знакомством.  Он очень недалек и,  кажется, к Лидии Николаевне неравнодушен,
Марью  Виссарионовну  уважает,  а  Леонида  боится.  Что  касается  до  сего
последнего,  то он по-прежнему ничего не делает,  но,  сблизившись с ним,  я
увидел в  нем  очень  умного человека,  в  высшей степени честного по  своим
убеждениям и  далеко не  по  летам развитого.  Я  день ото дня более к  нему
привязывался, и он, с своей стороны, высказал мне, что полюбил меня.
     К Ваньковским ездила еще одна дама,  некто Лизавета Николаевна Пионова,
и ездила почти каждый день,  рыжая,  рябая, с огромным ртом, влажными серыми
глазами и, по-видимому, очень хитрая: к Марье Виссарионовне она обнаруживала
пламенную дружбу,  а от Ивана Кузьмича приходила в восторг и всегда про него
говорила: "Чудный человек! Превосходный человек!". За Леонидом она, кажется,
приволакивалась,  а  он говорил ей на каждом шагу дерзости и показывал явное
пренебрежение.  Раз она,  не зная,  о чем бы с ним заговорить, попросила его
дать ей  какую-нибудь книгу читать.  Сначала он ей отвечал:  "У меня никаких
нет  книг".  Она  не  отставала.  "Да какую вам надобно книгу?"  -  наконец,
спросил он. "Какую-нибудь поинтереснее". Он пошел и принес ей календарь. Она
надулась.  Когда она обращалась к нему с просьбою сыграть на фортепьяно,  он
садился и  начинал казачка.  Досаднее всего,  что  эта  госпожа обходилась с
Лидиею Николаевною свысока и едва ее замечала.
     Однажды я  пришел на  урок.  Леонида дома не  было:  это  с  ним  часто
случалось.  Я  прошел  в  кабинет.  Мимо  растворенных  дверей  промелькнула
горничная, потом другой раз, третий - и, наконец, вошла в кабинет.
     - Что вы изволите сидеть одни-с, барышня дома, - сказала она.
     - Где же Лидия Николаевна? - спросил я не совсем спокойным голосом.
     - В гостиной, пожалуйте туда-с; я докладывала об вас.
     Я прошел в гостиную. Лидия Николаевна сидела за пяльцами.
     - Брат сейчас приедет, он поехал с маменькою, - сказала она.
     Я  сел.   Говорить  с  Лидиею  Николаевною  было  для  меня  величайшим
наслаждением,   но  мне  это  редко  удавалось.  Я  решился  воспользоваться
настоящим случаем.
     - Какую вы огромную картину вышиваете, - сказал я.
     Приличнее этого мне ничего не пришло в голову.
     - Эта еще не так велика...  Посмотрите, какое славное лицо у старика, -
отвечала Лидия Николаевна, показывая узор, на котором был изображен старик с
седою бородою,  с  арфою в руках,  возле его сидел курчавый мальчик и лежала
собака; вдали был известный ландшафт с деревцами, горами и облаками.
     - Надобно иметь  истинно женское терпение,  чтобы  все  это  вышить,  -
продолжал я, рассматривая узор.
     - Нет,  это не терпение,  а так... от нечего делать... - отвечала Лидия
Николаевна.  -  Хорошо,  если  бы  женщины должны были иметь терпение только
вышивать подушки,  которые потом запачкаются и  бросятся,  -  прибавила она,
вздохнув.
     - А где же им оно еще нужно? - спросил я с ударением.
     - В жизни.
     - Это, я полагаю, нужно мужчинам и женщинам.
     - Мужчинам?  О,  нет!  Они гораздо свободнее;  они могут быть тем,  чем
хотят, а мы бываем тем, чем нам велят.
     "Милая девушка, как она умна", - подумал я.
     - Мне кажется,  -  начал я вслух,  -  что женщины в наше время довольно
свободны...
     - Чем  же  свободны?  Может ли,  например,  женщина выйти или не  выйти
замуж?
     - Конечно, может.
     - Нет,  не  может,  потому что над ней сейчас станут смеяться,  назовут
старою девушкою, скажут, что она зла; родные будут сердиться, тяготиться: на
это недостанет никакого терпения.
     - Необходимость выйти  замуж  для  каждой  девушки  сделается приятною:
стоит только выйти за того, кого полюбишь.
     - А если никого не любишь?
     - Надобно  дожидаться:  для  всякой  женщины  придет  пора,  когда  она
полюбит.
     - Не думаю, я первая никогда и никого не полюблю.
     - Это почему вы думаете?
     - Так...  Полюбить одного,  а  выдадут за  другого:  лучше уж никого не
любить.
     Интересный разговор наш  был  прерван на  этом месте приездом Леонида с
матерью.
     Мы ушли с ним в кабинет.
     В  этот раз я  не совсем добросовестно исполнял обязанность наставника.
Теорию неопределенных уравнений растолковал так неопределенно,  что это даже
заметил  мой  воспитанник,   хотя  и   слушал  меня  по   обыкновению  очень
невнимательно.
     - Вы  что-то  сегодня совсем  непонятно рассказываете,  -  сказал он  с
обыкновенною своею откровенностию.
     - Мне нездоровится, - отвечал я.
     - Ну так оставьте, и мне надоело. - Пойдемте в гостиную.
     Я только того и ждал и дал себе слово во что бы то ни стало возобновить
с Лидиею Николаевною прежний разговор, но на беду мою несносный Иван Кузьмич
был уже тут и  сидел рядом с нею.  Марья Виссарионовна рассказывала какую-то
длинную историю про  одну  свою родственницу,  которой предстояла прекрасная
партия и  которую она сначала не хотела принять,  но потом,  желая исполнить
волю родителей,  вышла,  и теперь счастливы так,  как никто;  что,  наконец,
дети,  которые слушаются своих  родителей,  бывают всегда благополучнее тех,
которые  делают  по-своему.   Говоря  это,   она  переглядывалась  с  Иваном
Кузьмичом,  который  ей  поддакивал,  и  взглядывала  на  дочь;  та  сидела,
потупившись,  и  ни  слова не  говорила.  Леонид слушал мать  с  насмешливою
улыбкою.  Мне бы,  вероятно,  целый вечер не  удалось переговорить с  Лидиею
Николаевною,  но приехала Пионова.  С  нежностию поздоровалась она с  Марьею
Виссарионовною,  издала  радостное  восклицание  при  виде  Ивана  Кузьмича,
который  у  ней  поцеловал руку,  и  тотчас  же  начала  болтать,  а  потом,
прищурившись,  взглянула в  ту  сторону,  гае  сидел Леонид,  и  проговорила
сладким голосом:
     - Вы здесь, Леонид Николаич, я вас и не вижу... Здравствуйте!
     Тот не пошевелился и ни слова не сказал; меня и Лидию Николаевну она по
обыкновению не заметила.  Лида вышла,  наконец, в залу, я тоже последовал за
нею,  благословляя в  душе приезд Пионовой.  Когда я вошел,  Лидия сидела на
небольшом диване, задумавшись. Увидев меня, она улыбнулась и проговорила:
     - Я ушла, там очень жарко, посидимте здесь.
     Я стал около нее.
     - Вы будете у нас завтра? - спросила она.
     - Буду.
     - А послезавтра?
     - Послезавтра воскресенье, урока у меня нет.
     - Ничего, приходите обедать и на целый день.
     Я обмер от радости.
     - Завтра я не буду целый день дома, - прибавила Лидия.
     - Где ж вы будете? - спросил я.
     - В пансионе у madame Жарве. Там завтра акт и вечером бал.
     - Стало быть, вы завтра будете веселиться?
     - Какое веселье!..  Я не люблю балов, но я там училась; начальница меня
очень любила;  сама  приезжала и  просила,  чтоб мамаша меня отпустила;  она
очень добрая!
     - Я  знал одну из  воспитанниц madame Жарве;  та  не  похожа на  вас и,
кажется, очень любит балы.
     - Кто такая?
     - Вера Базаева, которая мне еще как-то кузиной приходится.
     - Верочку Базаеву?  Она  вам  кузина!  Эта  наша пансионская красавица.
Скажите, где она и что делает?
     - Я думаю, танцует и кокетничает.
     - Право?   Она,   впрочем,   всегда  была  немного  кокетка,   а  какая
хорошенькая!  Сначала я была с ней дружна,  а потом расстались холодно;  она
тогда зиму жила здесь, очень много выезжала, и мы почти не видались.
     - У меня с нею почти были такие же отношения:  на первых порах мы с ней
очень скоро подружились,  или по крайней мере она уверяла меня, что ей очень
ловко танцевать со мною вальс, а я находил, что она очень хороша собою.
     - Вы не были в нее влюблены?
     - Нет.
     - Не может быть.
     - Отчего же не может быть?
     - Оттого, что она так мила, что нравится всем.
     - На первый взгляд,  может быть,  а потом,  вглядевшись,  увидишь,  что
красоте ее многого недостает.
     - Чего ж недостает?
     - Мысли, чувства, души.
     Лида не возражала.
     - Вы  напрасно думаете,  -  продолжал я,  -  чтоб я  мог быть влюблен в
Базаеву;  по  моим  понятиям,  женщина должна иметь  совершенно другого рода
достоинства.
     - А именно?
     - Вы желаете знать?
     - Очень.
     - Женщина  должна  быть  не  суетна,   а  семьянинка,   кротка,  но  не
слабохарактерна,   умна  без   педантства,   великодушна  без  рисовки,   не
сентиментальна,  но способна к привязанности искренней и глубокой, - отвечал
я.
     В голове моей давно уже приготовлен был для Лидии Николаевны этот очерк
идеала женщины.
     - А наружность? - спросила она.
     - Наружности я и определять не хочу. Эти нравственные качества, которые
я  перечислил,  так  одушевят даже неправильные черты лица,  что  она  лучше
покажется первой красавицы в мире.
     - Таких женщин нет.
     - Нет, есть.
     - Вы, стало быть, встречали?
     - Может быть.
     - Желала бы я посмотреть на такую женщину.
     Я  ничего не отвечал.  Дело в  том,  что под этим идеалом я  разумел ее
самое. Несколько времени мы молчали.
     - Вы,  Лидия Николаевна,  говорили, что никогда и никого не полюбите? -
начал я.
     - Да.
     - Стало быть, вы никогда и замуж не пойдете?
     - Нет, пойду.
     - По расчету?
     - Да, по расчету, - отвечала она.
     И мне показалось, что, говоря это, она горько улыбнулась.
     - Я не ожидал от вас этого слышать.
     - Отчего ж  не ожидали;  это очень покойно;  по крайней мере,  если муж
разлюбит, то не так будет обидно.
     - Перестаньте так говорить, я вам не верю.
     - Нет, правда.
     - Правда?.. - начал было я.
     - Постойте,  -  вдруг перебила меня Лидия Николаевна,  -  там, кажется,
говорят про меня.
     - Что такое вас встревожило? - спросил я.
     - Так, ничего, - отвечала Лидия Николаевна.
     - Ах, какая эта Пионова несносная! - прибавила она как бы про себя.
     - Lydie,  ou  etes  vous?*  -  раздался  голос  Марьи  Виссарионовны из
гостиной.
     ______________
     * Лидия, где вы? (франц.).

     - Ici, maman*, - отвечала Лидия.
     ______________
     * Здесь, мама (франц.).

     - Venez chez nous*.
     ______________
     * Идите к нам (франц.).

     - Посидите тут,  я скоро возвращусь,  - это ужасно! - проговорила она и
ушла.
     По крайней мере,  с полчаса сидел я, напрягая слух, чтобы услышать, что
говорится в  гостиной;  но тщетно;  подойти к дверям и подслушивать мне было
совестно.  Наконец,  послышались шаги, я думал, что это Лидия Николаевна, но
вошел Леонид, нахмуренный и чем-то сильно рассерженный.
     - Что вы тут сидите; пойдемте в кабинет, - сказал он.
     Я пошел за ним в надежде, не узнаю ли чего-нибудь.
     - Пионова сегодня что-то много говорит, - начал я.
     - Мерзавка!.. Черт знает, как все эти женщины нелепы.
     - А что же?
     Леонид ничего не отвечал; расспрашивать его, я знал, было бесполезно.
     - А математика идет плохо, - начал я с другого.
     - Скверно.  Как  мне хочется на  воздух!  Поедемте прокатиться;  я  вас
довезу до дому; у меня лошадь давно заложена.
     - Хорошо. Можно проститься с вашими?
     - Ступайте; а я покуда оденусь.
     В  гостиной я  застал странную сцену:  у  Марьи  Виссарионовны были  на
глазах  слезы;  Пионова,  только что  переставшая говорить,  обмахивала себя
платком; Иван Кузьмич был краснее, чем всегда; Лидия Николаевна сидела вдали
и как будто похудела в несколько минут.  Я раскланялся. Леонид подвез меня к
моей квартире.  Во  всю дорогу он ни слова не проговорил и  только,  когда я
вышел из саней, спросил меня:
     - Вы будете завтра дома?
     - Буду.
     - Я завтра приду к вам.
     - Приходите.


                                    III

     На  другой  день,  только  что  я  встал,  Леонид пришел ко  мне  и  по
обыкновению закурил трубку,  разлегся на диване и молчал;  он не любил скоро
начинать говорить.
     - Ваши здоровы? - спросил я.
     Меня заботило, что такое у них вчера было.
     - Не знаю хорошенько; матери не видал, а сестра больна.
     - Чем?
     - Голова болит.
     - Вы вчера поздно воротились?
     - Нет, прокатился только.
     - А гости еще у вас долго сидели?
     - Не знаю;  я  не входил туда.  Кажется,  что долго,  -  отвечал нехотя
Леонид.
     Он был очень не в духе.
     - Скажите,  пожалуйста,  Леонид Николаич,  -  начал я  после нескольких
минут молчания, - что это за человек Иван Кузьмич?
     - Что за человек он, я не знаю, и даже сомневаюсь, человек ли он? А что
глуп, как бревно, так это верно.
     - Однако он принят у вас, как свой?
     - Не отвяжешься от него, хотя я и давно об этом стараюсь.
     - Почему ж?
     - Он главный кредитор наш.
     - А разве у вас долги есть?
     Леонид усмехнулся.
     - Есть немного.
     - Сколько же?
     - Тысяч триста серебром.
     - Триста тысяч!.. А состояние велико ли?
     - Около тысячи душ.
     - Состояние прекрасное.
     - Хорошо, только в итоге ставь нуль.
     - Отчего же это?
     - Дела  расстроены.  Отец  у  меня был  очень умный человек,  и,  когда
женился на матери, у него ничего не было, а у нее промотанных двести душ, но
в пять лет он составил тысячу,  а умер - и пошло все кривым колесом: сначала
фабрика сгорела,  потом взяты были подряды,  не выполнили, залоги лопнули! А
потом стряпчие появились и остальное доконали.
     - Каким же образом Иван Кузьмич попал в число кредиторов?
     - Получил от родного брата по наследству, с которым отец имел дела.
     - А велик его вексель?
     - Тысяч в тридцать серебром.
     - Кто ж теперь управляет всем этим: и делами и имением вашим?
     - Судьба.
     - А матушка ваша предпринимает же что-нибудь?
     - Едва ли. Она то плачет и говорит, что несчастнейшая в мире женщина, а
потом, побеседовавши с Пионовою, уверяет всех, что ничего, что все прекрасно
устроилось. Я ничего не понимаю.
     - Во всяком случае она, мне кажется, женщина умная.
     - Умна,  только прежде была очень избалована жизнию. При дедушке жила в
богатом доме и знала только на балы выезжать,  при отце тоже:  он ей в глаза
глядел и окружал ее всевозможною роскошью. Вы бывали у нас в бельэтаже?
     - Нет.
     - Жаль.  Я вам покажу когда-нибудь.  Там есть кабинет,  нарочно для нее
отделанный;  он один стоит десять тысяч серебром,  а теперь и нет ничего, да
еще хлопоты по делам, и растерялась.
     - Поэтому теперь лежит обязанность на вас устроить как-нибудь дела.
     - А  что я  такое?  Мальчишка,  да и по характеру один из тех пустейших
людей, которые ни на что не годны. Я от лени по целым дням хожу, не умывшись
и не обедавши;  у меня во всю мою жизнь недоставало еще терпения дочитать ни
одной книги.
     - Однако вы музыкант, и музыкант замечательный.
     - Музыка и дела - две вещи разные; музыку я люблю, - отвечал Леонид.
     Несмотря на то,  что он все это говорил,  по-видимому,  равнодушно,  но
видно было,  что семейное расстройство его сильно беспокоило. Мне было более
всего досадно, что Марасеев был в числе кредиторов.
     - Вероятно,  Иван Кузьмич по хорошему знакомству не беспокоит вас своим
векселем? - сказал я.
     - Напротив, несноснее всех, - отвечал Леонид.
     - Неужели же он так неделикатен?
     - Не очень.  Все сватается к  сестре и говорит,  что если она выйдет за
него, так он сейчас же изорвет вексель.
     Сердце у меня замерло.
     - А Лидии Николаевне он нравится? - спросил я.
     - Еще бы ей нравился! Она не совсем еще с ума сошла.
     - А Марья Виссарионовна желает этого брака?
     - Очень.
     - Неужели же  Марья Виссарионовна не  видит в  нем ни  разницы лет,  ни
разницы воспитания с  Лидиею  Николаевною,  неужели,  наконец,  не  понимает
личных его недостатков?  Я  уверен,  что ей самой будет неловко иметь такого
зятя: у него ничего нет общего с вашим семейством.
     Леонид молчал.
     - И как вы думаете,  брак этот состоится?  -  прибавил я, желая вызвать
его на разговор.
     - Я думаю.  Матушка желает и говорит,  что от этого зависит участь всей
семьи.
     - Какая же участь? Тридцать тысяч не все ваше состояние.
     - Кажется, а Лида верит.
     - Но как же это?
     - А  так же  -  верит.  Вы  не знаете этой девушки:  она олицетворенная
доброта.  Матушке стоит только выразить малейшую ласку, и она не знаю на что
не решится.  Досаднее всего,  что я ее ужасно люблю,  не оттого, что она мне
сестра; это бог бы с ней, а именно потому, что она чудная девушка.
     - Мне самому Лидия Николаевна чрезвычайно нравятся,  даже в  наружности
их есть что-то особенно привлекательное.
     - Нет,  наружность что?  Она собою не хороша, но у ней чудный характер,
кроткий, ровный.
     Эти  слова  Леонид  говорил с  большим против обыкновенного своего тона
одушевлением.
     - Я без ужаса вообразить не могу, - продолжал он, вставая и ходя взад и
вперед  по  комнате,   -   что  такая  славная  женщина  достанется  в  жены
какому-нибудь Марасееву.
     - Тем более,  Леонид Николаич, вы должны этому противодействовать всеми
средствами.
     - Ничего не  сделаешь.  Неужели вы  думаете,  что я  не  действовал?  Я
несколько раз затевал с  ним историю и почти в глаза называл дураком,  чтобы
только рассердить его и заставить перестать к нам ездить;  говорил, наконец,
матери и самой Лиде - и все ничего.
     - Но они возражали же что-нибудь вам?
     - Ничего не возражали;  мать сердится и говорит,  что я еще мальчишка и
ничего не понимаю, а Лида плачет.
     - Во всяком случае, это слабость характера со стороны Лидии Николаевны.
     - Вовсе не слабость,  когда она два года борется и  в  продолжение этих
двух лет ей  говорят беспрестанно одно и  то же,  беспрестанно толкуют,  что
этот человек влюблен в нее, что лучшего жениха ей ожидать нельзя, потому что
не хороша собою,  что она неблагодарная,  капризная и что хочет собою только
отягощать мать.  Я  бы  на  ее  месте  давно  убежал из  дома  и  нанялся бы
где-нибудь в ключницы, чем стал бы жить в таком положении.
     - А Иван Кузьмич богат?
     - В  том все и  дело,  что хочет уничтожить наш вексель,  а кроме того,
Пионова уверяет, что у него триста душ и что за невестою он ничего не просит
и даже приданое хочет сделать на свой счет и,  наконец, по всем делам матери
берется хлопотать.  Я вам говорю, что тут такие подлые основания, по которым
выдают эту несчастную девушку, что вообразить трудно.
     - Я,  право,  все  еще не  верю,  чтобы Марья Виссарионовна могла иметь
такие побуждения в таком важном деле, как брак дочери.
     - У  ней  никаких нет побуждений,  потому что нет никаких убеждений.  В
этом случае ее решительно поддувает Пионова; не будь этой советчицы, мать бы
задумала...  опять передумала... потом, может быть, опять бы задумала, и так
бы  время шло,  покуда не нашелся бы другой жених,  за которого Лида сама бы
пожелала выйти.
     - Неужели же  влияние этой пустой женщины так сильно,  что вы не можете
ее отстранить, и, наконец, на чем основано это влияние?
     - На том,  что она унижается пред матерью, восхищается ее умом, уверяет
ее,  что она до сих пор еще красавица;  клянется ей в  беспредельной дружбе,
вот и основания все,  а та очень самолюбива. Прежде, когда она была богата и
молода,  ей льстили многие,  а  теперь все оставили;  Пионова же держит себя
по-прежнему и, значит, неизменный друг.
     - Но та какую цель имеет?
     - Может быть,  деньги взяла за  сватанье,  и  вероятно,  да  и  Лиду ей
уничтожить хочется: она ее ненавидит.
     - За что же?
     - За  то,  за что мерзавцы вообще ненавидят хороших людей,  которые для
них живое обличение.
     - Мне кажется, что Пионова неравнодушна к вам.
     - Как же! Влюблена в меня; сама признавалась мне, что она дорожит нашим
семейством только для меня.
     - Вот бы вы это и сказали матушке.
     - Говорил.
     - Что ж она?
     - Смеется.
     Таким образом,  Леонид раскрыл предо мною всю семейную драму.  Мы долго
еще с ним толковали, придумы