поносишь этакими
словами,  а  по правде,  може быть,  не Катька моя,  а ты сама такая!" И ты,
братец ты мой!  И батька поднялся, будто за наряды, что о нарядах помянул, и
драться,   голова,   лезет.  Я,  повинным  делом,  руки-то  маненько  ему  и
попридержал;  еще пуще старик обозлился,  сгреб, голова, меня за шивороток и
прямо к  бурмистру в  сборную стащил.  Так и  так,  сын буянствует.  Тот мне
сейчас плюхи две дал и  приказывает,  чтоб я батьке в ноги поклон.  Я в ноги
поклониться -  поклонился,  да бурмистру и  говорю:  "Батьке,  говорю,  Иван
Васильич,  я  завсегда покорствую;  а  что  теперича мы  все пропадаем из-за
мачехи;  хозяйка моя на работе измаяна, словом обругана. Може, вы теперь мне
доверья не  сделаете,  так  извольте,  говорю,  наших  девок,  сестер  моих,
спросить:  пускай они  перед  образом скажут,  что  они  от  нее  понесли да
потерпели..." Ну, так ведь тоже нашего Ивана Васильича помнишь, чай: немного
было правды...
     - Правда его  была,  кто  больше чаем поит да  денег носит,  -  заметил
Сергеич.
     Петр кивнул в знак согласия головой и продолжал:
     - Закричал на  меня,  голова:  "Цыц!  Молви  еще  слово против батьки -
выхлещу" -  и вон выгнал...  Ладно рассудил... Что мы, голова, опосля того с
хозяйкой притерпели - и боже ты мой! Батька не глядит, не смотрит; в большой
избе,  видишь,  тесно от нас стало, поселили в коровью, без полу, без лавок,
вместе  с   телятами.   Коли  мы   теперь  с   бабой  что-нибудь  на  работе
позамешкаемся,  сейчас,  голова,  без нас, совьют, соберут и отобедают; коли
щей  там  останется,  так  Федоска в  лоханку выльет,  чтоб  только  нам  не
доставалось,  -  до чего эхидствовала!..  -  Проговоря это, Петр вздохнул, а
потом,  помолчав,  продолжал:  -  Кабы не это дело,  пошто бы мне с  батькой
делиться, на грехи эти идти? Старика оборвал и себя надорвал!
     - Как,  друг сердечный,  не надорвать!  -  возразил Сергеич.  - Недаром
поговорка идет:  "Враг захотел -  братья в раздел!" Хотели, значит, миллионы
нажить,  а  стали по миру ходить...  Помню я  суды-то ваши с родителем перед
барином, как еще смелости вашей хватило идти до него по экому делу?
     Петр отвечал на это только вздохом.
     - Что ж, разве у вас барин строгий? - сказал я.
     - Нет,  государь милостивый,  -  отвечал Сергеич, - строгости особливой
нет,  а  известно,  что...  дело  барское,  до  делов  наших,  крестьянских,
доподлинно не  доходил;  не  все  ведь  этакие господа,  как  твой  покойной
папенька был:  с  тем,  бывало,  говоришь,  словно со своим братом -  все до
последней нитки  по  крестьянству знал;  ну,  а  наш  барин  в  усадьбу тоже
наезжает временно,  а мужики наши - глупой ведь, батюшка, народец, и полезут
к  нему  со  всякими нуждами,  правыми и  неправыми,  так  тоже в  какой час
попадут;  в иной все смирно да ласково выслушает, а в другой, пожалуй, еле и
ноги уплетут - да!
     - Горяч уж  больно,  кричать такой здоровый...  -  заметил Петр.  -  До
барина бы,  кажись, тем делом я прямо и не пошел, прах все возьми: где тут с
ним  разговаривать!  Да  он  с  молодой барыней тем  летом  приехал...  меня
заставили тут с  другим парнем в саду забор новый делать.  Она,  голова,  по
саду гуляет, к нам подходит, разговаривает. "Есть ли, говорит, у тебя жена?"
- спрашивает меня,  слышь. "Есть, говорю, барыня". - "Любишь ли ты, говорит,
ее?" - "За что, говорю, не любить! Не чужая, а своя, только, говорю, барыня,
хоть бы ты за нас заступилась,  а то нам с хозяйкой от стариков в дому житья
нет;  теперь, говорю, у бабенки моей малый грудной ребенок, грудью покормить
почесть что и  некогда:  все на работе,  а  молока не дают;  одна толоконная
соска,  и та еще коли не коли в рот попадет".  -  "Ах,  говорит, как же это,
маленькому нет молочка!  Папаша!  Папаша!" -  кричит,  голова, барина, мужа,
батькой обзывает, слышь!
     - Обзывала, обзывала, и я слыхал, - подтвердил Сергеич.
     - Мужа батькой кличет! - отозвался Матюшка и засмеялся.
     - Барин,  голова,  подходит,  -  продолжал Петр. "Ах, говорит, душечка,
папашечка;  вон у этого мужичка маленький ребенок:  у них нет молочка;  вели
ему сейчас дать от меня корову, пожалуйста".
     - У ней у самой,  друг сердечный,  маленький барчик был:  ну,  так она,
значит, по себе и прикидывала, жалела, - заметил Сергеич.
     - Не знаю, к чему уж она прикидывала, - отвечал Петр и снова продолжал:
- Барин,  голова,  крикнул, знаешь, на меня по-своему. "Как, говорит, у тебя
коровы нет?  Пропил,  каналья!" - "Никак нет-с, говорю; дом у нас заправной.
Из-за мачехи мы пропадаем;  в раздел бы нам,  говорю,  охота,  а то батька в
раздел не  пускает и  при доме не  держит,  как надо".  Он маненько и  смяк.
"Хорошо,  говорит,  приходите ко  мне завтра с  отцом:  я  вас разберу".  Я,
голова,  пришел домой, говорю батьке: "К барину, говорю, батька, нас с тобой
завтра требует".  "Пошто?  -  говорит; слышь, испугался старик. - Жаловался,
что ли,  ты,  разбойник, на меня?" - "Нет, говорю, батька, что жаловаться! В
отдел только просился:  у  тебя семья своя,  у  меня своя,  что нам на грехе
жить!" Батька и заплакал, слышь; ну, старый уж человек был, известно! "Бог с
тобой, говорит, Петруша, поил-кормил я тебя, а ты, говорит, теперь, я старый
да хворый,  хошь меня покинуть".  Мне стало жаль его,  голова. "Что, говорю,
тятенька,  кидать мне  тебя,  кабы  не  твоя  Федосья Ивановна".  -  "Полно,
говорит,  Петрушка,  поживи со мной,  все будет хорошо".  Так мы и порешили,
голова,  на  том.  Только наутро,  братец ты  мой,  старик уж  другое порет.
"Мне-ста,  говорит, тебя, супротивника, не надо; ступай от нас вон; пойдем к
барину".  -  "Пойдем",  говорю.  Пошли.  Приходим.  Барин,  должно,  голова,
стороной слышал что-нибудь:  на меня этак посмотрел -  ничего,  а  на батьку
взмахнул глазами.  "Говорите!" -  говорит.  Стали мы говорить; плели, плели,
братец ты мой,  всех и  куриц-то припутали,  я то еще говорю словно бы как и
дело,  а батька и понес, голова, на меня: и пьяница-то я, и вор, и мошенник.
Я ему и говорю:  "Не грех ли, говорю, батька, тебе это говорить?" Барин тоже
слушал,  слушал нас, да как крикнет на батьку: "Ах ты, говорит, старый хрен,
с седой бородой,  взял молодую жену да детей всех на нее и променял! Сейчас,
говорит,  старая лисица,  плут,  отделить парня, а с твоей супружницей я еще
переведаюсь.  Я  ей дам кутить да мутить в  семье!" И пошел,  голова!..  Тут
лакей подвернулся -  на  того;  барыня пришла:  "Что ты,  говорит,  душечка,
сердишься и себя не бережешь!" -  и на ту затопал.  Мы с батькой уж ничему и
не рады,  драло из горницы,  и до избы еще,  голова,  не дошли, смотрим: два
дворовые парня нашу Федосью Ивановну ведут под ручки...
     Сергеич засмеялся.
     - Ступай,  значит,  Варвара,  на расправу:  так ее,  бестию,  и надо, -
проговорил он.
     - Воротилась,  голова,  домой и  прямо на печку,  -  продолжал Петр,  -
ничего уж и не говорит, только проохивает. Смех и горе, братец ты мой!
     Сергеич продолжал улыбаться.
     - А что,  я словно забыл, миром вас делили али так разошлись по себе? -
спросил он.
     - Коли,  братец ты мой,  мужики по себе разойдутся!  -  отвечал Петр. -
Когда еще это бывало?  Последнего лыка каждому жалко;  а  мы с батькой разве
лучше других?  Прикидывали,  прикидывали -  все ни ему,  ни мне не ладно,  и
пошли на мир... Ну, а мировщину нашу тоже знаешь: весь разум и совет идет из
дьяконовского кабака.  Батька,  известно,  съездил туда  по  приказу мачехи,
ведерко-другое в сенях,  в сборной, выставил, а мне, голова, не то что ведро
вина, а луковицы купить было не на что.
     - Так, так; по тебе, значит, и мало говорили? - заметил Сергеич.
     - А  так по мне говорили:  худ ли,  хорош ли я,  а все в доме,  коли не
половинник, так третевик был; а на миру присудили: хлеба мне - ржи только на
ежу,  и то до спасова дня,  слышь; а ярового и совсем ничего, худо тем годом
родилось; из скотины - телушку недойную, бычка-годовика да овцу паршивую; на
житье отвели почесть без  углов баню -  разживайся,  как хошь,  словно после
пожара вышел;  из  одежи-то,  голова,  что ни  есть,  и  того как следует не
отдали:  сибирочка тоже синяя была у  меня и кушак при ней астраханский,  на
свои,  голова,  денежки до копейки и  заводил все перед свадьбой,  и  про ту
старик,  по мачехину наущенью, закрестился, забожился, что от него шло - так
и оттягал.
     Сергеич качал головою.
     - Бревен,  братец ты  мой,  было у  меня на  пустоши нарублено триста с
полсотней,  -  продолжал Петр,  -  стал  этих я  бревен у  батьки просить на
обзаведенье,  по  крайности сухие -  и  того старик не  дал;  руби,  значит,
сызнова и из сырого леса.  Строить тоже принялся:  прихватить хошь бы какого
плотничишка не на што;  так с  одной хозяйкой и выстроил.  Срамоты-то одной,
голова,  ни  за  што бы не взял;  я  сижу на одном угле,  а  баба на другом:
потяпывает,  как умеет;  а уж как свою-то спину нагнул да надломил, так... -
Тут Петр остановился и махнул рукой.
     - Покойный родитель твой, - начал Сергеич, - был благоприятель мой, сам
знаешь, а не скажу по нем: много против тебя греха на душу принял.
     - Нет,  братец,  не то,  - возразил Петр, - дело теперь прошлое, батьку
мне грех помянуть много лихом:  не  со  зла старик делал,  а  такое,  видно,
наваждение на него было.
     - Эх,  друг сердечный,  - возразил, в свою очередь, Сергеич, - да разве
на нем одном эти примеры? Старому мужику молодую бабу в дом привести - семью
извести.
     Я  видел,  что Сергеич и  Петр так разговорились,  что их не надобно уж
было спрашивать,  а  достаточно было предоставить им говорить самим,  и  они
многое рассказали бы;  но  мне  хотелось направить разговор на  предмет,  по
преимуществу меня интересовавший, и потому я спросил:
     - Тебя мачеха твоя, вероятно, и испортила?
     Петр вместо ответа кивнул мне головой.
     - Каким же образом она тебя испортила?
     Петр   посмотрел  на   меня   с   насмешкой  и   отвечал  с   некоторым
неудовольствием:
     - Да я почем знаю! Какой ты, барин, право!
     - Что ж такое?
     - Да как же! Скажи ему, как портят? Я не колдун какой.
     - Почему ж ты так думаешь, что тебя испортили?
     - Перестань-ка;  разговаривать что-то  с  тобой неохота:  больно уж  ты
любопытен! - отвечал Петр с досадою.
     Предыдущий разговор заметно возбудил в нем желчное расположение.
     - Не  собою,  государь милостивый,  узнал,  -  вмешался хитрый Сергеич,
видевший,  что  мне любопытно знать,  а  Петр не  хочет отвечать и  начинает
сердиться,  -  самому где экое дело узнать!  -  продолжал он. - Тоже хворал,
хворал, значит, и выискался хороший человек - да! - Сказал, как и отчего.
     - Кто же это такой хороший человек? - спросил я.
     - Колдун у нас,  батюшка,  был в деревне Печурах,  - отвечал Сергеич, -
так и прозывался "печурский старичище".
     - Плутом, голова, в народе обзывался, а мне все сказал, - перебил Петр.
     - Плут ли там,  али нет,  кто про то знает? - возразил Сергеич. - А что
старик был мудрый,  это что говорить! Что ведь народу к нему ездило всякого:
и простого, и купечества, и господ - другой тоже с болестью, другой с порчей
этой,  иной погадать,  где пропащее взять,  али поворожиться, чтобы с женкой
подружиться.  И  такое,  государь,  заведенье у него было,  -  продолжал он,
обращаясь ко мне,  -  жил он тоже бобыльком, своим домком, в избушке, далече
от  селенья,  почесть  что  на  поле;  и  все  калитка назаперти.  Теперича,
другое-иное  время,  народ  видит,  что  он  под  окошечком  сидит,  лапотки
поковыривает али так около печки кряхтит,  стряпает тоже кое-что про себя; а
как кто, сударь, подъехал, он калитку отпер и в голбец сейчас спрятался; ты,
примерно,  в  избу идешь,  а  он оттоль из голбца и  лезет:  седой,  старый,
бородища нечесаная;  волосищи на  голове,  как овин,  нос красный,  голосище
сиплый.  Я тоже старшую сношку посылал к нему:  овцы у нас запропали;  так в
избу-то войти вошла,  а как увидела его,  взвизгнула и бежать -  испугалась,
значит.  И кто бы теперь к нему ни пришел,  сейчас и ставь штоф вина, а то и
разговаривать не станет: лом был такой пить, что на удивление только.
     - Штоф купить не разоренье,  - возразил Петр, - я тем временем в Галиче
рублев полтораста пролечил:  брал-брал у Пузича денег,  да и полно! Дошел до
того, голова, ни хлеба в доме, ни одежи ни на себе, ни на хозяйке; на работу
силы никакой не стало;  голодный еще кое-как маешься, а как поел - смерть да
и только;  у сердца схватит;  с души тянет; бывало, иной раз на работе али в
поле,  повалишься на луг да и катаешься час -  два,  как лошадь в чемере. Не
смог,  братец ты мой,  до Печур-то дойти,  хозяйке велел уж телегу заложить,
повалился,  словно пласт; до чего бы дошел, и бог ведает. Приехали втепоры к
нему; хозяйка подала ему полштофчика, вылил, голова, в ковшик, выпил сразу и
тут же ворожить стал.  "Поди,  - говорит хозяйке, - почерпни в этот ковшик в
сенях из кадки воды;  вино,  говорит,  не споласкивай, а так и черпай, как я
пил".  Принесла та,  братец ты мой;  он подал мне:  "Гляди, говорит, от кого
твоя болесть идет"; так, голова, мачеху мне в воде и показал.
     - Как же ты в ковше ее видел? - спросил я.
     - Въявь, словно в зеркале, - отвечал Петр.
     - Полно, Петр; ты это думал, так тебе так и показалось, - сказал я.
     - Ну  да,  показалось.  Вы,  баря,  все не верите;  больно уж умны!  Не
пьяному показалось:  у меня втепоры не то что вина,  куска во рту не бывало.
Смотрю,  голова,  и  вижу.  "Видишь ли?" -  говорит он мне.  "Вижу,  говорю,
дедушка".  -  "Ну,  брат,  ладно,  говорит, что на меня наскочил. Твой лихой
человек себя на  сорока травах заговорил,  никто бы  тебе,  окромя меня,  не
открыл бы его".
     - Осилил, значит, - заметил Сергеич.
     - Осилил,  голова.  "Я,  говорит,  знаю  пятьдесят три  травы;  теперь,
говорит,  клади на  стол сколько денег привез,  а  тут и  скажу,  что надо".
Хозяйка, голова, положила четвертак - удовольствовался.
     - Капиталы не жадный был копить;  вино чтоб было только пить,  а  денег
сколько-нибудь дай - доволен, - заметил Сергеич.
     - Какое,  голова,  жадный!  Взял хоша бы  тут  четвертак и  все сделал.
"Теперь,  говорит,  ступай ты  домой,  слышь?  Пять зорь умывайся росой,  на
шестую зорю ступай к  третьим от  здешнего селенья воротцам,  и  иди ты  все
вправо,  по  перегороде;  тут  ты  увидишь,  что  все колья,  что подпирают,
нескобленые;  один только кол скобленый;  ты этот кол переруби,  обкопай его
кругом,  и  найдешь ты тут ладонку,  и на этой ладонке наговор против тебя и
сделан".
     - Он, вероятно, сам этот кол и воткнул, - сказал я.
     Петр рассердился.
     - Да,  да, рассудил, как размазал! - возразил он. - Вот он тоже этакого
хватика-баринка,  как ты, - тот тоже все смеялся да не верил, так он так ему
отшутил, что хозяйка опосля любить и не стала, да и в люди еще пошла.
     - Было,  было это дело, - подтвердил Сергеич, - а теперича, - продолжал
он,  обращаясь ко мне, - коли свадьбы облизь его были, все уж забеспеременно
звала его да угощали, а то навек жениха не человеком сделает...
     - Да что,  голова,  -  перебил Петр,  - пять лет ведь, братец ты мой, я
ходил и  кол этот видел,  только ничего не  помекал на него.  Всю перегороду
опосля хозяйка обежала:  все  колья на  подбор нескобленые -  один только он
оскобленный. Для ча?.. Для какой надобности?..
     - Так уж, видно, надо им было, - возразил Сергеич.
     - А окромя кола,  - продолжал Петр, - все до последней малости нашел по
его сказанью, как по-писанному. "Как, говорит, ты эту ладонку сыщешь, в ней,
говорит, бумажка зашита - слышь? Бумажку эту вынь и дай кому хошь грамотному
прочесть,  и  как,  говорит,  тебе ее  прочитают,  ты  ее  часу при  себе не
оставляй,  а пусти на ветер от себя".  А про ладонку, братец ты мой, сказал:
"Перелезь,  говорит,  ты  через огород и  закопай ее  на  каком хошь месте и
воткни новый кол,  оскобленный,  и  упри его в перегороду;  пять зорь опосля
того опять умывайся росой,  а на шестую ступай к перегороде: коли колик твой
не перерублен и ладонка тут -  значит,  весь заговор их пропал;  а коли твое
дело попорчено -  значит, и с той стороны сила большая". Все сделал, голова,
по-его; однако на шестую зорю пришел: кол мой перерублен, и вся земля кругом
взрыта, словно медведь с убойной возился.
     - Осердились, значит! - проговорил Сергеич.
     - То-то,  видно,  не по нраву пришлось,  что дело их узнано,  - отвечал
Петр; потом, помолчав, продолжал: - Удивительнее всего, голова, эта бумажка;
написано в  ней  было всего только четыре слова:  напади тоска на  душу раба
Петра.  Как  мне ее,  братец,  один человек прочитал,  я  встал под ветром и
пустил ее от себя -  так,  голова, с версту летела, из глаз-на-ли пропала, а
на землю не падает.
     Проговорив это,  Петр  задумался.  Некоторое время  разговор между нами
прекратился.
     - Я все, друг сердечный, дивуюсь, - начал Сергеич глубокомысленно, - от
кого это  ваша Федосья науки эти произошла?  По  нашим местам,  окромя этого
старичищи, не от кого заняться.
     - Э, голова, нет! Не то! - возразил Петр. - Я уж это дело опосля узнал:
у них в роду это есть.
     - В роду? Вот те что! - воскликнул Сергеич.
     - Да,  в роду,  - продолжал Петр. - Може, не помнишь ли ты, от Парфенья
старушонка к нам в селенье переехала, нашей Федоске сродственница? Ну, у нас
в избе,  братец ты мой,  и поселилась,  на голбце у нас и околела -  втепоры
никому невдомек, а она была колдунья сильная...
     - Вот те что!.. - повторил еще раз Сергеич.
     - Батька,  ты думаешь,  спроста женился?  -  продолжал Петр.  - Как бы,
голова,   не  так!   Сам  посуди:  старику  был  шестой  десяток,  пять  лет
вдовствовал,  девки на возрасте,  я  тоже в подростках немалых -  пошто было
жениться?
     - Еще как, друг сердечный, пошто-то! - заметил Сергеич.
     - Вдруг,  голова,  пожила  у  нас  Федоска лето  в  работницах,  словно
сблаговал старик,  говорит: "Я еще в поре, мне без бабы не жить!" Так возьми
ровню;  мало ли у нас в вотчине вдов пожилых!  А то,  голова,  взял из чужой
вотчины  девку  двадцати лет,  втепоры  скрыл,  а  опосля  узналось;  двести
пятьдесят выкупу за нее дал - от каких, паря, денег?..
     Сказав это, Петр опять впал в раздумье.
     - Что ж,  тебе лучше стало после,  как ты был у старичищи?  - спросил я
его.
     - Лучше не лучше, по крайности жив остался, - отвечал он.
     - Ты,  однако, Петр Алексеич, долго про нее не сказывал да не оказывал!
- сказал Сергеич.
     - Я ее совсем не оказывал,  так и скрыл:  батьку все жалел, - отозвался
Петр, не изменяя своего задумчивого положения.
     - Да,  -  продолжал Сергеич,  -  отдаст эта  бабенка ответ богу:  много
извела она народу; какое только ей будет на том свету наказанье?
     - А разве она и кроме еще Петра портила? - спросил я.
     - Ай,  сударь, как не портила! - отвечал Сергеич. - Теперича первая вот
хозяйка его стала хворать да на нее выкликать.  Была у нас девушка,  Варюшка
Никитина,   гулящая  этакая  девчонка  -   ту,  по  ревности  к  дьяконскому
цаловальнику, испортила.
     - А брата-то родного извела!  -  сказал Петр.  - И за что ведь, голова,
сам  мне сказывал:  в  Галиче они тоже были;  она и  говорит:  "Сведи меня в
трактир,  попой чайком!" Тому,  голова, было что-то некогда. "Нету, говорит,
опосля!"  Она обозлилась.  "Ну,  ладно же,  говорит,  помни это!"  И тут же,
голова,  и испортила:  как приехал домой,  так и ухватило.  Маялся, маялся с
месяц,  делать нечего,  пошел к ней,  стал ей кланяться:  "Матушка-сестрица,
помилуй!" -  "А, говорит, братец любезный, ты втепоры двугривенного пожалел,
а теперь бы и сто рублев заплатил, да поздно!"
     - Слышал и  про  это  дело,  -  подтвердил Сергеич,  -  слава  богу,  -
присовокупил он,  - что на поселенье-то ее сослали, а то бы она еще не то бы
натворила.
     Петр