо вашего господина:  "Милостивый
государь  Иван  Семеныч!  Приношу  вам  мою  чувствительную благодарность за
уведомление о беспутствах моего управителя - Егора Парменова. Оставить его в
настоящей должности я  считаю  вредным для  себя  и  для  имения,  и  потому
покорнейше прошу,  по  доброте вашей,  принять участие и  немедленно сделать
распоряжение о  смене его и о назначении в управляющие более благонадежного,
по усмотрению вашему,  человека;  он же,  как обманувший мое доверие, должен
поступить зауряд в число дворовых людей".
     Егор Парменов,  побледневший,  как  преступник в  минуты объявления ему
судебного приговора,  прислонился только к стене, а жена его зарыдала, - но,
впрочем, проговорила:
     - Что такое вы  писали!..  Мы  сами тоже будем господину писать:  может
быть, будет что-нибудь и другое.
     - Пишите,  сударыня;  и  я  желаю от  души  вашему мужу оправдаться,  -
возразил Иван Семеныч.  -  Но вместе с  тем,  чтобы ты меня,  Егор Парменыч,
впоследствии не обвинил,  что я  на тебя что-нибудь налгал или выдумал,  так
вот,  братцы-мужички,  что я  писал к  вашему барину,  -  и затем,  вынув из
кармана черновое письмо,  прочитал его во всеуслышание.  В  письме этом было
написано все, что он мне говорил.
     - Солгал ли я,  выдумал ли я тут что-нибудь? - заключил он, обращаясь к
мужикам.
     Управительница взглянула на  мужа  так,  что  мне  сделалось страшно за
него.
     - Ничего этого и в помышлениях моих не бывало; я и смолоду этими делами
не занимался,  а не то что по теперешним моим заботам.  Выдумать на человека
по злобе можно все! - возразил было он.
     Некоторые из мужиков усмехнулись.
     - Ну как,  Егор Парменыч, не бывало! - сказал опять рыжий мужик, видно,
заклятой в душе враг его. - Доказывать-то на тебя не смели, а може, бывало и
больше... где лаской, а где и другим брал...
     - Вместо Егора Парменова, - заговорил опять исправник, - я назначаю, по
вашему желанию, Петра Иванова. Желаете ли вы?
     - Желаем, бачка, все мы того желаем.
     - Стало,  быть делу так.  Ты,  Егор Парменов,  изволь сдать все счеты и
отчеты руками,  а  ты,  Петр  Иванов,  прими аккуратнее;  на  себя ничего не
принимай:   сам  после  отвечать  будешь.  Прощайте,  братцы!  Прощай,  Егор
Парменов!  Не  пеняй на  меня:  сама  себя раба бьет,  коли нечисто жнет,  -
заключил Иван Семеныч, и мы с ним вышли и тотчас же выехали.


                                     IV

     Год спустя пришел ко мне из Кокинского уезда мужичок, предобродушный на
лицо  и  немного пьян,  поклонился сначала от  исправника и  начал просить о
своем деле, которого, как водится, не сумел растолковать.
     - Да ты чей? - спросил я его.
     Он сказал: оказалось, что марковского господина.
     - Кто  у  вас  -   Петр  Иванов  нынче  управителем?   -   стал  я  его
расспрашивать.
     - Нету, родименькой, - отвечает он, - Петр Иваныч - дай ему бог царство
небесное - побывшился{285}; теперь не Петр Иваныч - другой.
     - Кто же такой?
     - Из наших же,  бачка,  мужичков.  Барин ладил было так,  что из Питера
наслать али там нанять кого,  да Иван Семеныч зартачился:  вы, говорит, кого
хотите там выбирайте, а я, говорит, своего поставлю, - своего и посадил.
     - Ну,  а  прежний,  -  спросил я,  -  где управитель,  который до Петра
Иванова был?
     - Прежний-то?
     - Да, прежний.
     - О... это леший-то... как его по имени-то, пес драл, и забыл уж.
     - Егор Парменов, - подхватил я.
     - Так, так, бачка, Егор Парменов... тут же, при усадьбе, живет.
     - Отчего же он леший-то?
     - Прозванье уж  у  нас ему,  кормилец,  такое идет:  до  девок,  до баб
молодых был очень охоч.  Вот тоже эдак девушку из  Дмитрева от матки на увод
увел,  а  опосля,  как отпустил,  и велел ей на лешего сговорить.  Исправник
тогда об этом деле спознал -  наехал:  ну,  так будь же ты,  говорит,  и сам
леший;  так, говорит, братцы-мужички, и зовите его лешим. А мы, дураки, тому
и рады:  с правителей-то его тем времечком сменили - посмелей стало... леший
да леший... так лешим и остался.
     - Где же теперь эта дмитревская девка?
     - При матке, бачка, при матери живет.
     - Замуж не вышла?
     - Ну где,  родимой,  где уж?  Хошь и мужички, а обегаем этого: парнишку
тоже принесла;  матка ладила было подкинуть,  так Марфутка-то  не  захотела:
сама,  говорит,  выпою и выкормлю.  Такая дикая теперь девка стала,  слова с
народом не промолвит. Все богомольствует... по богомольям ходит.
     - Ну, а жена Егора Парменова где?
     - При нем, бачка, живет; тоже по нем и ее лешачихой дразнят.
     - А ее-то за что же?
     - Сердцем-то она уж больно люта,  да на руку дерзка;  теперь уж воли-то
ни над кем нет,  так с мужем батальствуют,  до того дерутся да лаются, что в
избе-то уж места мало: на улицу выбиваются - прямые лешие!..


                                 ПРИМЕЧАНИЯ

                                   ЛЕШИЙ

                             Рассказ исправника

     Впервые  рассказ  напечатан  в  журнале  "Современник" (1853,  No  11).
Закончен рассказ был 22  августа 1853 года.  В  дальнейшем текст подвергался
авторской  правке.  Подготовляя  издание  "Очерков  из  крестьянского быта",
Писемский  удалил  из  произведения  длинноты,   неоправданные  литературные
реминисценции.  Во  второй главе в  журнальном тексте было такое рассуждение
исправника:  "Я  только,  знаете,  пожал плечами,  впрочем,  тут же вспомнил
сочинение  Пушкина...  вероятно,  и  вы  знаете...  "Полтава"  -  прекрасное
сочинение:  там тоже молодая девушка влюбилась в старика Мазепу. Когда я еще
читал это,  так думал:  "Правда ли это,  не фантазия ли одна, и бывает ли на
белом свете?"  -  А  тут  и  сам  на  практике вижу.  Овладело мной  большое
любопытство..."  В тексте "Очерков из крестьянского быта" эти слова заменены
другими,  более скупыми,  более соответствующими обстоятельствам и характеру
рассказчика:  "Я только,  знаете, пожал плечами, - вот, думаю, по пословице,
поправится сатана лучше ясного сокола..."
     В текст издания Стелловского Писемский внес исправления, подсказываемые
рецензией Чернышевского.  В первой главе было такое высказывание исправника:
"В  суде  у  меня  хорошо-с.  На  всякое  дело,  доложу  вам,  надобно знать
сноровку...  Я завел такую манеру:  недели две, например, езжу по уезду, сам
работаю,  становых понукаю, а тут и в город, да и в суд; дня в три, в четыре
обревизую все.  Хорошо,  так и спасибо,  а нет,  так и распеканье: товарищам
замечу,  а  приказную братью эту запру в суде,  да и не выпускаю до тех пор,
пока не приведут всего в порядок.  И поняли, что оттягивать нечего: рано ли,
поздно ли,  сделать придется.  Главное,  объясню вам, чтобы сам начальник не
зевал,  а  подчиненных заставить делать можно-с!"  Чернышевский отозвался не
без иронии о деятельности кокинского исправника в земском суде,  и Писемский
заменил это место другим, противоположным по смыслу рассуждением.
     В конце третьей главы автор высказывал сострадание разжалованному Егору
Парменову:  "Два совершенно противоположные чувствования овладели мною:  я и
рад  был унижению,  которым наказан был Егор Парменов и  вместе с  тем,  как
человека, жаль его было. Иван Семеныч был тоже мрачен. Я откровенно высказал
ему свои мысли.
     - Я сам то же чувствую-с,  -  отвечал он, - да что прикажете делать! На
крапиву надобен мороз;  промиротворь одному худому человеку,  так  он  сотне
хороших  людей  сделает  зло".   Чернышевский  назвал  подобное  сострадание
преступным,  вредным  для  нравов  общества.  Писемский  из  текста  издания
Стелловского всю эту сцену устранил.
     В   настоящем  издании   рассказ  печатается  по   тексту:   "Сочинения
А.Ф.Писемского",  издание Ф.Стелловского,  СПб,  1861 г., с исправлениями по
предшествующим  изданиям,   частично  -   по  посмертным  "