КОЙ

                                              [25 марта 1856 г., Астрахань].

                          Бесценный друг мой Кита!
     Вчерашнего  дня{574},  в  одиннадцать часов  вечера,  возвратился я  из
первого своего вояжа морского,  получил твое  письмо,  обрадовался,  проспал
потом часов 12-ть,  встал и начинаю писать к тебе.  Ездил я с адмиралом{574}
на  так  называемую Бирючью  Косу,  маленькой островок  при  втоке  Волги  в
Каспийское море.  Во-первых,  здесь,  еще  холод страшный,  так что никто не
запомнит.  Чтобы  сесть  на  пароход,  мы  ехали  на  катере,  пробиваясь  и
расталкивая лед,  и когда сели, то у парохода недостало силы, чтобы выйти из
льду,  употребили завоз.  Наконец тронулись; сначала все шло очень хорошо, я
стал на палубе,  хоть и был холодный ветер,  хоть решительно на берегах и не
было ничего привлекательного:  либо пустырь, либо камыш, изредка попадется в
глаза рыбная ватага (вроде нашей деревни) да калмыцкая кибитка -  словом, на
всем  этом  пространстве меня  более  всего  заинтересовали бакланы,  черная
птица,  вроде  нашей  утки,  которые  по  рассказам находятся в  услужении у
пеликанов;  мы  видели с  тобой их в  зверинце.  Пеликан сам не может ловить
рыбу, и это для него делает баклан, подгоняя ему рыбу, иногда даже кладя ему
ее  в  рот,  засовывая ему  при  этом в  пасть свою собственную голову.  Чем
вознаграждают их за эти услуги пеликаны -  неизвестно! Кажется, ничем! Очень
верное изображение человеческого общества.  Пока я рассуждал так о бакланах,
пароход встал,  потому что  дальше не  мог идти -  мелко!  До  Бирючьей Косы
оставалось еще верст 15-ть.  Пересели в  катер.  Я сделал гримасу,  впрочем,
ничего -  катер был довольно большой,  и  гребли 14  человек севастопольских
матросов-молодцов,  и  все с  георгиевскими крестами;  проехали еще 5 верст;
зашли в деревню, расспросили, говорят, нельзя доехать и на катере, а надобно
на маленьких лодочках.  Можешь судить,  как мне это было приятно,  но делать
нечего -  сели.  Гребли у  нас два молоденькие калмычонка;  между тем солнце
садилось,  волны становились шире и шире,  течение быстрей и быстрей,  ветер
разыгрывался,  продувая нас до костей. Наконец сделалось совершенно темно, я
чувствовал только,  что меня поднимало и  опускало:  валы,  как какой зверь,
поднимались, встряхивали, как гривой, белой пеною и обливали нас. И я... вот
по пословице: "Нужда научит калачи есть"... я - ничего! Наконец приехали, но
чтоб вступить на  берег,  к  нам  вышли матросы и  переносили нас на  руках,
проламывая лед  и  идя  по  колено  в  воде.  На  другой  день  предполагали
возвратиться из  Бирючьей Косы,  но,  проснувшись,  -  увы!  -  увидели весь
фарватер в льду.  Оставленной нами катер,  говорят, кругом замерз и не может
двинуться  ни  взад,   ни  вперед.  Все  приуныли:  подобная  история  могла
продолжиться около недели.  Но  нужной путь бог правит.  Передневали,  ветер
подул с моря,  катер подошел к Косе,  и мы отправились, и тут оказалось, что
доехать до парохода было нелегко:  беспрестанно попадался в две - три версты
лед,  который мы прорубали, проламывали и могли только двигаться, раскачивая
общими силами катер,  и через пять часов были,  однако,  на пароходе. Можешь
судить, как были все довольны, точно приехали в родной дом, к отцу-матери.
     Вот  тебе мое первое морское путешествие.  На  той неделе я,  вероятно,
поеду в море настоящее,  в Баку.  Во всяком случае ты не беспокойся: все это
только  беспокойно,  но  совершенно безопасно,  потому  что  делается людьми
опытными  и   моряками  хорошими.   Детей  целую  и  благословляю,   Надежде
Аполлоновне{575} и Маше поклонись. Обнимаю тебя.
                                                             Твой Писемский.

25 марта

     Адрес мой: в Астрахань на мое имя.
     Сбереги это мое письмо! Адресую по твоему письму в Галич.


                              А.Н.ОСТРОВСКОМУ

                                         [15 февраля 1857 г., С.-Петербург].

                               Любезный друг,
                           Александр Николаевич!
     Посылаю два экз.  моей "Старой Барыни",  из которых один тебе, а другой
передай от меня Садовскому.  Твои сценки в  "Современнике" я прочитал{576} и
прочитал с  удовольствием,  и когда я читал их другим,  -  все хохотали;  но
мнение большинства литературного таково,  что в них ты повторяешься;  хотя в
то же время все очень хорошо убеждены,  что виноват в  этом случае не ты,  а
среда,  и  душевное желание всех людей,  тебя любящих и понимающих,  чтоб ты
переходил в  другие сферы:  на  одной среде ни один из больших европейских и
русских  писателей  не  останавливался,  потому  что  это  сверх  творческих
средств.  Если мы  и  не  мастера первого разряда,  то  все-таки в  нас есть
настолько душевных сил, чтобы переходить из одной среды в другую. Если же ты
этого не  можешь сделать,  то знакомься больше и  больше с  купеческим бытом
более высшим;  или,  наконец, отчего ты не займешься мужиком, которого ты, я
знаю,  -  знаешь?  Говорят, твоя новая комедия{576} из чинов быта. Я радуюсь
заранее.  Знаю,  что у  тебя сюжет созрел,  но  выполнил ли ты,  как большой
маэстро  по  драматической части,  со  всей  подробностью  и  объективностью
характер?  Читал ли ты критич.  разборы Дружинина{576},  где он говорит, что
ты, Толстой и я - представители направления, независимого от критик. В какой
мере это  справедливо,  я  не  могу судить,  но  уже и  то  хорошо,  что нас
определили  независимыми от  критик.  Григорович,  приехавший  в  Петербург,
первым долгом обнародовал везде,  что  А.А.Григорьев пропал без вести и  что
его  ищут  чрез полицию.  Не  знавши этого,  я  встретился с  Григоровичем в
магазине Печаткина{576} и,  по известной тебе моей к нему симпатии,  обругал
его за  весь его литературный блуд,  и  он теперь скрылся у  И.А.Гончарова и
ругает меня как свинью,  которая не  умеет себя держать в  обществе,  а  при
встрече со мной -  побаивается меня.  Если ты можешь приехать в Петербург, -
приезжай;  мы с тобой,  может быть, что-нибудь и сделаем тут, тем более, что
на  плечах  "Современник".   Боткин  здесь  пакостит,   насколько  он  может
пакостить.  Все  это  до  такой  степени возмутило меня  -  чего  при  нашем
бесценном Иване Сергеевиче не бывало,  - возмутило так, что я, кроме ругани,
ничего этим господам не говорю.
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Затем прощай и  не повторяйся так,  как ты повторился в твоем последнем
произведении.
                                                 Подписал Алексей Писемский.
                                          Литературный секретарь И.Горбунов.


                              А.Н.ОСТРОВСКОМУ

                                           [30 марта 1857 г., С.-Петербург].

                               Любезный друг,
                           Александр Николаевич!
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     ...Старший ребенок мой,  Павел, болен: у него холодная опухоль локтя на
правой руке, болезнь, которая часто кончается отнятием руки. Бедная жена моя
убита всем этим,  но еще бодрится, тогда как я падаю духом окончательно! Обе
комедии здесь твои пользуются полным успехом{577}.  Личное мое мнение об них
вот  тебе самое откровенное:  в  "Сне в  праздничный день" лицо Бальзаминова
недотанцовано в  представлении автора.  В  первой  сцене  -  прижиганье  уха
совершенно водевильный прием,  а  прочие лица все превосходны,  особенно две
девки;  я  так и  чувствую от них здоровый женский запах.  Во второй комедии
самая картина исполнена и жизни,  и бойких типов,  и,  наконец, нравственной
глубины, но все это вставлено в рамку, т.е. в 1-е и 5-е действия, совершенно
мозговую,  сделанную, а не созданную, и потому именно, что в них играют роли
пара Вишневских -  оба эти лица по  грамматичности их  изложения совершенные
гробы,  но  это  бы  еще  ничего:  не  создашь  всех  лиц,  другие  можно  и
попридумать,  -  но  дело в  том,  что они очень много говорят,  их  надобно
сократить:  пусть они только самой необходимой стороной касаются комедии.  С
концом пьесы я тоже не согласен:  Жданов не должен был бы выйти победителем,
а должен был бы пасть.  Смысл комедии был бы,  по-моему, многозначительнее и
глубже; я нарочно пишу тебе самые отрицательные стороны твоих пьес, чтобы ты
принял это в  расчет при вторичном их  издании или при постановке на  сцену:
личных курителей и  печатных ругателей найдется много у  тебя  и  без  меня.
Денежная необходимость заставила меня  вспомнить мой  первый роман "Виновата
ли она?"{577}.  Я прочитал его совершенно,  как чужое произведение, и он мне
понравился: мне уж теперь с таким запалом не написать; много, конечно, в нем
совершенно драло мои уши, как, например, вся похабщина, которую я где совсем
вырвал,  где смягчил;  не веря,  впрочем,  себе,  стал читать редакторству и
критикам -  все хвалят и "Биб.  для чтения", если только Фрейганг пропустит,
дает мне за него 3000 руб.  сереб. - сумма, которая меня обеспечит более чем
на год и даст мне хоть некоторое время не думать о проклятых деньгах. Теперь
о твоих делах.  Уваров,  говорят, назначил{578} 3000 руб. сереб. пожизненной
пенсии тому,  кто  напишет лучшую комедию или драму:  пиши-ка,  брат!  А  я,
впрочем,  распространяю мысль, что нельзя ли тебе отдать премии без писания,
так как по этой части тобой много написано и без того,  а то,  чего доброго,
нажарит Потехин драму или Сологуб комедию,  да и возьмут.  Прощай, поклонись
всему, кому знаешь.
                                                             Твой Писемский.

1857 года.
Марта 30-го


                              А.Н.ОСТРОВСКОМУ

                                           [8 ноября 1857 г., С.-Петербург].

                               Любезный друг,
                           Александр Николаевич!
     Во-первых,  спасибо за радушный прием;  теперь о  пьесе твоей "Доходное
место".  По приезде моем в  Петербург я  узнал,  что я  тоже назначен членом
Комитета{578},  и,  разумеется,  воспользовался сим.  Поехал к председателю,
который теперь  Никитенко,  и  настоял на  том,  чтобы  в  следующую субботу
открылось заседание,  и  пьеса твоя,  как  читанная всеми,  сейчас же  будет
пропущена.  Поклонись от  меня  всем,  и  всех от  глубины души моей целую я
заочно и  благодарю за  ласковой и  радушной прием.  Алмазову,  вероятно,  я
сегодня же буду писать. Прощай, Агафье Ивановне делаю ручкой.
                                                             Твой Писемский.

Пятница.
8 ноября.


                                П.А.ПЛЕТНЕВУ

                                         [10 октября 1860 г., С.-Петербург].

                            Милостивый государь,
                            Петр Александрович!
     Позвольте  мне   представить  Вам   экземплярчик  моей  драмы  "Горькая
судьбина" и  еще  раз поблагодарить Вас за  ваше лестное для меня внимание к
ней.  Память об этом я  сохраню навсегда,  как о  величайшей чести,  которую
когда-либо я надеялся заслужить моими слабыми трудами.
     Вы  были другом и  советником Пушкина и  Гоголя и  поверьте,  что  ваше
ободрение для  нас  (юнейших и  далеко  ниже  стоящих перед  этими  великими
маэстро) дороже самого громкого успеха в публике,  часто создающей себе, бог
знает за что и почему, кумирчики.
     Засим,  прося принять уверение в совершенном моем почтении,  имею честь
пребыть
        покорнейшим слугой.
                                                                А.Писемский.

10 октября
1860 г.


                            А.А.КРАЕВСКОМУ{579}

                                                             [Лето 1861 г.].

                            Милостивый государь,
                           Андрей Александрович!
     Прошу  Вас  сообщить  гг.  Литераторам мое  мнение  касательно перемены
цензуры:  в  настоящем своем виде она существовать не может,  так как только
понижает Литературу:  все,  что  составляет серьезную мысль,  она запрещает,
все,  что мелко, пошло, под ее благодетельным влиянием расцветает роскошными
букетами;  но,  с другой стороны, и касательно цензуры карательной мы должны
поступить осторожно и,  как  я  полагаю,  прежде чем  изъявлять на  нее свое
желание, мы должны бы спросить о тех законах, по которым нас будут карать, и
о составе того судилища,  где нас будут судить, и во всяком случае мы в этом
деле  лица  угнетенные и  должны заявлять только свои  права и  желания,  не
соображаясь с требованием правительства,  которых мы не знаем и которые оно,
вероятно,  само не пропустит.  Мы же,  как мне кажется,  должны просить:  1)
права переводить все сочинения,  вышедшие на иностранных языках, так как они
и  без  того  не  скрываются  от  русской  публики,   почти  подряд  знающей
иностранные языки и  преспокойно покупающей эти книги у книгопродавцев и при
поездках за  границу;  но  переведенные,  они если и  больше огласятся,  то,
вероятно,  в  критических статьях вызовут и  реакцию против себя;  2)  права
рассуждать об всевозможных формах правительств, что почти и делается теперь,
но только в недомолвках,  которые только раздражают читателей, заставляя его
предполагать бог знает какую премудрость между строками; 3) права излагать в
совершенной полноте все  философские системы,  будь  автор Деист,  Идеалист,
Материалист.  В этом случае правительству опять следует поставить на вид то,
что мысль может уничтожаться только мыслью,  а  не квартальными и цензорами;
4) допустить сатиру в самых широких размерах.  Касательно ограничения пускай
не   допущено   будет   никакой   нахальной   личности   ни   в    отношении
правительственных лиц; ни в отношении частных. Из всего этого, разумеется, у
нас  половину отрежут,  но  все-таки мы  ничего иного желать не  можем и  не
должны.  Предположить соединение предостерегательной цензуры  и  карательной
нелепо - это значит прямо идти на то, чтобы вас били с двух боков; пусть оно
лучше остается,  как теперь идет:  цензора еще обмануть можно, а сам-то себя
не обманешь!  Но опять повторяю,  что покуда не будем знать положительно тех
законов,  по которым нас будут казнить, то мы и в пользу карательной цензуры
не должны говорить ни слова, ни звука!
     Чтобы оформить все это в официальном тоне,  то я полагаю, что и записку
к министру следует начать так:  "Что,  ваше высокопревосходительство, прежде
всего мы желали бы знать: 1) Чего правительство требует от цензуры: того ли,
чтоб она была ослаблена,  или того ли,  чтоб усилена?  2)  Какие установлены
будут законы цензурные, так как из ныне существующих ничего нельзя понять, и
дозволено ли  нам  самим  будет  проектировать эти  законы?  3)  Какого рода
судилище будет устроено над  виновными,  чему  их  именно будут подвергать и
кого именно: авторов или издателей?" - А до тех пор, пока нам не будет этого
сказано, мы ничего сказать не можем.
     Вот все, что я пока считал нужным сказать с своей стороны.
                                                              Жму вашу руку.
                                                                А.Писемский.


                                А.Л.ПОТАПОВУ

                                                  [Августа 1863 г., Москва].

     Будучи  твердо  уверен в  вашей  высокой справедливости и  просвещенном
понимании того,  что каждый из нас, русских писателей, пишет и с какою целью
это пишет,  я  беру смелость обратиться к  вашему превосходительству с  моею
просьбою по  поводу  пьесы  моей  "Горькая судьбина",  с  месяц  тому  назад
пропущенной для представления на  сцене цензурою 3  отделения.  Пьеса эта 31
июля  была  сыграна любителями в  благотворительном спектакле.  Публикою она
была принята с полнейшим успехом: я был вызван до 20 раз! Но через несколько
дней  стал ходить по  городу слух,  что  московский генерал-губернатор хочет
запретить представление моей  пьесы  на  сцене на  том  основании,  что  она
шокирует  будто  бы   дворян,   осмеивает  чиновников,   производит  тяжелое
впечатление и  исполнена  грубых  выражений...  Никому  ничего  подобного из
публики и в голову не приходило; тем не менее, так как г.генерал-губернатора
самого и  на  представлении не было,  я  счел себя обязанным лично явиться к
нему  и  объяснить во  1-х,  что  пьеса моя  была  разыграна вся  дворянами,
смотрели  на  нее  по  преимуществу  дворяне  и   принимали  пьесу  с  общим
удовольствием.  Кроме того,  пьеса моя не  новинка;  она 4  года как издана,
разошлась,  может быть,  в  8 тысячах экземплярах и раскуплена исключительно
дворянами,  значит, она никого не обидела! Во 2-х, пьеса моя не на тенденцию
написанная;  мне дана за нее Уваровская премия Академией,  а  по уставу этой
премии  прямо  воспрещено назначать премии за  пьесы  с  какой-нибудь задней
мыслью.  В 3-х,  пьеса моя имеет почти уже исторический характер: злой фатум
ее  -   крепостное  право  уничтожено  правительством  и   отвергнуто  самим
обществом;  выведены в пьесе недостатки камерного судопроизводства,  но и те
уничтожены,  а  говорить  обществу об  его  болезнях,  от  которых  оно  уже
излечилось,  не  значит  его  оскорблять,  а  напротив -  радовать.  В  4-х,
касательно тяжелого впечатления и  грубых выражений,  встречающихся в пьесе,
то,  по законам эстетики, она должна производить тяжелое впечатление, потому
что трагедия,  и если бы не производила этого впечатления, то в таком случае
ее и  на сцену не стоило бы ставить;  грубых же выражений в  языке я  не мог
избегнуть или смягчить их потому, что я тогда бы солгал на быт, а ложь и еще
ложь со  сцены есть безнравственная и  возмутительная вещь!  Все эти мысли я
тем  более  считал себя  вправе высказать,  что  они  не  мои,  а  ходячие в
обществе, и насколько я ими убедил г.генерал-губернатора, не знаю; но он мне
при этом сказал,  что один из  изветов на пьесу мою он получил от начальника
здешних театров г.Львова.  При этом я только руки распустил. Пьесы моей я не
навязывал  дирекции.  Она  сама  через  своих  чиновников выпросила  у  меня
согласие на  постановку ее  на сцене,  сама представила ее в  комитет,  сама
получила ее оттуда,  и вдруг пьеса стала не годиться!  Что-нибудь одно:  или
г.Львов не знает,  что у него делается в управлении,  или, наконец, сам даже
не знает,  что делает!  На днях г.Львов распустил еще новый слух,  что пьеса
моя окончательно запрещена для постановки на сцену. Полагая, что одно только
3-е отделение может разрешать и воспрещать постановку пьес на сцене,  и в то
же  время зная очень хорошо ваше благородство,  прямоту и  твердость во всех
ваших  служебных  действиях,   я  решаюсь  просить  ваше  превосходительство
защитить судьбу  моих  произведений от  мнений  г.Львова и  каких-то  других
господ,  сделавших на пьесу мою донос генерал-губернатору,  и если возможно,
то  испросить высочайшего разрешения на постановку ее на сцену,  как сделано
это было в отношении "Ревизора" Гоголи: мне скрываться нечего ни перед царем
моим,  ни  перед  обществом -  при  всех  недостатках моей  пьесы  она  есть
единственная, которая взяла крестьянский быт в главном его жизненном мотиве,
и  смею клятвенно заверить,  что  если постановка ее  и  будет,  может быть,
неприятна двум -  трем господам,  то  запрещение ее произведет ропот во всем
русском обществе, которое уже не ребенок и не желает, чтобы от него скрывали
то, что оно само очень хорошо и давно знает! Излагая все это вниманию вашего
превосходительства,  я  снова  повторяю  мою  просьбу  защитить  мое  бедное
произведение,  которое не возмущало общество,  а,  напротив,  стоит за него;
прошу принять уверение [и т.д.].


                               А.А.КРАЕВСКОМУ

                                              Августа, 25, 1864 г. [Москва].

                                Почтеннейший