сладострастных ассамблеях тетерева,
свищет по временам соловей,  кукует однообразно и печально кукушка, чирикают
воробьи; там откликнется иволга, там прокричит коростель... Господи! Сколько
силы,  сколько страстности и  в  то же время сколько гармонии в  этих звуках
оживающего мира!  Но вот снегу больше нет: лошадей, коров и овец, к большому
их,  сколько можно судить по  наружности,  удовольствию,  сгоняют в  поля  -
наступает рабочая пора;  впрочем, весной работы еще ничего - не так торопят:
с  Христова дня  по  Петров пост  воскресенья называются гулящими;  в  полях
возятся только мужики;  а  бабы и  девки еще ткут красна,  и  которые из них
помоложе и  повеселей да посвободней в  жизни,  так ходят в соседние деревни
или в усадьбы на гульбища;  их обыкновенно сопровождают мальчишки в ситцевых
рубахах и  непременно с крашеным яйцом в руке.  Гульбища эти по нашим местам
нельзя  сказать,   чтоб  были  одушевлены:   бабы  и   девки  больше  стоят,
переглядываются друг с другом и, долго-долго сбираясь и передумывая, станут,
наконец,  в хоровод и запоют бессмертную: "Как по морю, как по морю"; причем
одна из девок, надев на голову фуражку, представит парня, убившего лебедя, а
другая  -  красну девицу,  которая подбирает перья  убитого лебедя дружку на
подушечку или,  разделясь на два города, ходят друг к другу навстречу и поют
- одни:  "А  мы  просо  сеяли,  сеяли",  а  другие:  "А  мы  просо вытопчем,
вытопчем". Самой живой сценой бывает, когда какой-нибудь мальчишка покатится
вдруг  колесом  и  врежется  в  самый  хоровод,  причем  какая-нибудь  баба,
посердитее на  лицо,  не  упустит случая,  проговоря:  "Я  те,  пес-баловник
этакой!",  толкнуть его  ногой в  бок,  а  тот повалится на  землю и  начнет
дрегать ногами:  девки  смеются...  Иногда привяжется к  хороводу только что
воротившийся с базара пьяный мужичонко и туда же лезет целоваться с девками,
которые  покрасивее;  но  этакого срамного кто  уж  поцелует?  И  он  начнет
выкидывать другие штуки:  возьмет,  например,  две  палки,  из  которых одну
представит будто смычок,  а  из другой скрипку,  и  начнет наигрывать языком
"Барыню"{289} или  нагонит какого-нибудь  мальчишку,  стащит  с  него  сапог
силой, возьмет этот сапог, как балалайку, и, тоже наигрывая языком, пустится
плясать  и,  подняв  на  улице  своими  лаптями  страшную пыль,  провалится,
наконец, куда-нибудь; хороводницы после этого еще постоят, помолчат, пропоют
иногда:  "Калинушка с  малинушкой лазоревый цвет";  мальчишки еще  подерутся
между собой и затем начнут расходиться по домам... Вот вам и игрище все!
     Между тем время идет: яровое допахивают. Вечер ясный, теплый. Я сижу на
задней  галерее дома,  обращенной во  двор.  В  зале  шумят  двое  маленьких
сыновей:  старшему,  Павлу{289}, четвертый, а младшему, Николаю{289}, второй
год.  Они всеми силами стараются перекричать друг друга,  вскрикивая:  "Пли,
пли,  пли!" Это они играют в солдаты и воюют с турками;  вдруг один заревел.
"Поля! Ты опять брата дразнишь?" - кричу я, наперед зная, что старший, буян,
обидел младшего,  и хочу идти;  но слышу, пришла мать: она лучше восстановит
мир. Поля пренаивно объявил, что он братца пикой заколол; ему объясняют, что
братца  стыдно колоть пикой,  потому что  братец маленький,  и  в  наказанье
уводят в гостиную, говоря, что его не пустят гулять больше на улицу и что он
должен сидеть и  смотреть книжку с  картинками;  а Колю между тем,  успокоив
леденцом,  выносят ко мне на галерею. Он так огорчен, что все еще продолжает
всхлипывать; большие голубые глазенки полны слез.
     - Что, Коля, тебя обидели? - говорю я, беря его за подбородок.
     Он несколько времени смотрит на меня,  потом прижимает головку к  плечу
няньки и,  как бы  вспомнив тяжко нанесенную ему обиду,  горько-горько опять
заплачет.
     - Полно,  батюшка,  полно!  Вон,  посмотри,  какая идет кошка, а, а, а,
кошка!..  Кис,  кис,  кис!..  -  говорит ему в утешенье нянька, показывая на
перебирающуюся по забору кошку.
     Ребенок занялся.
     - Кис, кис, кис! - шепчет он тихонько.
     - Да,  батюшка,  кис, кис, кис, - повторяет за ним нянька, и оба, очень
довольные друг другом,  отправляются в залу баюкаться.  "Бай,  бай,  бай!" -
начинает напевать старуха.  "О,  о,  о!"  -  окается ребенок,  а  я  все еще
продолжаю  сидеть:  не  хочется  в  комнаты,  отрадно  на  воздухе,  хоть  и
становится свежо.  Однако  дедушка Фаддей  прошел  уж  за  квасом -  значит,
девятый  час  в  исходе.  Дедушка Фаддей  только  три  раза  в  день  (перед
завтраком,  обедом и  ужином) слезает с  печи и  ходит за  квасом,  и  -  не
беспокойтесь,  никогда не  опоздает;  всегда первый нацедит из  общественной
квасницы в свой бурак;  не любит жидкого квасу;  ну,  а дворня не маленькая,
как  раз сольют и  набурят водой.  Чалый мерин,  которому дозволено гулять в
саду по  дряхлости лет и  за  заслуги,  оказанные еще в  юности,  по  случаю
секретных поездок верхом верст за шесть,  за пять,  в самую глухую полночь и
во  всевозможную погоду,  -  чалка этот  вдруг заржал;  это  значит,  слышит
лошадей -  такой уж конь табунный,  жив-сгорел по своем брате; значит, это с
поля  едут.  Сначала показываются боронщики-мальчишки,  верхами на  лошадях;
Васька,  сын кучера,  обыкновенно впереди всех и  что есть духу мчится,  но,
завидев меня,  поехал шагом. Этакого сорванца-мальчишки и вообразить трудно:
его пошлют,  например,  за  грибами,  а  он поймает в  поле чью-нибудь чужую
лошадь, взнуздает ее веревкой, да верст в десять конец и даст взад и вперед.
     "Однако что ж  это оральщики не шабашат?" -  думаю я сам с собою.  Но и
оральщики отшабашили, едут! Это можно догадаться по крику задельного мужика,
Петра Завирохи;  не зная,  можно подумать,  что он с кем-нибудь бранится,  а
вовсе нет:  он только говорит,  и беспрестанно говорит, и все криком кричит;
поэтому  его  Завирохой  и  прозвали.   От  оральщиков  отделился  староста,
худощавый и  с  озабоченным лицом мужик,  отличающийся от прочих только тем,
что  в  сапогах и  с  палочкой,  но,  как и  все другие,  сильно загорелый и
перепачканный в грязи; он входит на красный двор, снимает шапку и подходит к
перилам галереи.
     - Здравствуй, Семен, надевай шапку. Что скажешь хорошего? - говорю я.
     - Овес выкидали, - отвечает Семен неторопливо.
     - Ну,  и слава богу!  Вовремя, значит, управляемся; теперь, стало быть,
ячмень и лен только остался, - продолжаю я.
     - Лен и ячмень остался теперь, - подтверждает Семен.
     Несколько времени мы оба молчим.
     - Теперь бы дождичка надо, - замечаю я.
     Семен вздыхает.
     - Не мешало бы и дождичка, - соглашается он.
     Вообще он  говорит как-то  лениво:  видно,  устал да и...  Я,  впрочем,
понимаю, что это значит.
     - Эй! Кто там? - кричу я. - Скажите ключнице, чтоб дала старосте водки.
     Лицо Семена в минуту освещается удовольствием;  ключница выносит стакан
водки  и  вместе с  тем  полломтя густо насоленного хлеба.  Она,  по  разным
сношениям, большая приятельница Семену и всех почти детей у него крестила.
     Семен берет стакан, крестится и, проговоря:
     - С засевом, батюшка, поздравляю! - выпивает сразу и потом морщится.
     - Закусите, - говорит ключница, подавая ему хлеба.
     Семен отламывает небольшой кусочек, съедает и откашливается.
     - Озими,  сударь,  нынче, слава богу, хороши подымаются, - заговаривает
уж он сам.
     - Хороши,  братец,  хороши,  видел я;  и  травы,  кажется,  тоже  будут
порядочные.
     - Травы  важные  засели-с,  -  подтверждает Семен,  -  весна-то  нынче,
сударь,  что бог даст вперед, вольготна для всего идет; оно, выходит, тепло,
да и дождички перепадают.
     - Заморозков чтоб не было - это вот скверно для всего, - замечаю я.
     Семен усмехается.
     - Пожалуй,  что того и жди,  - подтверждает он. - Покойный ваш папенька
тоже говаривал,  как этак с весны теплая погода начнет:  "Ну, говорит, будет
вычет; как подует от Николы любезный, так и ходи недели две в шубах".
     (Никола - приход, от нас в северной стороне.)
     - Неужели каждый год это бывает?
     - Почесть что каждый год, что вот я ни живу; бог знает, отчего это! Кто
говорит,  что пахать начнут, пласт поднимут, так земля из себя холод даст, а
кто и  на  черемуху приходит:  что как черемуха цветет,  так от  нее сиверко
делается... Бог знает, как и сказать.
     - А куда завтра народ пошлешь? - спрашиваю я его.
     - Завтра на дороги надо выгнать:  выбивают.  Сотской два раза прибегал,
исправник его хлестать хочет, что дороги долго не чинят.
     - Ну,  на дороги,  так на дороги, откладывать нечего в дальний ящик, не
отвертишься!
     - Известно-с,  -  соглашается Семен,  -  за нами хоть бы и  без вас,  -
прибавляет он,  -  хошь кого извольте спросить, никогда супротив прочих ни в
чем остановки нет; как другие вышли, так и мы.
     - Это хорошо; так и надо. Ступай, однако, отдыхай, - заключаю я.
     Семен сначала пошел было,  но  потом приостановился,  подумал немного и
опять воротился ко мне.
     - Насчет плотника вы приказывали... - проговорил он.
     - Ну да; что ж?
     - Наказывал я: на этой неделе обещался побывать.
     - И хорошо; только сделает ли он ригу-то?
     - Как  бы,  кажись,  не  сделать:  по  мужикам здесь на  всем  околотке
работает; рига не какая хитрость, не барские хоромы.
     Тем разговор мой с Семеном и кончился.


                                     II

     Дня через три я  сижу в  кабинете,  который,  как водится в  помещичьих
домах, прилегает к лакейской; слышу: кто-то вошел. Я окрикнул; вместо ответа
в  сопровождении Семена вошел  мужик небольшого роста,  с  татарским отчасти
окладом лица:  глаза угловатые,  лицо корявое, на бороде несколько волосков,
но мужик хоть и из простых,  а,  должно быть, франтоват: голова расчесанная,
намасленная,  в сурьмленной поддевке нараспашку,  в пестрядинной рубашке,  с
шелковым поясом,  на  котором висел  медный гребень,  в  новых  сапогах и  с
поярковой шляпой в руках.  Как вошел, так и начал молиться, и молился долго,
потом вдруг подошел ко  мне,  и  не  успел я  опомниться,  как он  схватил и
поцеловал у меня руку. Мне это с первого раза не понравилось.
     - Что это за глупости? - сказал я с сердцем, отнимая руку.
     Он отступил несколько шагов назад.
     - Это,  ваше высокоблагородие,  так следствует: когда выходит господин,
значит,   опосля  бога  и  царя  первый,  ваше  высокопривосходительство,  -
проговорил он с умилительной физиономией.
     - Да кто ты такой? Что ты за человек?
     - Пузич, ваше привосходительство.
     - Что такое Пузич?
     - Фамилья такая у  меня,  значит,  ваше привосходительство,  и таперича
наслышан я,  что работа у  вас имеется,  ваше привосходительство,  что ежель
таперича  вам   мастера  хорошего  надобно,   чтоб  в   настоящем  виде  мог
представить, ваше привосходительство...
     - Плотник это-с, что этта говорили, - разрешил, наконец, Семен.
     - А!  Плотник! Я и не догадался. Красно уж очень говоришь ты, братец, -
сказал я.
     Похвалу эту Пузич принял за чистую монету.
     - Нельзя,  ваше высокопривосходительство, нам разговору не знать: ежель
таперича дела имеем мы  с  господами хорошими,  значит,  компанию им  должны
сделать завсегда, ваше привосходительство.
     - Конечно, - сказал я, - только так ли ты хорошо строишь, как говоришь?
     - Работа  моя,  ваше  привосходительство,  извольте хоть  вашего Семена
Яковлича спросить,  здесь на  знати;  я  не  то,  что  плут какой-нибудь али
мошенник;  я одного этого бесчестья совестью не подниму взять на себя, а как
перед богом,  так и  перед вами,  должон сказать:  колесо мое большое,  ваше
привосходительство,  должон  благодарить владычицу  нашу,  сенновскую  божью
матерь{293},  тем,  что могу угодить господам.  Таперича хоша бы  карандашом
рисовка на плане, али, примерно, циркулем, али теперь по ватерпасу прикинуть
- все в разуме моем иметь могу, ваше привосходительство.
     Семен усмехался и качал головой.
     - Как же, братец, ты вот все это в разуме имеешь, а работаешь больше по
мужикам? - заметил я.
     - Нет,  ваше привосходительство,  как  перед богом,  так и  перед вами,
говорю:  за бесчестье себе считаю у мужика работать.  Что мужик?  Дурак, так
сказать, больше ничего! - возразил Пузич.
     - Да ведь и  ты не княжеского рода.  Говори дело-то,  а не то что...  -
вмешался Семен.
     - Известно,  слово твое настоящее,  Семен Яковлич,  коли говорить,  так
говорить надо дело, - отвечал, не сконфузясь, Пузич.
     Он  начал производить на  меня окончательно неприятное впечатление,  но
вместе с тем я с удовольствием смотрел на несколько ленивую и флегматическую
фигуру моего Семена, который слушал все это с тем худо скрытым невниманьем и
презреньем,  с каким обыкновенно слушает,  хороший мужик плутоватую болтовню
своего брата.
     - Брать ли нам его? - спросил я Семена.
     Он посмотрел в потолок.
     - Возьмите.  Здесь ишь какая сторонка -  глушь:  хоть бы и из их брата,
первой, другой, да, пожалуй, и обчелся.
     - Без сумления будьте, ваше привосходительство, сделайте такую милость!
- подхватил Пузич.
     - Что ж ты возьмешь? Как твоя цена будет? - спросил я.
     - Цена  моя,   ваше  привосходительство,   -   начал  Пузич,   -  будет
деревенская, не то, что с запросом каким-нибудь али там прочее другое, а как
перед богом, так и перед вами, для первого знакомства, удовольствие, значит,
хочу сделать: на ваших харчах, выходит, двести рублев серебром.
     При этом Семен мой даже попятился назад.
     - Что ты,  паря,  сблаговал,  что ли?  -  сказал он,  устремив глаза на
Пузича.
     - Меньше одной копейки, Семен Яковлич, взять не могу, - отвечал тот.
     Я с своей стороны понял,  что имею дело с одним из тех мелких плутишек,
которые запрашивают рубль на рубль барыша, и хотел разом с ним разделаться.
     - Твоя цена двести рублей,  а моя -  сто,  - сказал я, думая, что снес,
сколько возможно,  много. По лицу Пузича быстро промелькнул какой-то оттенок
удовольствия, а Семена опять подернуло.
     - Сто -  много,  помилуйте!  Семидесяти рублев с него за глаза будет, -
произнес он с укоризною.
     Пузич усмехнулся.
     - Не  то  что  об  семидесяти,  а  и  об  ста  рублях,  Семен  Яковлич,
разговаривать нечего.  Этой цены малой ребенок не  возьмет!  -  сказал он  с
такой уж  физиономией,  как будто скорей готов был умереть,  чем работать за
сто рублей.
     - Полно врать,  Пузич!  Полно! Что язык понапрасну треплешь! - возразил
Семен, начинавший выходить из терпенья.
     - Може,  вы  сами язык понапрасну треплете,  Семен Яковлич.  Здесь идет
разговор с господином,  а не с мужиком:  значит,  понимаем, с кем и пред кем
говорим, - возразил Пузич.
     - Сто рублей,  больше не дам:  согласен -  хорошо,  а нет -  так можешь
убираться, - сказал я и нарочно стал заниматься своим делом.
     Пузич не уходил.
     - Позвольте,  ваше привосходительство,  -  начал он, прикладывая руку к
сердцу,  - так как таперича я оченно желаю, чтоб знакомство промеж нас было;
значит,  полтораста серебром вы извольте положить,  и  то в убыток -  верьте
богу.
     - Больше ста не дам, убирайся! - решил я.
     - Ваше высокородие,  позвольте!  - продолжал Пузич, еще крепче прижимая
руку к  сердцу,  -  кому таперича свое тело не мило,  а лопни,  значит,  мои
глаза,  ваше привосходительство, ежели кто хоть копейку против меня уваженья
сделает.
     - Ломается еще туда же, дура-голова! - проговорил Семен.
     - Ломаться мы не ломаемся, Семен Яковлич, уж это вы сделайте такое ваше
одолжение, а, значит, дело, выходит, неподходящее.
     - Неподходящее?  -  повторил Семен сердито.  -  Мало  тебе,  жиду,  ста
рублев! Двадцать пять серебром и то лишних передано.
     Пузич как будто бы не слыхал этого замечания и обратился ко мне:
     - Накиньте,   ваше   высокопривосходительство,   хоть  четвертную  еще;
ей-богу, безобидно будет.
     Я молчал.
     - Это что говорить,  - продолжал Пузич, - сработать можно всяко; только
я  худого слова,  значит,  заслужить не  хочу,  а  желаю так,  чтоб  меня  и
напередки знали... Може, ваше привосходительство, изволите знать по Буйскому
уезду генерала Семенова: господин, осмелюсь так, по своей глупости, сказать,
строжающий,  в настоящем виде, значит... когда у него эта стройка дома была,
пятеро подрядчиков,  с позволенья доложить вашему привосходительству,  бегом
сбежали от него;  и таперича,  когда он стал требовать меня:  "Что ж, думаю,
буди  воля  царя  небесного!  А  я  готов  завсегда служить господам",  ваше
привосходительство.  И  как перед богом,  так и  перед вами потаить не могу,
первые две  недели все  мои ребра палкой пересчитаны были;  раз пять,  может
статься,  кровянил меня;  но я, по своему чувствию, ваше привосходительство,
не  то что брал в  обиду,  а  еще в  удовольствие -  значит,  нас,  дураков,
уму-разуму учат;  когда таперича мужик над тобой куражится и ломается,  а от
барина всегда снести могу.
     "Экая подлая натуришка!" - подумал я и молчал.
     - Таперича при разделке,  когда дело это было, - продолжал опять Пузич,
- генерал сейчас сделал мне отличнейшее угощенье и  выкинул пятьдесят рублев
серебром лишних.  "На, говорит, тебе, Пузич, за то, что нраву моему, значит,
угодил".  И эти деньги мне,  ваше высокопривосходительство,  дороже капитала
миллионного: значит, могу служить господам.
     Я все молчал. Выждав немного, Пузич снова заговорил:
     - А насчет вашей работы, я так полагаю, что мое особенное старание быть
должно.  Таперича,  когда моя работа у  вас пойдет,  вы извольте лечь на ваш
диванчик и почивать - больше того ничего сказать не могу.
     Я взглянул на Семена: в лице его изображались досада и презрение.
     - Не дам больше ста, - сказал я решительно.
     Пузич перенял свою шляпу из одной руки в другую.
     - Этой цены,  ваше высокородие,  никому взять несообразно, - проговорил
он и потом,  постояв довольно долго,  присовокупил,  вздохнув:  -  Прощенья,
значит,  просим,  -  и  стал молиться,  и молился опять долго.  -  Только то
выходит, что за пятнадцать верст сапоги понапрасну топтал, - пробурчал он.
     - Эка, паря, что ты сапоги потоптал, так и дать тебе тысячу! - возразил
Семен.
     Пузич, ничего на это не возразив, повторил еще раз:
     - Прощенья просим,  ваше высокородие,  -  и пошел;  Семен за ним;  но я
видел,  что Пузич не уйдет и воротится,  потому что шел он очень медленно по
красному двору  и  все  что-то  толковал Семену.  Через  несколько минут они
действительно опять воротились.
     - Сто берет, - сказал Семен.
     - Хоша три рублика серебром, ваше высокородие, набавьте: по крайности я
на  артель ведро  вина  куплю,  -  присовокупил Пузич  с  подло просительным
выражением в лице.
     - На  артель,  братец,  я  сам  куплю  ведро вина,  а  тебе  копейки не
прибавлю, - возразил я.
     Пузич грустно покачал головой.
     - Как нынче и на свете стало жить -  не знаем,  -  начал он, - господа,
выходит,  пошли скупые,  работы дешевые...  Задаточку уж,  ваше высокородие,
извольте мне пожаловать, - прибавил он еще более просящим голосом.
     - Сколько ж тебе?
     - Двадцать  пять  рубликов  серебром,  -  отвечал  Пузич  совершенно уж
неестественным тоном.
     Видимо,  что  он  принадлежал к  разряду тех людей,  которые о  деньгах
покойно и  без  нервного раздражения не  могут даже  говорить.  Я  подал ему
двадцать пять рублей; Семену это не понравилось.
     - Что в  задаток-то  хватаешь?  Не убежим от твоих денег!  -  сказал он
Пузичу.
     - Ах,  Семен Яковлич,  бог с тобой!  Выходит,  словно ты наших делов не
знаешь,  -  проговорил тот, засовывая дрожащею рукою бумажку в кожаную кису,
висевшую у него на шее.
     - Ты  сам,  паря,  свои дела лучше нашего знаешь,  -  отвечал Семен.  -
Теперь вот ты у нас работу берешь,  а я тебе при барине говорю,  чтоб опосля
чего не  вышло:  ты  там  как  знаешь