стого   и   независимого
творчества",  который  своими  произведениями "наносит смертный удар  старой
повествовательной  рутине,   явно  увлекавшей  русское  искусство  к  узкой,
дидактической, и во что бы ни стало, мизантропической деятельности"*.
     ______________
     * А.В.Дружинин. Собрание сочинений, т. VII, Спб, 1865, стр. 263-264.

     Против  реакционного  истолкования произведений Писемского  либеральной
критикой    выступил   Чернышевский   ("Очерки   из    крестьянского   быта"
А.Ф.Писемского",  "Современник",  1857,  No 4). Возражая против утверждения,
что   будто   бы   рассказы   Писемского  из   народного   быта   производят
примирительное,  отрадное впечатление,  Чернышевский писал: "Кажется, должно
быть ясно для  всякого,  что  дело вовсе не  таково;  что  никто из  русских
беллетристов  не  изображал  простонародного быта  красками  более  темными,
нежели г. Писемский; что если о ком-нибудь, то именно о нем надобно сказать,
что  из-под  пера  его  выходят  "мрачные картины  преднамеренно зачерненной
действительности",  что в  нем мы  имеем самого энергического деятеля "узкой
мизантропической тенденции"*.
     ______________
     * Н.Г.Чернышевский.  Полное собрание сочинений,  т.  IV, М., 1948, стр.
569.

     Писемский  не  согласился  с  оценкой  своих  произведений  Анненковым,
Дудышкиным и Дружининым. По поводу статьи Анненкова он писал: "На его разбор
моего "Питерщика" я  бы мог его зарезать,  потому что он совершенно не понял
того, что писал я"*. Писемский внимательно отнесся к отзыву Чернышевского и,
подготовляя свои  сочинения для  издания  Стелловского,  выбросил  отдельные
выражения,   которые  могли   произвести  "примиряющее"  впечатление.   Так,
например,  из текста "Питерщика" он устранил сентиментальные слова Клементия
о  доброте помещика:  "И  вот,  сударь,  какая доброта нашего господина:  он
вместе со мной прослезился и, забымши то самое, как я себя вел, не поминаючи
того,  что я  за  целый год ни подушной,  ни оброку не выслал,  только мне и
сказал..."
     ______________
     * А.Ф.Писемский. Письма, М.-Л., 1936, стр. 71.


                                  ПИТЕРЩИК

     Впервые  рассказ  опубликован в  журнале  "Москвитянин",  1852,  No  23
(декабрь). Закончен он был 30 сентября 1852 года.
     В   настоящем  издании   рассказ  печатается  по   тексту:   "Сочинения
А.Ф.Писемского",  издание Ф.Стелловского,  СПб,  1861 г., с исправлениями по
предшествующим  изданиям,   частично  -   по  посмертным  "Полным  собраниям
сочинений" и рукописям.

     Стр.  213.  Произношение женщины...  -  Акающий говор Чухломского уезда
резко  выделяется  среди  окающих  говоров  Костромской  губернии  и   всего
северо-восточного диалекта великорусского языка.
     Стр.  216.  Белендрясы -  резные  деревянные украшения  на  деревенских
домах.
     Стр. 223. Непыратый - незначительный, плохой.
     Могута - сила.
     Стр. 226. Шабалка - голова.
     Править заделье - работать на барщине.
     От  Макарья.  -  Речь  идет  об  уездном городе Макарьеве,  Костромской
губернии.
     Стр. 229. Тотьма - уездный город Вологодской губернии, расположенный на
берегу реки Сухоны.
     Стр.   232.  "Аскольдова  могила"  -  популярная  в  свое  время  опера
А.Н.Верстовского (1799-1862)  на  сюжет  одноименной повести  М.Н.Загоскина.
Впервые поставлена в 1835 году.
     Стр. 238. Хлюст - соединение всех карт одной масти.

                                                                  В.А.Малкин



                      Алексей Феофилактович Писемский

                                   Батька

                                  Рассказ


     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: А.Ф.Писемский. Собр. соч. в 9 томах. Том 2
     Издательство "Правда" биб-ка "Огонек", Москва, 1959
     Иллюстрации П.Пинкисевича
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 июля 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


     {1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.


                                     I

     Я  как  теперь вижу  перед собой нашу голубую деревенскую гостиную.  На
среднем столе горят две  свечи.  На  одном конце его  сидит матушка,  всегда
немного чопорная,  в  накрахмаленном чепце и  воротничках и с чулком в руке.
Отворотясь от нее, сидит на другом конце покойный отец. Он, видимо, в дурном
расположении духа и беспрестанно закидывает в сторону,  на печку, свои серые
навыкате глаза.  Я...  мне всего лет двенадцать... забрался в углу на мягкое
кресло и  сижу погруженный в  неведомые самому для меня мысли.  Прямо против
меня  отворенная  дверь  в  залу.  Оттуда  только  и  слышится,  что  ровное
пощелкивание маятника стенных часов,  и  навевает на  вас чем-то  грустным и
печальным. Вдруг раздался тихий скрип половиц. Не знаю, отчего у меня как-то
болезненно замерло сердце.  Это  входил своей осторожной походкой наш  самый
богатый  из  всей  вотчины  фомкинский мужик  Михайло Евплов,  старик  самой
почтенной наружности, всегда ходивший несколько брюхом вперед, с низко-низко
опущенной пазухою,  совсем уж седой, с густо нависшими бровями и с постоянно
почти опущенными в  землю глазами,  всегда с  расчесанной головой и бородой,
всегда в чистом решменском кафтане и не в очень грязных сапогах. Даже руки у
него  были какие-то  белые,  нежные,  покрытые только небольшими веснушками,
точно  он  никогда никакой черной  работы  и  не  работал.  Будучи верст  на
тридцать единственным мясным торговцем,  Михайло Евплов вряд ли  в  околотке
был  не  известнее,  чем  мой  покойный отец,  так  что  тот иногда в  шутку
говаривал своим знакомым:

     "Честь имею рекомендоваться, я Михайла Евплова барин".

     В  нашем  небогатом  деревенском  хозяйстве,   сколько  я  теперь  могу
припомнить,  Михайло  был  решительно  благодетельным гением:  случалась  ли
надобность отдать в работники пьянчужку-недоимщика,  Михайло Евплов брал его
к  себе и  уж выжимал из него коку с  соком,  приходила ли нужда в  деньгах,
прямо брали их взаймы у Михайла Евплова, нужно ли было отправить рекрутство,
подать ревизские сказки{523},  Михайло Евплов ехал,  хлопотал,  исполнял все
это аккуратнейшим образом,  не  получая себе за  то  никакого возмездия,  а,
напротив того,  платя чуть  ли  еще  не  в  полтора раза более против других
оброка. На этот раз вслед за ним" вошел сын его Тимка, совсем рабочий малый,
лет  двадцати  двух,  подслеповатый,  нескладный,  словно  из  какого-нибудь
сучковатого дерева сделанный,  и  с  год  перед тем  только что  женившийся.
Батька, говорят, лет еще с десяти начал заставлять его бить скотину и теперь
постоянно мормя-морил на работе.  Войдя в комнату,  Тимка прямо, не поднимая
ни  головы,  ни  глаз,  как-то  механически поклонился матушке  в  ноги.  Та
потупилась и  повела только рукою,  желая тем  показать,  чтобы он  этого не
делал.  Тимофей перешел и  поклонился отцу в ноги.  Тот отвернулся от него и
окончательно закинул глаза на потолок.
     - Что, поучили? - спросил он несколько дрожащим голосом.
     Тимофей ничего не отвечал,  а молча отошел и встал несколько поодаль от
батьки.
     - Поучили,   кажется,  хорошо...  Не  знаю  только,  поймет  ли  то,  -
проговорил Михайло Евплов грустным тоном.
     - Это за то тебе, - продолжал покойный батюшка (голос его не переставал
дрожать),  -  за то,  что не смей поднимать руки на отца.  Не прав он, бог с
него спросит, а не ты...
     Михайло Евплов вздохнул на всю комнату.
     - Мало они что-то это разумеют,  в  каждом пустяке только и ладят,  что
нельзя ли  как отцу горло переесть...  -  сказал он  и  еще грустнее склонил
голову на сторону.
     - Ну, Михайло Евплов! - вмешалась в разговор уж матушка. - Трудно тоже,
как  и  тебя посудить?  Старший сын у  тебя охотой в  солдаты пошел,  второй
спился да головой вершил, наконец, и с третьим то же выходит?
     На последних словах она развела в недоумении руками.
     Лицо Михайла Евплова сделалось окончательно умиленным.
     - Ай,  матушка,  Авдотья Алексеевна!  -  воскликнул он  почти  плачущим
голосом.  -  На все тоже божья власть есть:  кто в детях находит утешение, а
кто и печали... Вы сами имеете дитя: как знать, худ ли, хорош ли он супротив
вас будет.
     Матушка вспыхнула.
     - Ну, мое дитя ты привел тут напрасно... совершенно напрасно! - сказала
она и сердито понюхала табаку.
     Михайло Евплов тоже сконфузился,  видя,  что, не думая и не желая того,
он проврался.
     - Это точно что-с... - проговорил он и переступил с ноги на ногу.
     - Ежели ты  опять то  же  будешь делать,  опять тебе то  же будет!..  -
обратился покойный отец снова к  парню,  гораздо уже подобрее,  но  все еще,
видно, желая втолковать ему, что он виноват.
     Парень пораспустился.
     - Мне бы,  бачка Филат Гаврилыч,  в раздел охота идти-с!  - произнес он
каким-то необыкновенно наивным голосом.
     Все мускулы в лице отца подернуло. Я видел, что он страшно вспылил.
     - Не позволят вам того! - больше прошипел он, чем проговорил, между тем
как щеки и губы его дрожали.  - Казенным крестьянам велят делиться? Велят? -
спрашивал он, обращая на парня страшный взгляд.
     Михайло Евплов грустно усмехнулся.
     - Да прикажите, пускай попробуют... Мякины-то отродясь не едали, а тут,
может,  и отведают... Теперь какой-нибудь овинишко в двадцать снопов с своей
благоверной измолотят, лопать-то придут, в чашку валят, сколько только чрево
стерпит.
     - Что ж ты их куском уж хлеба попрекаешь?  - вмешалась в разговор опять
матушка.
     Михайло Евплов сейчас же переменил тон.
     - Не попрекаю я, сударыня, нет-с! - отвечал он кротко. - Ни в чем им от
меня запрету нет: ни в пище, ни в одежде, ни в гуляньях. Пусть скажут, в чем
им, хоть сколько ни на есть, от меня возбранено.
     - Ну да! В чем вам от него возбранено? - повторил за ним и отец.
     Тимофей жалобно и стыдливо посмотрел на него.
     - Не могу я,  бачка,  про то сказывать-с! - отвечал он и как-то странно
засеменил руками.
     - Отчего не сказывать? Говори! - сказал отец настойчиво.
     Михайло Евплов как будто бы слегка вспыхнул.
     - Выдумать да наболтать,  пожалуй,  всяких пустяков можно... - произнес
он.
     Тимофей молчал.
     Матушка на этом месте встала и вышла.  Отцу тоже, видно, была не совсем
легка эта сцена.
     - Ну,  ступайте!  -  сказал он,  закидывая,  по  обыкновению,  глаза  в
сторону.
     Михайло Евплов,  однако,  не трогался.  Он,  кажется,  пережидал, чтобы
первый пошел сын. По лицу Тимки мне показалось, что он хотел что-то сказать,
но не смел ли, или не хотел этого сделать, только круто повернулся и пошел.
     - Вы уж,  батюшка,  сделайте милость,  прикажите, чтоб и супружница его
слушалась и не фыркала... - сказал Михайло Евплов.
     - Чтоб и  супружница слушалась,  слышь!  -  повторил отец,  грозя Тимке
пальцем.
     Но  тот  ничего не  отвечал,  и  я  слышал,  что  он  сердито хлопнул в
лакейской дверями.
     Михайло  Евплов  постоял  еще  несколько времени,  покачал  в  раздумье
головой и проговорил:
     - Такой этот нынче молодой народ стал, что срам только один с ним.
     Но,  видя, что отец ничего ему не отвечает, он тоже повернулся и пошел,
- но  залу  стал  проходить медленно,  неторопливо и  все  точно  к  чему-то
прислушиваясь.


                                     II

     Прошло времени недели с  две.  Мы  ужинали.  Отец (он все это время был
заметно в  дурном расположении духа и теперь кидающий то туда,  то сюда свой
беспокойный взгляд) вдруг побледнел и, проворно вставая, проговорил:
     - Фомкино горит!
     Мы  взглянули по  направлению его  глаз:  все  наши  окна  были  залиты
заревом.
     - Батюшка, может быть, это овин! - хотела было успокоить его матушка.
     - Вся деревня,  сударыня,  в огне!..  Выдумала!..  Лошадь мне! - кричал
старик, проворно сбрасывая с себя халат.
     Матушка сама стала ему  подавать одеваться:  горничная прислуга вся  уж
разбежалась по  избам,  чтобы поразузнать и  поохать насчет пожару.  В  залу
вошел наш приказчик Кирьян,  со своей обычной, не совсем умной и озабоченной
рожей и теперь совсем опешивший от страху.
     - В Фомкине несчастье-с! - проговорил он.
     - Людей туда!..  Лошадь мне!  -  говорил батюшка,  застегивая дрожащими
руками свой полевой чепан.
     Мне тоже захотелось съездить на пожар.
     - Папаша, возьми меня! - запросился я.
     - Перестань, пащенок! - прикрикнул было на меня старик.
     Но я не отставал:
     - Папаша, возьми!
     - Ах ты!.. Ну, поезжай!
     Он вообще любил несколько геройские с моей стороны выходки;  но матушка
напротив.
     - Алексей,  что  ты  хочешь  со  мной  делать?..  Пощади ты  меня  хоть
сколько-нибудь!  -  сказала она в  одно и  то  же время строгим и  умоляющим
голосом.
     Но я  уже почти не слыхал ее:  выбежав на улицу и  видя,  что поваренок
Гришка вел  оседланную лошадь,  я  отнял  ее  у  него  и  сейчас же  на  нее
взгромоздился. Со стороны от Фомкина слышался наносимый ветром беспорядочный
звон  набатного колокола.  Через  несколько минут  привели  и  отцу  беговые
дрожки.  Точно молоденький мальчик, он проворно, хоть и тяжело, опустился на
них.  Человек шесть  дворовых людей  было  около  нас  верхами.  На  крыльце
появилась матушка.
     - Возьмите неопалимую купину, что вы, на кого надеетесь? - сказала она.
     Кирьян подъехал к ней и, приняв у нее образ, положил его, перекрестясь,
за  пазуху.  Пока мы съезжали со двора,  матушка не переставала нас крестить
вслед.  Проехать нам надобно было версты две - три лесом. Ночь была осенняя,
темная.  Несмотря на колеи и рытвины, отец погнал свою лошадь что есть духу.
Мы  скакали за  ним.  По  всем  направлениям от  нас  раздавался топот наших
лошадей и слышались шлепки летевшей из-под копыт их грязи. Рядом же с нами и
нисколько  не   отставая,   бежал   вприскочку  спешенный  мною   с   лошади
Гришка-поваренок и  бежал,  надобно  сказать,  сохраняя ужасно  гордый  вид,
который был дан ему как бы  от природы,  вследствие покривленного в  детстве
позвоночного столба.
     - Ату, ату его! - травил его кучер Петр, доставая в спину ветвиной.
     - Это он  на дымок бежит...  поварская душонка:  услыхал,  что гарью-то
пахнет, - заметил ткач Семен.
     По другую сторону дороги шел более солидный разговор.
     - В сеннике у Евплова загорелось и пошло,  братец ты мой, вить, боже ты
мой! - говорил Кирьян.
     - Ишь ты,  поди,  где греху-то быть!  -  отвечал ему на это басом и  со
вздохом другой голос.
     Набат становился все слышнее и  слышнее.  Сколько ни  печальное ожидало
нас впереди зрелище,  но при этом быстром скаканье на лошади, в глухую ночь,
в  лесу,  при  этом хлопанье воротец,  которые кучер Петр на  всем маху,  не
слезая с  лошади,  отворял и  так же быстро отпускал их,  мое детское сердце
исполнилось какой-то злобной радостью: мне так и хотелось битв, опасностей и
побед.  При  въезде в  открытое поле первое,  что представилось нам,  -  это
стоявшая несколько поодаль от  селения,  на  совершенно темном  фоне,  белая
церковь,  освещенная  пожаром  до  малейших  архитектурных подробностей и  с
блистающими красноватым светом главами и  крестами.  Пламя выходило почти из
половины  деревни  и,  склоняемое ветром,  уже  зализывало огромными языками
близстоящие к нему строения.  Вверху над всем этим клубился сероватый дым, в
котором летали чего-то  огненные куски и  кружились какие-то белые птицы.  В
самом селении перед пламенем мелькали черные фигуры мужиков и баб.  Отовсюду
слышался  шум  и  гам,   сливавшийся  со  звоном  колокола.  Сидевшие  около
вынесенных на  средину улицы  пожитков старухи и  ребятишки выли  и  ревели.
Выгнанная из хлевов скотина:  коровы и лошади,  -  все столпились в кучку и,
заметно  под  влиянием какого-то  непонятного для  них  страха,  прижались к
церковной ограде,  -  одни только дуры-овцы, тоже скучившиеся в одно стадо и
кинувшиеся было сначала прямо на  огонь,  но  шугнутые оттуда двумя -  тремя
взвизгнувшими  бабенками,   неслись  теперь  далеко-далеко  в  поле.   Перед
сгоревшим почти уже  вполовину домом Михайла Евплова была целая толпа людей,
и они не унимали пожара,  а на что-то такое друг через дружку заглядывали, и
несколько голосов говорило:  "Полно!..  Перестань!..  Старый!" Посреди всего
этого раздавалось: "Пустите!.. Пустите!"
     Мы  быстро  подъехали:  это  Михайло Евплов рвался из  рук  двух  наших
мужиков.  Спокойной наружности в  нем и следа не оставалось:  он был в одной
разорванной  рубахе,   босиком,  с  обезумевшими  глазами  и  с  опаленными,
всклоченными волосами.
     - Что такое? - спросил отец.
     - В огонь рвется, сгореть хочет, - отвечал один из мужиков. - О дьявол,
какой здоровый! - прибавил он, гробаздая снова старика за ворот, который тот
было у него вырвал.
     - Оттащите его подальше, в лес, - приказал отец.
     - Батюшка, пусти!.. Пусти!.. - кричал Михайло Евплов.
     Но мужики его потащили.  Сделав еще раз тщетное усилие вырваться у них,
он завопил,  как дикий зверь,  и вцепился зубами в собственную руку -  кровь
фонтаном брызнула из-под его рта и усов. Мужики отвели ему эту руку назад за
спину и продолжали его тащить.
     - Батюшки! У Матрены Лукояновны уж загорелось! - раздался пронзительный
женский голос.
     Все бросились туда.
     Покойный отец тоже проворно соскочил с  дрожек и потом -  уж я не знаю,
как это и  случилось при его полноте,  -  вдруг очутился на крыше этой самой
избы.
     - Снимайте кафтаны, мочите их и давайте сюда! - командовал он оттуда.
     Первый  бросился  ему  помогать самый  бедный  из  всей  деревни  мужик
Спиридон,  по фамилии Кутузов. Собственная изба его давно уже сгорела, и он,
кажется,  из нее и вынесть ничего не успел, но, несмотря на то, нисколько не
потерявшись,  начал он усерднейшим образом подавать воду,  понукать и ругать
других мужиков и особенно баб, что-нибудь не по его или непроворно делавших.
     Кирьян между тем достал из-за  пазухи неопалимую купину и,  взяв ее  на
руки,  как обыкновенно носят иконы,  стал с нею обходить еще не загоревшуюся
часть   селения.   Вдруг   пламя  из   косого  направления  приняло  прямое,
поколебалось несколько минут и снова склонилось,  но уже в поле,  в сторону,
противоположную от деревни.
     - Господи!  Полымя-то  на лес пошло!..  Царица небесная!  -  заголосили
бабы.
     Мужики  только молча  перекрестились.  Отец,  молодцевато и  скрестивши
руки,  стоял на крыше. Я же и Кутузов, бог уж знает для чего, ухвативши - он
с одного конца багром, а я с другого кочергой, - тащили горящее бревно. Оно,
наконец,  рухнуло  и  жестоко  ударило  одну  бабу  по  боку,  так  что  она
кувыркнулась и не преминула нам объяснить: "Ой, дьяволы, лешие экие!" Бревно
порядком задело и  меня,  так что я едва выцарапал из-под него ноги.  Правая
штанина у меня загорелась, и, только уж плюя на нее и обжегши все себе руки,
я успел ее затушить. Все это видевший с крыши отец побледнел.
     - Ступай, глупой мальчишка, домой! - закричал он, заскрежетав зубами.
     Я было вздумал отпрашиваться.
     - Мать беспокоится,  а  он тут...  Петр,  отвези его домой!  -  говорил
старик, выходя из себя и грозя мне кулаками.
     - Поедемте, судырь! Что тут барчику делать! - посоветовал мне и Петр.
     Я,  делать  нечего,  взмостился  на  своего  коня  и  отправился.  Петр
последовал за мной.  Я всегда любил бывать с этим человеком за его веселый и
разговорчивый характер.
     - Что, Михайло Евплов плачет еще? - спросил я его.
     - Поуняли маненько,  поукачали...  раза три в  огонь-то  врывался:  все
хотелось кубышку-то с деньгами выцарапать.
     - А много денег у него было?
     - Много, черт его дери, накопил... тысяч десять, говорят, было...
     - А сын его Тимка - тоже плачет?
     - Да, тут тоже присутствует