,  что  при  всем  этом  нашем разговоре присутствовал и
дурак  мой  Пушкарев;   выслушав  старуху,  он  вдруг  вздумал  власть  свою
полицейскую и удаль свою военную перед ней показывать.
     - Ну,  -  говорит,  - бабушка, мы дочку твою полечим; у нас отличное от
этого есть лекарство: березовая лапша.
     Старуха так и заревела.
     Я стал ее унимать, а он, болван, продолжает свое.
     - Где же,  -  говорит,  -  у вас этот леший?  Сказывай!  Я его за ворот
притащу и тысячу палок дам, так скажет, кто такой и какого звания.
     - Это,  сударь,  как сказать,  -  замечает ему Аксинья,  -  ну  как,  -
говорит, - не притащишь?
     - Притащим,  не беспокойся,  - отвечает тот, - у нас, - говорит, - ваше
благородие,  -  обращается ко мне,  - в полку один солдат тоже стал колдуном
прикидываться.  Стояли мы  тогда по  деревням.  Он  поймает в  лесу  корову,
намажет ей язык мылом,  та и ну метаться, как благая: прибежит на двор, язык
шероховатый,  слюны много,  валом-валит пена. А бабы: "Ах, ах! Телонька! Что
сделалось с телонькой?.." А он тут и прикатит.  "Что, говорит, голубушки, на
дворе,  что  ли,  у  вас  не  здорово?  Дай-ка  я,  говорит,  попользую".  -
"Попользуй,  кормилец,  попользуй,  поилец".  Он  сдерет с  них рублев пять,
промоет язык щелоком и вылечил корову! Вот ведь ихние колдуны какие! И леший
здешний какой-нибудь из этаких.
     - Не знаю,  служивый, как у вас было, - продолжает возражать старуха, -
а  здесь не  то;  вы,  може,  сегодня ночуете,  так сам послушаешь,  голосит
кажинную почесть ночь, индо на двор боязно выйти.
     - Да ведь это, тетка, - говорю я, - филин птица.
     - Баяли,  кормилец,  многие это нам бают,  а  только нет,  родимый,  не
птица;  филинов у  нас  мальчишки лавливали,  с  полгода один жил,  никакого
голосу не  дал,  а  уж  этот  против птицы ли,  на  весь околоток чуть,  как
голосит.
     - Что станешь делать, не переуверишь их!
     - Ну,  -  говорю,  - старуха, много ты говорила дела, да много и вздору
намолола;  пошли-ка  лучше ко мне дочку:  я  с  ней поговорю;  авось она мне
больше правды скажет. Сможет ли она прийти?
     - Сможет, кормилец, для-ча не смочь: пролежалась теперь.
     - Пошли,  - говорю, - ее ко мне, а сама не приходи: мы с ней побеседуем
вдвоем.
     Пушкареву  тоже  велел  выйти.   Пришла  ко  мне  девка-с;  оглядел  ее
внимательно:  приятная из лица,  глаза голубые,  навыкате, сама белая и, что
удивительно, с малолетства в работе, а руки нежные, как у барыни.
     - Здравствуй, - говорю, - красавица.
     - Здравствуйте, - говорит, - сударь.
     - Садись, - говорю, - чем стоять.
     - Ничего-с, - говорит, - постою.
     - Полно, - говорю, - ведь ты больна: устанешь; садись!
     Села она этак поодаль, поглядывает на меня исподлобья.
     - Чем это ты, - говорю, - больна? Что такое с тобой бывает?
     - А  бывает,  сударь,  привалит у  сердца,  в  голове  сделается этакой
бахмур, в глазах потемнеет, а опосля и сама ничего не помню-с.
     - Отчего это с тобой сделалось?
     - Изволили, чай, слышать, - отвечает, а сама еще более потупилась.
     - Это, - говорю, - что леший-то тебя таскал?
     - Да-с, - говорит, - с самой с той поры и начало ухватывать.
     - Слушай,  -  говорю, - Марфушка, ты, я вижу, девушка умная, скажи мне,
как, по-твоему, лгать грех али нет?
     - Как, сударь, не грех! Вестимо, что грех.
     - Так как же,  -  говорю,  -  знать ты это знаешь, а сама лжешь, и не в
пустяках каких-нибудь,  а призываешь на себя нечистую силу. Ты не шути этим:
греха этого тебе,  может быть,  и не отмолить.  Все,  что ты матери плела на
лешего,  как  он  тебя вихрем воровал и  как  после подкинул,  -  все это ты
выдумала,  ничего этого не бывало,  а если и сманивал тебя, так какой-нибудь
человек, и тебе не след его прикрывать.
     - Ничего я,  сударь,  окромя,  что мамоньке говорила,  ничего я не знаю
больше! - А у самой, знаете, слезы так и текут.
     Бился я с ней по крайней мере с полчаса: все думал лаской взять.
     - Будь,  - говорю, - Марфушка, со мной откровенна; вот тебе клятва моя,
я старик,  имею сам детей, на ветер слов говорить не стану: скажи мне только
правду,  я твой стыд девичий поберегу,  даже матери твоей не скажу ничего, а
посоветую хорошее и дам тебе лекарства.
     Ничего не берет,  уперлася в  одном:  "Знать не знаю,  ведать ничего не
ведаю", так что даже рассердила меня.
     - Ну,  -  говорю,  -  Марфа,  ты,  я вижу, не боишься божьего суда, так
побойся моего: я твое дело стороной раскрою, тогда уж не пеняй.
     Молчит.
     Отпустил я  ее;  досадно немного:  солнце уже садилось,  день,  значит,
потерян. Ехать - пожалуй, и дороги не найдешь. Остался я у Устиньи ночевать,
напился чаю  и  только хотел  улечься в  свой  тарантас,  -  вдруг  подходит
Пушкарев.
     - Ваше благородие,  леший,  -  говорит,  -  заправду начал кричать;  не
угодно ли послушать?
     Заинтересовало это меня:  слыхал я об этих леших,  - слыхал много, а на
опыте сам не имел.  Вышел я  из своего логовища к  калитке,  и  точно-с,  на
удивление:  гул такой,  что я бы не поверил, если бы не своими ушами слышал:
то  ржет,  например,  как трехгодовалый жеребенок,  то вдруг захохочет,  как
человек,  то перекликаться,  аукаться начнет, потом в ладоши захлопает, а по
заре, знаете, так во все стороны и раздается.
     Храбрец мой  Пушкарев стоит только да  бормочет про себя:  "Эка поганая
сторонка!"  Да и  со мной,  воображение,  что ли,  играет:  сам очень хорошо
понимаю,  что это птица какая-нибудь,  а  между тем мороз по коже пробегает.
Послушал я эту музыку,  но так как день-то деньской,  знаете,  утомился, лег
опять и  сейчас же заснул богатырским сном.  На другой день проснулся часу в
девятом,  кличу Пушкарева,  чтоб велеть лошадей закладывать.  Является он ко
мне.
     - Ваше благородие, - говорит, - у нас неблагополучно.
     - Что такое?
     - Девка-то опять пропала!
     - Как,  -  говорю,  - пропала! Земская, - говорю, - полиция, мы с тобой
здесь, а она пропала: ты чего смотрел?
     - Я,  ваше благородие,  - говорит, - всю ночь не спал, до самой почесть
зари пес этот гагайкал:  до сна ли тут!  Всю ночь,  -  говорит,  -  сидел на
сеновале и трубку курил, ничего не слыхал.
     Иду я на улицу-с;  мужиков,  баб толпа, толкуют промеж собой и приходят
по-прежнему на лешего; Аксинья мечется, как полоумная, по деревне, все ищет,
знаете.  Сделалось мне на  этого лешего не  в  шутку досадно:  это уж значит
из-под носу у  исправника украсть.  Сделал я  тут же  по всей деревне обыск,
разослал по  всем дорогам гонцов -  ничего нету;  еду  в  Марково:  там тоже
обыск. Егор Парменыч дома, юлит передо мной.
     - Что такое, - говорит, - значит? Что такое случилось?
     Я  ему ни  слова не  говорю,  перебил все до  синя пороха,  однако чего
искал, не нашел.
     "Ну, думаю, за это дело надобно приниматься другим манером".
     Был у  меня тогда в  Михайловской сотне сотский,  прерасторопный мужик:
лет пятнадцать в службе,  знаете, понаторел, и кроме того, если в каком деле
порастолкуешь да  припугнешь немного,  так и  не обманет.  Приехав в  город,
вызываю я его к себе.
     - Слушай,  -  говорю,  - Калистрат: в Погореловской волости мост теперь
строят натурой: ты командируешься присматривать туда за работами, - это дело
тебе само по себе; а другое: там, из Дмитревского, девка пропадает во второй
уж раз, и приходят, что будто бы ее леший ворует. Это, братец, пустяки!
     - Пустяки-с, - говорит, - сударь, без сумнения, что пустяки.
     - Ну,  стало быть,  ты это понимаешь,  и  потому,  быв там,  не зевай и
расспрашивай, кого знаешь, что и как. Если слух будет, сейчас же накрой ее и
ко  мне представь.  Сверх того,  в  этом деле Егор Парменыч что-то  плутует,
держи его покуда на глазах и узнавай, где он и что делает. Одним словом, или
сыщи мне девку, или по крайней мере обтопчи ее след и проведай, как и отчего
и с кем она бежала.  Сам я тоже буду узнавать, и если что помимо тебя дойдет
до меня, значит ты плутуешь; а за плутни сам знаешь, что бывает.
     - Понимаем,  сударь,  - говорит, - не первый год при вас служим; только
как донесение прикажете делать?
     - Донесение,  -  говорю,  -  если что важное откроешь, так сейчас же, а
если нет, то как кончится работа, тут и донесешь.
     - Слушаю-с, - говорит он и отправился.
     Жду неделю, жду другую - ничего нет; между тем выехал в уезд и прямо во
второй стан{272}. Определили тогда мне молодого станового пристава: он и сам
позашалился и  дела  позапутал;  надобно было  ему  пару поддать;  приезжаю,
начинаю свое дело делать,  вдруг тот же  Пушкарев приходит ко мне с  веселым
лицом.
     - Ваше благородие, дмитревская, говорит, девка, что сбежала, явилась.
     - А, - говорю, - доброе дело! Где ты узнал это?
     - Матка пришла сюда с ней в стан: к вам просятся!
     - Давай их сюда!
     Обрадовался, знаете. Входит ко мне Аксинья, покуда одна.
     - Здорово, старуха!
     - Здравствуйте, кормилец!
     - Что, дочку нашла?
     - Нашла, родимый!
     - Каким манером? Опять леший подкинул?
     - Какое,  ваше высокоблагородие,  леший! Дело совсем другое выходит. На
вас только теперь и надежда осталась:  не оставьте хоша вы нас, сирот, вашей
милостью.
     - Идет,  - говорю, - только ты много не разглагольствуй, а говори прямо
дело.
     - Нет, сударь, може, вы мне и не поверите; оспросите ее самое; она сама
собой должна заявить; я ее нарочно привела.
     - Ладно, - говорю, - позовите девку.
     Входит, худая этакая, изнуренная.
     - Ну,  девица красная,  очень рад  тебя видеть;  сказывай,  где ты  это
пропадала: только смотри, не лги, говори правду.
     - Нет, сударь, - говорит, - пошто лгать! Не для ча мне теперь лгать: ни
себя ни других не покрою.
     - Конечно,  -  говорю, - рассказывай, кто тебя сманил? И где ты была во
второй и в первый раз?
     - В первой,  -  говорит,  - раз, сударь, жила я на чердаке в господском
доме, в Маркове, а второй проживала у погорельского лесника.
     - Как, - говорю, - в господском доме? Как ты туда попала?
     Молчит.
     - Из дворовых ребят, что ли, тебя кто затащил туда?
     Потупилась, знаете, этак покраснела.
     - Никак нету-тка-с, - говорит.
     - Так не сама же ты туда зашла! Зачем и для чего?
     - Где, сударь, самой! Не сама.
     - Так кто же? Говори, наконец!
     Молчит.
     - Что ж молчишь?  -  вмешалась мать.  -  Сама,  -  говорит,  - пожелала
господину исправнику заявить,  а теперь не баешь. Бай ему все. Егор, сударь,
Парменыч,  управитель наш, загубил ее девичий век. Рассказывай, воровка, как
дело-то было; что притихла?
     - Рассказывай,  -  говорю,  - Марфуша: здесь только мать твоя да я; оба
тебе добра желаем. Егор Парменыч, что ли, тебя сманил?
     Еще пуще моя девка покраснела и потупилась в самую землю.
     - Он-с! - говорит со вздохом.
     - Для чего же это,  -  я говорю, - он тебя сманивал? Пригуляла, что ли,
ты с ним?
     Опять молчит.  Я  посмотрел на матку:  та стоит пригорюнившись и на мои
слова кивнула мне головой и прямо говорит:
     - Пригуляла,   кормилец,   -   таить  перед  тобой  нечего,  пригуляла,
страмовщица этакая!  Кабы  не  мое  материнское сердце,  изорвала  бы  ее  в
куски...  Девка пес -  больше ничего,  губительница своя и  моя!..  То  мне,
кормилец,  горько,  в кого она, варварка, родилась, у кого брала эти примеры
да науки!
     Девка в слезы,  а старуха и пошла трезвонить.  Мать-с, обидно и больно,
как дети худо что делают.  Я сам отец:  по себе сужу; только, откровенно вам
сказать,  в  этот раз  стало мне больше дочку жаль.  Вижу,  что у  ней слезы
горькие, непритворные.
     - Перестань,  -  говорю,  -  сбр„х: старого не воротишь; девке не легче
твоего.  Не слушай,  -  говорю,  -  Марфуша,  матери,  разговаривай со мной:
полюбила, что ли, ты его?
     - Да, сударь.
     - Очень любила?
     - Очень, сударь, большое пристрастие мое к нему было.
     - Как же,  -  говорю,  -  ты такая хорошенькая -  и  влюбилась в  такую
скверную рожу? Деньгами, что ли, он тебя соблазнил?
     - Нету-тка,  судырь! Дело мое девичье: пошто мне деньги! На деньги бы я
николи не пошла, если бы не пристрастка моя к нему.
     Я только, знаете, пожал плечами, - вот, думаю, по пословице, понравится
сатана лучше ясного сокола,  и,  главное, мне хотелось узнать, как у них все
это шло, да и фактами желал запастись, чтоб уж Егорку цапнуть ловчее. Стал я
ее дальше расспрашивать - только тупится.
     - Что  же  ты,  -  говорит ей  мать  опять,  -  коли  дело делали,  так
рассказывай!
     - Ничего, - говорит, - мамонька, не стану я говорить: как, - говорит, -
мне про мою стыдобушку самой баять?  Ничего я не скажу,  -  а сама,  знаете,
опять навзрыд зарыдала.
     Никогда,  сударь мой,  во всю мою жизнь, во всю мою полицейскую службу,
таких слез не  видывал.  Имел я  дело с  ворами,  мошенниками настоящими,  и
многие  из  них  передо мной  раскаивались;  но  этакого,  знаете,  стыда  и
душевного раскаяния,  как у этой девки,  не встречал:  вообразить, например,
она себе не может свой проступок,  и это по-моему,  признак очень хороший. Я
вот и по делам замечал:  которого этак начнешь расспрашивать, стыдить, а ему
ничего, только и говорит: "Моя душа в грехе, моя и в ответе", - тут уж добра
не жди, значит, человек потерянный; а эта девушка, вижу, не из таких. Больше
ее расспрашивать мне даже стало жаль.
     - Ну, - говорю, - Марфушка, коли не можешь, так и не говори, - и велел,
знаете,  выйти ей в  сени -  будто освежиться от слез,  -  а Аксинье мигнул,
чтобы приосталась.
     - Что, - говорю, - старуха, хоть ты не знаешь ли, что у них было?
     - Выпытывала я,  кормилец, из нее: баяла она мне много; не знаю, все ли
правда!
     - Как и когда и каким это манером, - говорю, - он ее соблазнил?
     - Вот видишь,  -  говорит,  - он и наперед того, на праздниках там, али
бо-што,  часто ко мне наезжал, иной раз ночку и две ночует; я вот, хоть убей
на месте,  ничего в заметку не брала,  а он, слышь, по ее речам, и в те поры
еще большие ласки ей делал.
     - А тут, - говорю, - на барщину потребовали?
     - Ну да, родимый, тут барщина эта подошла: свидания у них стали частые.
Он ее, слышь, кормилец, все в одиночку на работу посылал, то в саду заставит
полоть, либо пшеницу там обшастать, баню истопить, белье вымыть, а сам все к
ней заходит, будто надсматривать; хозяйка его тем летом прытко хворала, и он
будто такое имел намеренье:  "Как,  говорит,  супружница моя жизнь покончит,
так,  говорит,  Марфушка,  я на тебе женюсь;  барин мне невестою не постоит:
кого хочу,  того и беру".  Сам знаешь,  хитрый человек:  хошь кого на словах
уговорит да умаслит,  а она что еще? Теперь-то разума немного, а в те поры и
подавно...  Не была бы она у меня, кормилец, такая, кабы не этот человек! Не
в  кого быть такой,  -  хоть бы  про  себя само„ мне  сказать:  смолода была
сердцем любчива, а чтобы насчет худого, нет у нас таких в роду.
     - Это так,  - говорю, - старуха, про это и толковать нечего, только мне
хочется знать, зачем он ее увозил и как он это сделал.
     - Увез он  ее,  кормилец,  одно дело то,  что я  от  заделья ее отвела,
пошугала тоже маненько: видит, на моих глазах ему делать нечего больше было;
а другое: не знаю, може, ее слова справедливы, а може, и нет, она мне баяла,
что до  самого сбега ее  промеж их была одна сухая любовь...  Пучеглазый его
Николашка кучер с  самой весны живмя жил в нашей деревне:  все,  знаешь,  за
охотой ходил;  места,  вишь, у нас больно хороши для охоты. Через него он ей
весточку и  дал,  чтобы вечером к ним на ободворки вышла.  С поседок-то она,
кормилец,  к ним и прибежала, а они, сударик, ее будто от холода и уговорили
выпить целый стакан винища,  - крепкого винища... Девке непривычной много ли
надо:  сразу обеспамятела!  Что у них тут было,  не знаю; волей али неволей,
только усадили они ее  в  сани да  в  усадьбу и  увезли,  и  сначала он  ее,
кормилец,  поселил в барском кабинете,  а тут, со страху, что ли, какого али
так,  перевел ее на чердак,  и стала она словно арестантка какая: что хотел,
то и делал:  а у ней самой,  кормилец,  охоты к этому не было: с первых дней
она в тоску впала и все ему говорила: "Экое, говорит, Егор Парменыч, ты надо
мною дело сделал;  отпусти ты меня к мамоньке; не май ты ни ее, ни меня". Он
обещал ей кажинный раз и все обманывал; напоследок она ему говорит: "Если ты
меня из моей заперти не выпустишь,  так я,  говорит,  либо в  окошко прыгну,
либо что над собой сделаю".  Этих слов он,  кормилец,  поопасился:  "Хорошо,
говорит, Марфушка, я тебя к матери привезу; только ты ничего не рассказывай,
а притворись лучше немой, а если, паче чаяния, какова пора не мера, станут к
тебе  шибко приступать или  сама  собой проговоришь как-нибудь,  так  скажи,
говорит,  что тебя леший воровал,  вихрем унес, а что там было, ты ничего не
помнишь.  Кто бы тебя,  говорит,  ни стал спрашивать,  хоша я  сам али какой
чиновник, не сговаривай: стой в одном, а не то будет хуже: сама пропадешь да
и мне не уйти".  Дальше, кормилец, что было, сам знаешь. Послушаться она его
точно послушалась,  только сердцем начала больно тосковать,  а с тоски этой,
вестимо,  и припадки стали приключаться;  в церковь божью сходить хочется, а
выстоять не может "Много раз,  говорит,  мамонька, сбиралась тебе всю правду
открыть, только больно стыдно было".
     - По какому же черту, - спрашиваю я, - она опять с ним убежала?
     - Тоже не  своей волей:  в  те  поры,  как  ты  к  нам  наехал и  начал
разведывать, он той же ночью влез к ней в чуланчик, в слуховое окно, и почал
ее  пугать:  так  и  так,  говорит,  Марфушка,  за  тобой,  говорит,  наехал
исправник,  и он тя завтра посадит в кандалы и пошлет в Сибирь на поселенье,
а коли хочешь спастись, сбеги опять со мной: я, говорит, спрячу тебя в такое
потаенное место,  что никто николи тебя не отыщет.  От страху да от глупости
опять пошла по его стопам.  Посадил он ее этим разом к  леснику в  сторожку.
Напала на нее пуще того тоска несосветимая,  две недели только и знала,  что
исходила слезами; отпускать он ее никак не отпускал, приставил за нею караул
крепкий,  и  как  уж  она  это спроворила,  не  знаю,  только ночью от  них,
кормилец, тайком сбежала и блудилась по лесу, не пимши, не емши, двое суток,
вышла ан ли к Николе-на-Гриву,  верст за тридцать от нашей деревни. Спасибо,
что знакомый мужичок довез. Словно полоумная пришла, повалилась мне в ноги и
все открыла,  что те  баяла.  Как хошь,  кормилец,  верь или не  верь,  а  я
словечка не прибавлю.
     - Верю,  - говорю, - и даю тебе честное слово, что я с вашим губителем,
Егором Парменовым, распоряжусь отлично: я давно до него добираюсь!
     - Нет,  кормилец,  -  отвечает мне старуха,  -  я  не то,  что к тебе с
жалобой,  али  там,  чтобы ему  худо  чрез  нас  было;  говорить неча:  сама
дура-девка виновата,  - не оправляю я ее! Ты только тем, родимый, заступись,
чтоб он нас прижимать шибко не стал.
     Между тем, знаете, является и сотский, которого я командировал, и таким
манером я,  чтобы и  его испытать да и матку с дочкою поверить,  их сейчас в
особую комнату, а его к себе.
     - Что, - говорю, - братец, скажешь хорошенького?
     - Дмитревская девка, - говорит, - ваше благородие, нашлась, сама пришла
к матери.
     - Где же это она была и пропадала?  -  спрашиваю я,  будто сам, знаете,
ничего еще не знаю.
     - Была-с невдалеке:  по лесу шлялась,  с управителем прибаловала. Он ей
сам и пристанодержательствовал в тот и этот раз.
     - Полно, - говорю, - братец, не может быть.
     - Верно, ваше благородие: он на эти дела преловкий; это не первая-с.
     - Не первая, - говорю, - значит, он ходок?
     - Ходок-с.  Я по вашему приказу обтоптал все его следы,  - отвечает мне
сотский и начал,  знаете, насчитывать: - и в Маркове - Палагея да Марья, и в
Варгунихе - солдатка Фекла, и на мельнице - мельничиха,