но оказалось,  что он болен серьезнее. Вместе почти с
нами приехал к  нему доктор,  которого я  знал еще по  университету,  старик
добрый и  простой.  Когда он вышел от больного,  я  нагнал его в  передней и
спросил:
     - Какого рода болезнь у Ивана Кузьмича?
     - А что, батенька, - отвечал старик, - подагрица разыгралась и завалы в
печени нажил. Алкоголю много глотал.
     - И в сильном развитии?
     - Будет с него,  если нашего снадобья не покушает да диеты не подержит,
так на осень, пожалуй, и водянка разыграется.
     - У меня есть к вам просьба,  Семен Матвеич,  -  начал я,  -  семейство
здешнее я очень люблю и хорошо знаю.
     - Ну, что же такое?
     - И  потому  я  просил бы  вас  Лидии  Николаевне ничего не  говорить о
состоянии болезни Ивана Кузьмича,  а  ему скажите и  объясните,  какие могут
быть последствия, если он не будет воздерживаться.
     - Напугаешь,  батенька;  ты сам, может, знаешь, в чем вся наша медицина
состоит: нож, теплецо, голодок и душевное спокойствие.
     - Напугать  необходимо;   иначе   он   не   будет   ни   лечиться,   ни
воздерживаться.
     - Эко какой человек-то; спасибо, что сказал. Я его мало знаю, вижу, что
пьяница. Ох, уж эти мне желудочные болезни, хуже грудных; те хотя от бога, а
эти от себя, - проговорил доктор и уехал.
     Обед и  время после обеда прошли у  нас  невесело:  Леонид был  скучен,
Лидия Николаевна,  как и при первой встрече со мною,  старалась притворяться
веселою и беспечною, но не выдерживала роли, часто задумывалась и уходила по
временам к  мужу.  Надина переходила от окна к окну;  я догадался,  кого она
ждет.
     В  шесть  часов  вечера приехала Марья  Виссарионовна с  двумя младшими
дочерьми  и  с  Пионовою,   которая  у  Лиды  не  бывала  более  года,   но,
поздоровавшись, сейчас объяснила:
     - Ах,  chere* Лидия Николаевна! Я давным-давно сбиралась быть у вас, да
все  это  время была  нездорова.  Несколько раз  просила Сережу взять меня с
собою, не берет. Полно, говорит, mon ange**, ты едва ноги таскаешь, где тебе
ехать в  Сокольники за такую даль.  Так скучала,  так скучала все это время.
Сегодня говорят:  Марья Виссарионовна приехала,  а  я  и  не верю;  раза три
переспрашивала человека,  правду ли он говорит.  Сейчас собралась и поехала;
думаю,  насмотрюсь на  мою  милую Марью Виссарионовну и  повидаюсь с  Лидиею
Николаевною.
     ______________
     * дорогая (франц.).
     ** мой ангел (франц.).

     "Что это за  бесстыдная женщина,  -  подумал я,  -  как ей  не совестно
говорить,  что едва бродит, когда у ней здоровье брызжет из лица и она вдвое
растолстела с  тех пор,  как я  ее  видел.  Видно уж,  у  ней общая с  мужем
привычка ссылаться на болезнь".  Страсть ее к Леониду еще не угасла,  потому
что,  когда тот вошел в  гостиную из другой комнаты,  она,  поздоровавшись с
ним,  завернулась в  шаль и  придала своему лицу грустное и  сентиментальное
выражение.
     Ожидания Надины  сбылись:  Курдюмов часов  в  восемь  явился.  Войдя  в
гостиную,  он немного оторопел,  увидя гостей,  но скоро поправился и  начал
говорить с Марьею Виссарионовною, относился потом несколько раз к Пионовой и
разговаривал с Леонидом.  Лидии Николаевне он едва поклонился,  но с Надиною
был  более  обыкновенного любезен;  та  в  свою  очередь пришла  в  какое-то
восторженное состояние. Я не могу слово в слово передать теперь их разговор,
потому что занят был более Лидою,  но  сколько припоминаю,  то Надина вдруг,
совсем некстати, спросила Курдюмова: был ли он влюблен? По прежней тактике я
думал, что он не ответит ей, но он ответил:
     - Был.
     - А теперь?
     - И теперь влюблен.
     - Вы должны сказать: в кого?
     - Подобных вещей не говорят.
     - Говорят, особенно друзьям; ведь мы друзья?
     - Если позволите.
     - С восторгом разрешаю, и потому говорите.
     - Вы сами наперед посвятите меня в вашу тайну.
     - Ох,  какие вы требовательные! Вы хотите, чтобы с вами были откровенны
прежде,  чем вы сами откровенны, и у вас недостает даже великодушия оставить
нам,  женщинам,  право скромности.  Вы  сами  не  рискуете шагу сделать,  но
ожидаете,  сидя спокойно в  креслах,  чтобы к  вам  подошла бедная женщина и
рассказала все свои тайные помыслы,  -  проговорила Надина и  пошла в том же
роде.
     Надобно сказать,  что когда разговор касался любви и вообще чувств,  то
она заговаривалась.  Вначале в ее словах был еще некоторый смысл,  но потом,
чем более хотела она высказаться,  чем более желала выразить свои мысли, тем
больше начинала нести вздор,  так что уж и сама себя,  вероятно, переставала
понимать.
     В  этот раз повторилось то же:  более получаса она говорила совершенную
галиматью и потом вдруг переменила разговор и начала Курдюмова просить спеть
что-нибудь;  он сейчас согласился и пошел в залу, Надина последовала за ним;
она,  вероятно,  с  тою целью и  вызвала его в  залу,  чтобы остаться с  ним
наедине. Это очень не понравилось Марье Виссарионовне.
     - Что это за обращение! - отнеслась она к Пионовой.
     Та покачала головой.
     - И  зачем она живет здесь?  Мне очень неприятно,  что у  тебя подобная
компаньонка, - прибавила Марья Виссарионовна дочери.
     Лида потупилась.
     Вообще  Марья  Виссарионовна в  эти  два  года  постарела,  похудела  и
сделалась очень раздражительна,  так что с нею говорить было невозможно; она
все спорит или принимает на  свой счет;  на  детей беспрестанно сердится.  В
продолжение этого вечера она сказала несколько самых обидных колкостей Лиде;
на  двух  младших  дочерей,  которые  вышли  погулять  и  погуляли не  более
получаса,  крикнула,  зачем они  смели так  долго гулять,  и  даже  Леониду,
которому она всегда более других уступала и который обыкновенно спорил с нею
очень смело, в одном пустом разговоре велела замолчать.


                                     X

     Я не бывал у Лидии Николаевны несколько дней. Леонида тоже не видал, он
живет по делам в  Москве.  В  четверг или в пятницу,  теперь уж не помню,  в
Сокольниках бывает общее гулянье.  Я  пришел на  это гулянье с  единственною
целью встретить Лидию Николаевну;  но  ее  не  было.  Надина была  тут.  Это
несколько меня удивило:  они обыкновенно всегда гуляли вместе,  но еще более
показалось мне странным, что Надина, встретившись со мной, отвернулась. Сама
она была в  необыкновенно тревожном состоянии:  соломенная шляпка была у ней
совсем набоку,  локоны распустились и  падали в беспорядке длинными прядями;
она брала всех попадавших ей навстречу знакомых под руку, говорила им что-то
такое с большим жаром,  потом оставляла их,  переходила к другим и, наконец,
совсем скрылась.
     Кто живал в Сокольниках, тот знает, что к концу лета они делаются очень
похожими на маленький уездный городок.  Все узнают друг об друге до малейших
подробностей:  узнают,  кто  какого  характера,  с  кем  знаком и  на  каком
основании знаком,  кто  что  делает  и,  наконец,  кто  что  ест.  Маленький
комераж{275},   у  кого-нибудь  случившийся,  делается  предметом  толков  и
вырастает  в  один  день  до  огромных  размеров.   Начавшиеся  здесь  новые
знакомства,  особенно между дамами,  часто развиваются к  первому сентября в
тесную дружбу,  и наоборот.  Хорошо знакомы семейства, переселившиеся вместе
на дачу с единственною целью,  чтобы чаше видаться, уезжая отсюда, совсем уж
не видятся.
     Пройдя раза два  по  главной аллее,  я  сел рядом на  скамейку с  одним
господином из  Ярославля,  тоже дачным жителем,  который был  мне  несколько
знаком и  которого прозвали в  Сокольниках воздушным,  не  потому,  чтобы  в
наружности его  было  что-нибудь воздушное,  -  нисколько:  он  был  мужчина
плотный и коренастый,  а потому,  что он, какая бы ни была погода, целые дни
был  на  воздухе:  часов в  пять утра он  пил уж  чай в  беседке,  до  обеда
переходил со  скамейки на  скамейку,  развлекая себя  или  чтением "Северной
пчелы"{275}, к которой чувствовал особенную симпатию, или просто оставался в
созерцательном положении,  обедал тоже  на  воздухе,  а  после обеда ложился
где-нибудь в  тени на ковре,  а  часов в семь опять усаживался на скамейку и
наблюдал гуляющих.  Услышать новость,  самому рассказать таковую же и вообще
поговорить был  большой охотник.  Всем почти проходящим мимо его знакомым он
говорил:
     - Что вы ходите? Присядьте! Нет ли чего новенького? Поведайте.
     Когда я сел около него,  он остался этим очень доволен и ласково кивнул
мне головой.
     - Что,  и вы пришли воздухом подышать? Здесь славно! Чувствуете ли, как
смолой пахнет? Самый здоровый запах.
     Я хоть ничего не чувствовал, но согласился, что пахнет смолой.
     - А,  да,  кстати!  -  продолжал воздушный ярославец.  -  Вы  знакомы с
Ваньковскими или, как его, забыл фамилию, с зятем ее?
     - Знаком, - отвечал я.
     - Скажите на милость, что у них такое наделалось?
     - Я ничего не слыхал.
     - Будто? А тут рассказывают целую историю. У этого зятя живет, говорят,
сестра... живет ведь?
     - Живет, - отвечал я.
     - Сухощавая этакая девица, сейчас была здесь.
     - Что ж из этого?
     - А  я  вот  давеча после обеда,  видите вон  этот бугорок под  большой
сосной,  я  вот давеча лежал тут и  заснул почти,  а тут подходит,  как его,
забыл фамилию, почтамтский чиновник, что ли, знаете, я думаю?
     - Нет, не знаю.
     - Э, как не знаете, верно, знаете, в самый жар еще гуляет; говорит, что
декохт пьет, непременно знаете.
     - Уверяю вас,  что нет,  -  отвечал я  и  просил рассказать,  что такое
случилось у Ваньковских.
     - Я думал,  что вы знаете;  он тут мне и рассказал,  сначала попросил у
меня огня и рассказал...  с ним был еще какой-то молодой человек...  того уж
не знаю. Они мне и рассказали.
     - Да что ж такое они вам рассказали? - перебил я с досадой.
     - Рассказали, что сестра у них живет, ну, и к ним часто ездил Курдюмов.
Курдюмова, конечно, знаете? Он мне старый знакомый, наш ярославец... богатые
люди прежде были, теперь не знаю.
     Никакого терпения у меня недоставало;  несносный болтун точно с умыслом
пытал меня.
     - Я вас решительно не понимаю; что же из этого следует? - сказал я ему.
     - Следует,  что он к ним ездил,  ну,  и здесь был слух,  что он на этой
сестре женится,  а вышло вздор.  Она была,  знаете,  только, как я придумал,
громовой отвод,  а  интригу-то  он  вел  с  этой  молодой  барыней,  дочерью
Ваньковской:  я ее не знаю, должна быть хорошенькая, а с отцом хорошо был по
клубу знаком:  человек был умный, оборотливый; мать тоже знаю, видал в одном
доме.
     То,  что я  предполагал,  была действительно правда,  и  молва об  этом
огласилась уже на все Сокольники.  "Что бы там ни было,  - подумал я, - но я
должен  хоть   сколько-нибудь  поколебать  правдоподобность  этих   слухов".
Собеседник мой показался удобным для этого средством: он станет встречному и
поперечному толковать pro  и  contra*,  как  его  направишь;  я  решился его
разубедить.
     ______________
     * за и против (лат.).

     - Это нелепые сплетни,  -  начал я, - я бываю в этом доме каждый день и
очень хорошо знаю, что Курдюмов бывал тут без всякой цели.
     - Говорят...
     - Мало ли что говорят; нельзя всему верить. Эта молодая женщина слишком
далека от подобных отношений,  и каким же образом могло это открыться вдруг,
тогда как он знаком с ними более шести лет?
     - Видно,  как-то открылось, я не знаю хорошенько. Я вас хотел спросить,
не знаете ли вы?  Вот посижу еще здесь:  может быть, пройдет кто-нибудь, кто
знает. Любопытно, очень любопытно узнать.
     - Все это вздор!
     - Не спорьте;  сестра от них переехала, не захотела с ними жить, стало,
не вздор,  -  возразил ярославец. - Эй, Николай Лукич, а Николай Лукич? Куда
вы бежите?  Присядьте, - крикнул он к проходящему мимо его господину в сером
пальто. - Вот мы спросим Николая Лукича, он все знает.
     Но  Николай Лукич  только обернулся,  сделал ручкой и,  проговорив:  "В
минуточку вернусь", побежал далее.
     - Погодите,  он  придет и  все  нам  расскажет,  -  отнесся ко  мне мой
собеседник, но я не хотел ждать дальнейших разъяснений и отошел.
     Против Лидии Николаевны я почувствовал решительную ненависть.  "Неужели
эта женщина, - думал я, - всю жизнь будет меня обманывать, в то время, как я
считал ее чистою и невинною,  в которой видел несчастную жертву судьбы, она,
выходит,  самая коварная интриганка;  но  положим,  что  она  могла полюбить
Курдюмова,  я ей это прощаю,  но зачем скрыла от меня, своего друга, который
бог знает как ей предан и  с которым,  не могу скрыть этого,  как замечал по
многим данным,  она кокетничала;  и,  наконец,  как неблагородно поступила с
бедною Надиною.  Сама,  вероятно,  завлекла и  сделала из  нее  ширмы  своей
интриги".  Я  решился идти к  ней  и  сорвать с  нее маску.  Я  застал ее  в
маленьком кабинете;  она сидела в креслах,  опустивши голову на руки. Увидев
меня, она вздрогнула и проговорила:
     - Это вы?
     - Да, я, - ответил я сурово.
     Лида  посмотрела  на  меня  таким  грустным  в  печальным  взором,  что
решимость моя быть строгим очень поколебалась.
     - Где Леонид? - спросила она.
     - Он в Москве, а вы одна дома?
     - Одна.
     - А ваш больной Иван Кузьмич?
     - Ему лучше; он уехал; у нас много перемен наделалось.
     - Я слышал.
     - Уж слышали? Что же такое вы слышали?
     - Слышал,  что  Надина  от  вас  переехала,  потому что  надежды ее  на
Курдюмова лопнули; он, говорят, ухаживал за вами.
     - И это уж говорят?
     - Да, говорят, и говорят на гулянье.
     - Что ж: пускай говорят! Это правда.
     - Не дай бог,  чтоб все была правда;  говорят не только, что он за вами
ухаживал,  но что у вас была интрига и Надина была громовым отводом, который
обеспечивал ваши отношения. Неужели и это правда?
     - Ну да, правда; вы этому верите, что ж еще спрашиваете?
     - За что же вы сердитесь на меня? Если вам неприятно мое участие...
     - Мне ничьего не нужно участия; участь моя решена, - возразила Лида.
     - Но чем же решена? Вы напрасно так отчаиваетесь.
     - Я не отчаиваюсь, а смеюсь. Я потерянная женщина, муж меня бросил, тут
отчаяние не поможет.
     - Конечно,  не поможет.  Лучше хладнокровно обдумать, и тогда еще можно
найти какое-нибудь средство продолжить обман на год, на два.
     Лида посмотрела на меня.
     - Какой обман? - спросила она.
     - Вроде громового отвода,  которым была сделана Надина.  Курдюмов,  при
всем  своем тупоумии,  на  эти  вещи изобретателен.  Он  приищет еще  другой
какой-нибудь способ, чтоб погубить вас окончательно.
     - Не он меня губит,  а другие.  Он прекрасный человек и предан мне так,
как, может быть, никто, - возразила Лида.
     Я пожал плечами.
     - Вам это странно слышать,  -  продолжала она,  -  а вы не знаете,  что
когда меня,  глупую,  выдали замуж,  так  все кинули,  все позабыли:  мать и
слышать не хотела,  что я  страдаю день и ночь,  Леонид только хмурился,  вы
куда-то уехали,  никому до меня не стало дела,  один только он,  у  которого
тысячи развлечений,  пренебрег всем,  сидел со мной целые дни, как с больным
ребенком; еще бы мне не верить в него!
     - К чему тут тратить много слов,  Лидия Николаевна; вы влюблены в него,
и этого довольно, - проговорил я с досадой.
     - Я не влюблена в него,  а люблю его, это вы можете сказать моему мужу,
матери, брату, целому свету: мы не вольны в наших чувствах.
     - Только этого недоставало,  чтоб вы меня понимали так,  -  возразил я,
берясь за шляпу.
     Лида молчала.
     - Не  мало,   но,  может  быть,  слишком  много,  и  без  всяких  прав,
претендовал я на участие к вам,  - продолжал я почти со слезами на глазах, -
извиняюсь же вашим, выражением: мы не вольны в наших чувствах.
     Лида отвернулась от меня. Я снова продолжал:
     - Искренно желаю,  чтобы вы не ошиблись в  ваших надеждах на избранного
вами человека и  чтобы не страдали впоследствии раскаянием.  Изменить своему
долгу, на каком бы то ни было основании, проступок для женщин, за который их
осудит и общественное мнение и собственная совесть.
     Проговоря эти слова,  я  вышел из кабинета,  решившись совсем уйти,  но
сделать этого был не в  состоянии,  а прошел в гостиную и сел,  ожидая,  что
Лида меня вернет.  Прошло несколько минут;  я превратился весь в слух.  Лида
меня не звала,  но я слышал,  что она рыдала.  Я не выдержал и снова вошел в
кабинет.
     - О чем же вы плачете? - спросил я, садясь против нее.
     - Простите меня,  -  отвечала Лида,  протягивая мне руку, - я оскорбила
вас,  я сама не знаю,  что говорю...  Если бы вы знали,  как я страдаю... Не
верьте мне, я многое вам говорила неправду.
     Я вздохнул свободнее.
     - Дай бог,  -  возразил я,  - но все-таки вы держали себя неосторожно с
Курдюмовым.
     - Неосторожно,  -  повторила Лида грустным голосом,  - еще надобно быть
осторожней, я уж и не знаю.
     - Да, следовало бы, - заметил я.
     - Может быть,  но что ж мне делать, если я такая глупенькая, если я так
слабохарактерна, вы это и прежде мне говорили, - проговорила Лида и залилась
горькими слезами.
     Мне стало от души ее жаль. Будь она, кажется, во сто раз виновнее, я не
в  состоянии быть  строгим  ее  судьею  и  буду  участвовать и  помогать ей,
насколько во мне достанет сил и возможности.
     - Что же у вас такое вышло теперь? - спросил я.
     Лида несколько времени не отвечала.
     - Третьего дня,  -  начала она,  с трудом переводя дыхание,  - Курдюмов
говорил мне разные разности. Надина подслушала, потом он прислал мне письмо,
она перехватила его и показала мужу, в этом все и произошло.
     - Что ж Иван Кузьмич?
     Лида глубоко вздохнула.
     - Сначала он хотел меня убить,  потом гнал,  чтобы я  шла к  Курдюмову,
потом плакал -  это ужаснее всего,  а  теперь уехал и не хочет со мной жить.
Если бы вы только слышали, что он мне говорил! Надина тоже так рассердилась,
что я думала,  что она с ума сойдет;  вдвоем на меня и напали, я даже теперь
не могу вспомнить об этом равнодушно.  Посмотрите,  как я  дрожу,  а  первое
время у меня даже голова тряслась.
     Сердце кровью облилось у меня, слушая рассказ Лиды.
     - Что вы теперь думаете делать? - спросил я ее.
     - Сама  не  знаю;  я  очень боюсь Леонида и  маменьки,  что,  если  они
услышат, а оправдываться я не могу. Они бог знает что подумают.
     - За Леонида я вам ручаюсь, он вас очень любит, я ему расскажу все.
     - Пожалуйста; впрочем, господи! Я сделала еще одну глупость: после этой
сцены,  когда Иван  Кузьмич и  Надина так  меня  разобидели,  я  с  отчаяния
написала к  Курдюмову письмо,  все ему рассказала и  написала,  что он  один
остался у меня на свете и что вся моя надежда на него.
     - Что ж он вам отвечал на это письмо?
     - Умолял,  чтоб я с ним бежала,  хотел увезти меня за границу.  Мне так
после этого сделалось досадно и  стыдно за себя.  Неужели я такая потерянная
женщина,  что  в  состоянии бросить мужа?  Иван  Кузьмич ко  мне  был  очень
нехорош,  но пусть он будет в тысячу раз хуже,  пусть будет каждый день меня
терзать, я все-таки хочу с ним жить.
     - Другого вам  нечего и  делать!  Крест ваш тяжел,  но  вы  его взяли и
несите.
     - Я знаю...  Послушайте:  съездите,  пожалуйста,  к мужу, упросите его,
чтобы он не делал этих глупостей и приехал бы домой, и, бога ради, успокойте
его об Курдюмове.
     При  последних словах  я  нарочно  смотрел Лиде  в  глаза,  но  и  тени
притворства не было в кротком выражении ее лица.
     - Где ж я могу найти Ивана Кузьмича? - спросил я.
     - Он или у  Пионовых,  или у той магазинщицы.  Они все и вооружают его;
если он дольше еще у них останется, то совсем меня бросит.
     Я хотел было тотчас же ехать, но Лида меня остановила и просила остаток
вечера провести у ней.  Она боялась, что приедет Курдюмов, и он в самом деле
приезжал, но его, по общему нашему расп