вали различные способы, как бы поправить дело, и
ничего не придумали.  Он ушел. Я остался в грустном раздумье. Начинавшаяся в
сердце моем любовь к  Лидии Николаевне была сильно поражена мыслию,  что она
должна выйти замуж, и выйти скоро. Мне сделалось грустно и досадно на Лиду.
     В  первые минуты я  написал к  ней письмо,  которое вышло у меня такого
содержания:

     "Я, может быть, слишком много беру себе права, что осмеливаюсь писать к
вам,  но разубеждение,  которое мне суждено в  вас испытать,  так болезненно
отозвалось в моем сердце, что я не в состоянии совладеть с собою. Я некогда,
если вы  только это  помните,  говорил вам  об  идеале женщины,  и  нужно ли
говорить,  что все его прекрасные качества я видел в вас,  но -  боже мой! -
как много вы спустились с высоты того пьедестала,  на котором я, ослепленный
безумец, до сих пор держал вас в своем воображении. Вы выходите замуж, я это
знаю,  и  знаю также,  что  ваш  ум  и  ваше сердце и  свободу вы  приносите
двум-тремстам душам мужнина состояния.  Не говорите тут о  необходимости,  о
самоотвержении.  Подобное  пренебрежение,  чтоб  не  сказать  неряшество,  в
собственном счастии,  я убежден, выше сил женщины и служит признаком, знаете
ли чего?  Страшно сказать - бездушия, бесстрастности, что признать в вас мне
все-таки  не  хочется,  и  я  все-таки  еще  желаю  оставить  вам  настолько
нравственных качеств,  что наперед вам предсказываю много горя и  страданий,
если вы только сделаете этот неосторожный шаг".

     Написав все  это,  я  предполагал в  тот  же  день снести Лиде сам  мое
письмо, но, вспомнив, что говорил Леонид, мне стало жаль ее.
     "Нет,  она не так виновна, - подумал я, - бог с ней: пускай она выходит
замуж, я останусь ей предан и по возможности дружен и близок с нею".
     Решившись таким  образом из  пламенного обожателя преобразовать себя  в
смиренного и  нетребовательного друга,  я задал себе вопрос:  что за человек
Марасеев?  Может быть, Леонид сильно против него предубежден; может быть, он
только не очень умен,  но добрый в душе человек;  может быть, он точно любит
Лидию Николаевну,  доказательство этому отчасти есть:  он  жертвует для  нее
тысячами.  Из него,  может быть,  выйдет хороший семьянин,  и он в состоянии
будет если не сделать Лидию Николаевну вполне счастливою, то по крайней мере
станет покоить ее.
     Мое намерение было: на другой же день съездить к Марасееву и посмотреть
на него в домашней жизни; это было мне и кстати сделать, потому что он был у
меня недели две тому назад, а я ему еще не заплатил визита.


                                     IV

     Иван Кузьмич жил в Грузинах. Я ехал к нему часа два с половиною, потому
что  должен был  проехать около пяти  верст большими улицами и  изъездить по
крайней мере десяток маленьких переулков, прежде чем нашел его квартиру: это
был полуразвалившийся дом,  ход со двора;  я завяз почти в грязи, покуда шел
по этому двору,  на котором, впрочем, стояли новые конюшни и сарай. Я сейчас
догадался,  что  Иван  Кузьмич  выбирал  квартиру с  большими удобствами для
лошадей,  чем для себя.  В  маленькой темной передней встретил меня лакей и,
проворно захлопнув дверь в залу,  стал передо мною,  как бы желая загородить
мне дорогу.
     - Дома Иван Кузьмич? - спросил я.
     Лакей замялся.
     - Я не знаю-с:  они дома,  да не почивают ли?  Позвольте я доложу-с,  -
отвечал он и  ушел в залу,  опять притворив дверь.  Через несколько минут он
возвратился,  неся  в  руках  поднос с  пустым графином и  объедками пирога.
Поставив все это, бегом побежал в сени и возвратился оттуда с умывальником и
полотенцем и прошел в залу.  Положение мое становилось несносно; я стоял, не
снимая ни  шинели,  ни  калош,  в  полутемноте и  посреди удушливого запаха,
который  происходил от  висевших тут  хомутов,  смазанных недавно  ворванью.
Лакей еще  несколько раз прибегал за  сапогами,  сюртуком,  головною щеткою,
которые хранились тут же в передней,  и,  наконец,  разрешил мне вход.  Иван
Кузьмич встретил меня с распростертыми объятиями,  обнял и крепко поцеловал.
Не ожидая такой нежности,  я  попятился и  с удивлением взглянул ему в лицо:
оно не только было красно, но пылало, и глаза были уже совсем бессмысленные.
Вместе с  ним  вышел  толстейший и  высочайший мужчина,  каких когда-либо  я
видал,  с усищами до ушей,  с хохлом,  с огромным животом,  так что довольно
толстый  Иван  Кузьмич  и  я,  не  совсем  маленький,  казались против  него
ребятами,  одним словом,  на  первый взгляд страшно было  смотреть.  Он  мне
расшаркался,  и  при  этом закачался весь пол.  Иван Кузьмич поздоровался со
мною и облокотился на печку.
     - Очень рад,  - начал он, едва переминая язык, - прошу познакомиться, -
прибавил  он,  указывая  на  огромного господина:  -  мой  приятель,  Сергей
Николаич,   а  они  учитель  Марьи  Виссарионовны,  очень  рад...  извините,
пожалуйста,   я  не  ожидал  вас:  недавно  проснулся,  будьте  великодушны,
извините...   Сделайте  милость,   господа,  пожалуйте  в  гостиную.  Сергей
Николаич!  Что ж ты церемонишься?  Мы с тобою не сегодня знакомы; ты свинтус
после  этого...   Сделайте  милость,   простите  великодушно;   мы   с   ним
по-приятельски,  -  болтал хозяин и,  наконец,  пошел в гостиную, шатаясь из
стороны в  сторону.  Не  оставалось никакого сомнения,  что он был мертвецки
пьян.  Мы пошли за ним,  громадный господин был тоже сильно выпивши,  только
ему было это ничего: у него все выходило испариною, которая крупными каплями
выступила на лбу и которую он беспрестанно обтирал, но она снова появлялась.
     В  так названной гостиной,  в  которой был какой-то  деревянный диван и
несколько стульев,  сидел молодой офицер и  курил трубку.  Он  мне  особенно
бросился в глаза тем,  что имел чрезвычайно худощавое лицо, покрытое всплошь
желчными пятнами.
     Иван Кузьмич опять принялся за рекомендацию.
     - Позвольте  вас   познакомить:   поручик   Данович  -   учитель  Марьи
Виссарионовны; прошу полюбить друг друга.
     Зачем он нас просил, чтобы мы полюбили друг друга, неизвестно.
     Я потупился, поручик усмехнулся, однако мы раскланялись.
     - Очень,  право, рад, ко мне вот сегодня приехал Сергей Николаич, потом
господин  Данович  пришел...   потом  вы  пожаловали:   благодарю...  только
извините,   пожалуйста;  я  такой  человек,  что  всем  рад,  извините...  -
проговорил Иван  Кузьмич и  потупил голову.  Поручик качал головою;  толстый
господин не спускал с меня глаз. Мне сделалось неприятно и неловко.
     - Вы кого у Марьи Виссарионовны учите? Леонида или маленьких девочек? -
спросил он меня необыкновенно густым басом.
     - Леонида, - отвечал я.
     Сергей Николаич откашлялся.
     - Славный малый Леонид,  - продолжал он, - только ко мне не ездит, да и
сам я давно не бывал у них: с год!.. Все нездоровится.
     "Ему  нездоровится",  -  подумал я  и  внутренне рассмеялся;  скорее  в
молодом слоне можно было предположить какую-нибудь болезнь, чем в нем.
     - Жена моя часто у них бывает;  видали там мою жену? - отнесся опять ко
мне Сергей Николаич.
     - Вашу супругу? - спросил я, не отгадывая еще, кто этот господин.
     - Да, Пионову; я имею честь быть господином Пионовым, а госпожа Пионова
- моя нежнейшая супруга, верная жена и подруга дней моих печальных.
     - Видал-с, - отвечал я.
     Так вот кто был супруг Пионовой; недаром она не возит его к Ваньковским
и говорит, что он домосед.
     - Хорошо,  что я  вспомнил об  жене,  -  продолжал Пионов,  обращаясь к
хозяину.  -  Она меня поедом ест за твоего бурку;  говорит:  зачем купил, не
нравится. Да полно, что ты нахмурился?
     - Бурку?..  -  отозвался Иван Кузьмич.  -  Бурка, брат, славная лошадь;
если бы мне такая попалась, я сейчас дам тысячу целковых.
     - Возьми назад, я за полтысячи уступлю.
     - Давай, возьму!.. Что ж, разве не возьму?
     - Бери, мне самому жаль. Как бы не барыня, я бы с ней не расстался.
     Поручик взглянул на меня и усмехнулся.
     - Барыня... барыня, - говорил Иван Кузьмич, - твоя барыня, брат, милая;
я у ней ручку поцелую, а ты в лошадях ничего не смыслишь; ты что говорил про
белогривого жеребца?
     - Что говорил?
     - Что говорил!  Не помнишь? Ты говорил, выкормок, вот он тебе и показал
себя!  Зачем же ты его на завод ладил?  Выкормки, брат, на завод нейдут; что
ты мне говоришь!
     Пионов ничего не возражал. Я встал с тем, чтобы уехать.
     - Прощайте, Иван Кузьмич, - сказал я, раскланиваясь.
     - Сделайте милость,  прошу вас  покорнейше,  посидите,  -  возразил он,
разведя руками, - извините меня великодушно, вам, может быть, скучно у меня,
а я душевно рад. Позвольте мне хоть трубку вам предложить; будьте так добры,
выкурите хоть трубку.
     - Позвольте, - отвечал я и сел.
     - Фомка! - крикнул Иван Кузьмич. - Трубку подай!
     - Очень  рад,  что  вы  пожаловали,  только  извините меня;  я  сегодня
нездоров что-то: насморк, что ли?
     Между  тем  Пионов встал,  как-то  особенно кашлянул и  вышел в  другую
комнату,  впрочем, он не совсем ушел, как видел я в зеркале, а остановился в
дверях и  начал делать Ивану Кузьмичу знаки и  манить его рукою,  но  тот не
замечал.
     - Вас зовут, Иван Кузьмич, - сказал поручик.
     Иван Кузьмич поднял голову и,  заметив приятеля,  встал и  едва попал в
дверь;  тот начал ему шептать что-то на ухо,  а он только мотал головою,  и,
наконец, оба ушли.
     - Как наклюкались, - проговорил им вслед поручик, обращаясь ко мне.
     - Что такое у них сегодня? - спросил я.
     - Не знаю-с,  я пришел,  они уж были готовы;  у них, впрочем, часто это
бывает. Вы давно знакомы с Иваном Кузьмичом?
     - Нет,  я  у  него сегодня только в  первый раз;  скажите,  пожалуйста,
хороший он человек?
     - Человек он добрый,  только слаб ужасно. В одном полку со мной служил;
полковник прямо ему предложил,  чтобы он  по  своей слабости оставил службу.
Товарищи стали обижаться, ремарку делает на весь полк.
     Холодный пот выступил у  меня,  слушая поручика;  хотя по желчному лицу
его и  можно было подозревать,  что он о себе подобных не любит отзываться с
хорошей стороны, но в этом случае говорил, видимо, правду.
     - Что же он здесь делает в Москве? - спросил я.
     - Да ничего не делает,  кутит.  Говорят: жениться хочет. Не знаю, какая
идет за него девушка, а большой рыск с ее стороны.
     - Если  он  добрый человек и  будет  любить жену,  то,  может  быть,  и
перестанет кутить, - заметил я.
     - Вряд ли-с! Привычку сделал большую, - возразил поручик.
     - Но еще скажите мне, сделайте милость, богат он или нет?
     - Состояние есть;  ему после брата много досталось,  безалаберно только
живет очень.  Один этот толстый Пионов его лошадьми да картами в  год тысячи
на две серебром надует.
     - А они приятели?
     - Как же-с, друзья по графину.
     Вот почему Пионова так хлопочет за Ивана Кузьмича. Боже мой! Неужели мы
с  Леонидом не  успеем разбить их  козней?  Я  было  хотел  еще  расспросить
поручика,  но  Иван  Кузьмич  и  Пионов  возвратились.  Они,  вероятно,  еще
клюкнули.  Сил моих не было оставаться долее.  Я опять начал прощаться, Иван
Кузьмич не отпускал.
     - Обяжите меня,  сделайте милость,  посидите;  я вас, кажется, ничем не
обидел,  а что если... извините меня, выкушайте по крайней мере шампанского,
что  же  такое;  я  имел честь познакомиться с  вами у  Марьи Виссарионовны,
которую люблю и уважаю.  Вот Сергей Николаич знает,  как я ее уважаю,  а что
если... так виноват. Кто богу не грешен, царю не виноват.
     - Мне надобно, Иван Кузьмич, ехать на лекции.
     - Вы  и  поезжайте,  Христос с  вами,  дай вам бог доброго здоровья,  а
шампанского выпьем: извините, это уже нельзя.
     - Благодарю вас, я не пью. Позвольте мне уехать, - сказал я решительно.
     Иван Кузьмич обиделся.
     - Бог с вами,  поезжайте,  что ж! Вы человек ученый, а мы люди простые,
что ж? Бог с вами, а что если... - Я не дождался конца его речи и пошел.
     - Позвольте хотя проводить,  что же такое?..  -  говорил он и  пошел за
мною.
     Как я ни торопился надеть шинель,  он,  однакож,  успел меня на крыльце
нагнать и,  желая подать мне руку,  пошатнулся и,  конечно,  хлопнулся бы  в
грязь, если бы не подхватил его под руку лакей.
     Я возвратился домой,  возмущенный донельзя.  Леонид прав!  Говорят,  он
добр;  но что же из этого, когда он пьяница, и пьяница безобразный и глупый.
Вечером я поехал к Леониду,  чтобы передать ему все, что видел, и застал его
в любимом положении, то есть лежащим на кушетке.
     - Я сегодня был у Ивана Кузьмича, - начал я.
     - Зачем?
     - Так, мне хотелось узнать его хорошенько.
     - Что же вы узнали?
     Я рассказал ему, чему был свидетелем и что говорил мне поручик.
     Леонид слушал молча,  и  только выступившие на  лице его  красные пятна
заставляли догадываться, каково ему было все это слышать. Мне сделалось даже
жаль, зачем я ему рассказал.
     - Во всяком случае,  -  заключил я,  - мы вс„ это должны передать вашей
матушке и Лидии Николаевне.
     - Теперь уж поздно, вчера дали слово ему, Лида согласилась.
     - Леонид Николаич!  - воскликнул я. - Это будет с нашей стороны жестоко
и бесчестно скрыть подобные вещи.
     - Лиде нечего теперь говорить, а матери, пожалуй, скажем.
     - Когда же?
     - Да хоть теперь пойдемте.
     - Мне говорить?
     - Нет, я буду от себя.
     В передней нам сказали, что приехала Пионова.
     - Ловко ли будет? - заметил я.
     - Ничего, еще лучше, - решил Леонид.
     Мы вошли.  Марья Виссарионовна,  должно быть, о чем-нибудь совещалась с
своею приятельницею.  При  нашем входе они  обе замолчали.  Пионова,  увидев
Леонида,  закатила глаза и  бросила на него такой взгляд,  что мне сделалось
стыдно за нее.
     - Вот он сейчас был у Ивана Кузьмича,  -  начал тот прямо, показывая на
меня.
     Обе дамы переглянулись с удивлением, не понимая, к чему он это говорит.
     - Ваш муж был тоже там, - прибавил он Пионовой.
     - Вы видели мужа? - отнеслась она ко мне.
     - Видел-с.
     - Познакомились с ним?
     - Познакомился.
     - Очень рада. Он чрезвычайно любит молодых людей - это его страсть.
     - А теперь он дома? - спросил Леонид.
     - Дома.
     - Я  думал,  что он еще у  Ивана Кузьмича;  они там пьют с  утра;  Иван
Кузьмич так напился, что на ногах не стоит, - отрезал он.
     Марья Виссарионовна побледнела. Пионова вспыхнула.
     - Перестаньте,  Леонид,  врать, - начала мать строгим голосом. - Я тебе
давно приказывала,  чтобы ты  не  смел так говорить о  человеке,  которого я
давно знаю и уважаю.
     - Напился пьян...  на ногах не стоит...  я  не понимаю даже этого и  не
знаю,  что такое было у Ивана Кузьмича;  может быть, какой-нибудь завтрак, а
муж  приехал вовсе не  пьяный.  Мне слышать подобную клевету даже смешно,  -
проговорила Пионова.
     Я хотел было отвечать ей, но Леонид перебил меня:
     - Говорят не о  вашем муже,  а  об Иване Кузьмиче,  который у нас рюмки
сладкой водки не  пьет,  а  дома тянет по целому штофу.  Что вам говорил про
него прежний его товарищ? - отнесся он ко мне.
     - Я вам передавал, - отвечал я.
     - Из прежних его товарищей никто ничего про него не скажет дурного; его
все товарищи обожали в полку;  мой муж служил с ним с юнкеров, так нам лучше
знать Ивана Кузьмича, чем кому-нибудь другому.
     - Вы всегда его хвалите, а за что же его из службы выгнали?
     - Как выгнали?
     - Так, выгнали.
     Пионова засмеялась принужденным смехом.
     - Ах,  боже мой,  боже мой!  Чего не выдумают!  Ивана Кузьмича выгнали!
Ивана Кузьмича!..  -  воскликнула она таким тоном, как будто бы это было так
же  невозможно,   как  самому  себе  сесть  на  колена.   -  Слышите,  Марья
Виссарионовна,  что еще сочинили?  Вы хорошо знаете причину, по которой Иван
Кузьмич оставил службу, и его будто бы выгнали! Ха, ха, ха...
     - Сочиняете более всех вы! - возразил Леонид.
     Пионова только пожала плечами.
     - Леонид Николаич какое-то  особенное удовольствие находит говорить мне
дерзости.  Не  знаю,  чем подала я  повод,  -  сказала она,  покачав грустно
головою.
     - Ты выводишь,  наконец, меня из терпения, Леонид! - проговорила грозно
Марья Виссарионовна. - Царь небесный! Что я за несчастная женщина, всю жизнь
должна от всех страдать, - прибавила она и начала плакать.
     - Успокойтесь,  Марья Виссарионовна,  умоляю вас,  пощадите вы себя для
маленьких ваших детей.  Леонид Николаич так только сказал, он не будет более
вас расстраивать.
     - Расстраиваете вы, а не я, - перебил тот.
     - Перестань, Леонид! - воскликнула опять Марья Виссарионовна. - Душечка
Лизавета Николаевна, скажите ему, чтоб он ушел; он меня в гроб положит.
     - Cher Leonide,  ayez pitie de votre mere*,  - произнесла Пионова своим
отвратительным голосом, которому старалась придать умоляющее выражение.
     ______________
     * Дорогой Леонид, пожалейте свою мать (франц.).

     Леонид встал и,  хлопнув дверьми, ушел, оставив меня в самом щекотливом
положении. Марья Виссарионовна продолжала плакать. Пионова ее утешала. Я так
растерялся,  что решительно не находился,  оставаться ли мне или уйти. Вдруг
дверь отворилась,  явился Иван Кузьмич,  и  явился как ни  в  чем не бывало:
кроме красноты глаз и  небольшой опухлости в  лице,  и  следа не  оставалось
утренней попойки.  Пионова сначала сконфузилась,  но, увидев, что Марасеев в
обыкновенном состоянии,  насмешливо взглянула на  меня.  Марья Виссарионовна
отерла слезы  и  ласково поклонилась гостю.  Иван  Кузьмич,  раскланявшись с
дамами,  подал мне дружески руку.  Не  помню,  как я  просидел еще несколько
времени,  как поклонился всем и пошел к Леониду,  которого застал сидящим за
столом.  Он схватил себя за голову и,  кажется,  плакал.  Я не хотел его еще
более волновать и потому молча простился с ним и уехал.


                                     V

     Наступил май месяц, мне предстоял выпускной экзамен; скоро я должен был
проститься и с университетом,  и с Москвою,  и с моими Ваньковскими.  Судьба
Лидии Николаевны решена окончательно:  она помолвлена за Марасеева,  хотя об
этом и не объявляют.  Свадьба, вероятно, будет скоро, потому что готовят уже
приданое. Пионова торжествует и приезжает раз по семи в день.
     Марья Виссарионовна еще более подчинилась приятельнице;  как проснется,
так и  посылает за нею.  Марасеев,  говорят,  нанял щегольскую квартиру;  он
решительно цветет и целые дни у Ваньковских. Лицо его сделалось менее опухло
и красно.  Лидия Николаевна не принимает никакого участия в хлопотах о своей
свадьбе,  но с женихом ласкова. Иногда мне досадно на нее, а чаще жаль, мы с
ней почти не видимся,  хоть я и бываю у них почти каждый день; она как будто
бы избегает меня...  Леонид по наружности спокоен. Меня очень радует, что он
начал заниматься,  и тут только я увидел, какими блестящими способностями он
наделен был от  природы.  В  две недели он  прошел с  самыми легкими от меня
пособиями   весь   гимназический  курс   математики  и   знал   его   весьма
удовлетворительно.  О  свадьбе сестры он  говорил мало.  Я  раз его спросил,
передавал ли он Лидии Николаевне, что мы узнали о ее женихе, он отвечал, что
нет, и просил меня не проговориться; а потом рассказал мне, что Иван Кузьмич
знает от  Пионовой весь наш разговор об  нем и  по этому случаю объяснялся с
Марьею Виссарионовною,  признался ей,  что действительно был тогда навеселе;
но дал ей клятву во всю жизнь не брать капли вина в  рот,  и  что один из их
знакомых,  по  просьбе матери,  ездил  к  бывшему его  полковому командиру и
спрашивал об нем, и тот будто бы уверял, что Иван Кузьмич - добрейший в мире
человек.  Все бы это было хорошо,  только, кажется, Леонид мало этому верил,
да и у меня лежало на сердце тяжелое предчувствие;  внутренний голос говорил
мне: быть худу, быть бедам!
     Марья Виссарионовна,  с