ло было ее  видеть.  Иван Кузьмич
дурит:  дня  по  два,  по  три он  совсем пропадает из  дома и  где бывает -
неизвестно.  Лидия Николаевна грустит и страдает, но со мною неоткровенна, а
у  меня недостает духу заговорить с нею об этом щекотливом предмете.  Надина
неутомимо преследует Курдюмова; он почти каждый день бывает у них. Понять не
могу этого господина,  точно он влюблен в  свои длинные ногти и лакированные
сапоги;  целые дни, кажется, способен ими любоваться. Поет по просьбе дам он
довольно часто и этим их очень интересует,  а впрочем, скучнейший, по-моему,
человек,  говорит вообще мало,  но  зато  очень любит насвистывать различные
арии и делает это довольно нецеремонно, когда только ему вздумается.
     Однажды утром пришел ко  мне от  имени Ивана Кузьмича человек и  просил
вечером приехать.  Я пошел и,  не входя еще в дом,  услышал из открытых окон
говор нескольких голосов.  Вхожу;  полна зала гостей, и вс„ старые знакомые:
лошадиный барышник,  гладко причесанный брат  и  еще  двое каких-то  господ,
очень дурно одетых. Все играли в карты; сильный запах ромом давал знать, что
пили  пунш;  Иван  Кузьмич был  уже  пьян и  сильно встревожен;  он  играл с
Пионовым,  который,  увидев  меня,  выразил  большое удовольствие и  тут  же
остроумно объяснил об вновь изобретенном напитке,  состоящем в  том,  что он
сначала выпьет рюмку рому,  потом захлебнет чаем, потом встряхнет желудок, а
там и сделается пунш.
     Лидия Николаевна сидела одна в гостиной.  Я прошел к ней.  На глазах ее
видны были заметные следы недавних слез.
     - Что вы у нас так давно не были? Бог с вами. - сказала она.
     - Я был не так здоров, - отвечал я.
     Вошел лакей.
     - Водку прикажете подавать? - спросил он Лидию Николаевну.
     - Еще девятый час, - возразила она.
     - Спрашивают-с.
     - Всего девятого половина.
     Лакей ушел.
     - Я тоже больна,  -  продолжала Лидия Николаевна, обратившись ко мне, -
голова все болит,  хочу пройтись,  да не с  кем;  Надина уехала к  знакомым.
Пойдемте!
     - Очень рад, - отвечал я.
     Лидия Николаевна надела шляпку,  бурнус, и мы никем не замеченные вышли
задним крыльцом.  Она попросила мою руку и оперлась на нее. Дойдя до большой
дорожки, Лидия Николаевна остановилась, и мы сели на ближайшую скамейку.
     - Что это у вас за вечер сегодня? - начал я.
     - Муж  затеял!  Так  мне  это неприятно!..  Ничего меня не  слушает,  -
отвечала Лидия Николаевна.
     - А давно ли у вас такие вечеринки? - спросил я.
     - С  нынешнего лета.  Он гораздо хуже стал,  как уехал брат и маменька.
Если бы вы знали, что я переношу!
     - Знаю и даже ожидал этого, когда вы еще выходили замуж.
     Лидия  Николаевна закрыла  лицо  руками  и  несколько времени пробыла в
таком положении, потом вдруг взяла мою руку.
     - Вам жаль меня? - спросила она.
     - Неужели же вы сомневаетесь?
     - Нет,  я  верю вам.  Скажите мне,  научите меня,  что  делать?  Я  так
поглупела, так растерялась, что ничего не могу сообразить.
     - Что мне вам посоветовать? - возразил я. - Советовать или очень легко,
если хочешь отделаться одною фразою,  или уж очень трудно...  Как можно было
выходить за подобного человека?
     - Нет,  я должна была выйти за него.  Послушайте,  теперь я с вами могу
говорить откровенно. Знаете ли, что мы ему до свадьбы были должны сто тысяч,
и если бы ему отказали, он хотел этот долг передать одному своему знакомому,
а  тот  обещал  посадить  мать  в  тюрьму.  Неужели  же  я  не  должна  была
пожертвовать для этого своею судьбою? Я бы стала после этого презирать себя.
     - Но кто же вам говорил об этом долге и обо всем?
     - Мне говорила это Пионова.
     - И вам не совестно было верить этой женщине?
     - Этому нельзя было не  верить...  Она ко мне точно не расположена,  но
мать она любит и говорила мне об этом с горькими слезами; наконец, сама мать
говорила об этом.
     Я только пожал плечами.
     - Об этом что уж говорить,  -  продолжала Лидия Николаевна, - теперь уж
этого изменить нельзя, все кончено.
     "Конечно, уж кончено", - согласился я мысленно.
     - Добр ли по крайней мере Иван Кузьмич по характеру?  И любит ли вас? -
спросил я, помолчав.
     - Добр и  любит,  когда этого мерзкого вина не  пьет,  а  как  закутит,
совсем  другой  человек.  Ко  мне  теряет всякое уважение,  начинает за  все
сердиться...  особенно последнее время, приезжая из Москвы... там кто-нибудь
его против меня вооружает.
     - Я думаю, те же Пионовы.
     - Да,  и Пионовы,  но они не столько: тут есть, говорят, другая дрянная
женщина -  старинная его привязанность.  Я  бы  и  не знала,  да мне Аннушка
показала ее раз здесь на гулянье.
     - Кто же она такая?
     - Не знаю, магазинщица какая-то.
     - Высокая, прямая?
     - Да.
     Это была не кто иная, как названная кума, которая у Ивана Кузьмича была
на вечере. Лидия Николаевна это забыла, а напоминать ей я не счел за нужное.
     - Самое лучшее: не давайте ему пить, - сказал я.
     - Дома я ему не даю, так старается как-нибудь потихоньку; наскучит быть
вечно на страже, а не то уедет в Москву.
     - Не отпускайте.
     - Как его не отпустишь,  не маленький ребенок. Я и то стараюсь всегда с
ним ездить,  так не берет.  Говорит, что ему надобно в присутственные места.
Как  же  удержать человека,  когда  он  хочет что-нибудь сделать!  Сначала я
тосковала,  плакала,  а теперь и слез недостает.  Я его очень боюсь пьяного,
особенно когда он ночью приезжает, начнет шуметь, кричать на людей, на меня:
ревнив и  жаден делается до невероятности.  Теперь все укоряет,  что потерял
для меня сто тысяч.
     - Злой и низкий человек, больше ничего.
     - Нет,  когда не пьян,  совсем другой; просит, чтобы все забыла, целует
руки, часа по два на коленях стоит, так что неприятно видеть.
     - Вы бы его больше бранили,  что делать?  Против подобных людей надобно
употреблять грубые средства.
     - Я  не  в  состоянии.  Сестра Надина в  этом случае мне помогает.  Она
читает ему  нотации по  целым  дням.  Первое время это  была  решительно моя
спасительница;  он ее как-то побаивался,  а  теперь и на ту не смотрит;  как
попадет в  голову,  сейчас начнет смеяться и бранить ее почти в глаза;  она,
бедная, все терпит.
     - А вы с нею дружны?
     - Да,  я люблю ее.  Она меня тоже очень полюбила. Прежде она никогда не
жила с братом вместе, а теперь живет для меня.
     - Полно,  так ли,  Лидия Николаевна?..  Вы слишком доверчивы! Вы готовы
верить в любовь каждого,  кто хоть немного вас приласкает.  Я думаю,  Надина
имеет другую, более эгоистическую цель.
     - Может быть, ей хочется и в Москве пожить!
     - Именно в Москве жить, и жить затем, чтобы победить сердце Курдюмова.
     - А вы разве уж заметили?
     - Еще бы! Для этого надобно иметь не большую проницательность.
     - Странная,  я  ее  не  понимаю;  она очень умная девушка,  но  в  этом
отношении смешна: она влюбилась в него на другой же день, как увидела его.
     - Это не мудрено; он так хорош собою и имеет столько других достоинств,
что может и не Надину увлечь.
     - Но  как  бы  ни  был  хорош  мужчина,  все-таки  надобно  узнать  его
сколько-нибудь, чтобы полюбить.
     - А вы сами лично знаете Курдюмова?
     - Да,  я  его знаю;  он человек очень благородный,  и у него прекрасное
сердце.
     - Вот как!  Даже и сердце прекрасное! Кто же об этом вам сказал? Не сам
ли он?
     - Ну,  нет;  что  вы  смеетесь!  Он,  право,  хороший человек,  немного
светский, но не похож на других. Посмотрите, сколько у него души в пении!
     - Нисколько; счастливый голос и рутина.
     - Полноте, вы несправедливы к нему! За что вы его не любите?
     - Я  его не люблю за то,  что его не любит ваш брат,  и я в этом случае
Леониду верю безусловно.
     - Нет,  Леониду нельзя верить; он чудный человек, но капризный. Из всех
знакомых он любит только одного вас, а прочих никого.
     - Если Леонид Николаич чересчур исключителен в своих привязанностях, то
вы  совершенно противоположны ему в  этом отношении.  Любить и  быть дружным
надобно осторожно,  особенно женщинам,  чтобы  не  испытать потом позднего и
тяжелого разочарования.
     - Но зачем же видеть людей в  таком черном цвете,  и  без того в  жизни
много горького,  а  что ж  будет,  если никому не станешь верить и никого не
будешь любить? Это ужасно! - отвечала Лида, встала и подала мне руку.
     Мы пошли; я видел, что ей не хотелось продолжать наш разговор.
     У  женщин  мыслящих и  чувствующих есть  своего  рода  ложные сердечные
убеждения,  изменить которые так же трудно, как и изменить натуру их сердца,
и противоречия которым горьки и обидны для них.  Так было и с Лидою; но я не
стеснился этим и решился высказать ей самую горькую правду.
     - Не знаю,  Лидия Николаевна,  -  начал я,  - с чего вы предполагаете в
Курдюмове прекрасное сердце!  По-моему, он человек светский, то есть человек
внешних достоинств.  Приезжая к вам,  он насилует себя; ему нужен иной круг,
ему неловко в вашей маленькой гостиной, и всем этим, вы, конечно, понимаете,
он  жертвует  не  для  Ивана  Кузьмича,  на  которого  не  обращает никакого
внимания, и не для Надины, от которой отыгрывается словами, а для вас.
     Когда я говорил последние слова, то чувствовал, что рука Лидии дрожала,
но я не остановился и продолжал:
     - Вы  в  самом удобном положении,  чтобы за вами ухаживать;  вы женщина
умная,  вы  несчастливы,  быть вашим утешителем приятно,  и  незаметно можно
достигнуть своей цели.
     - Довольно,  будет,  -  перебила Лидия Николаевна,  -  вы безжалостны и
несправедливы.  Я  к  нему чувствую только дружбу и  была бы очень довольна,
если бы он женился на Надине.
     - Вы знаете, что этого никогда не случится. Будьте к себе строже, Лидия
Николаевна, поверьте свои чувства и остерегитесь, когда еще можно.
     - Неужели же вы обвиняете меня и  за дружбу?  Я и с вами дружна,  но не
влюблена же в вас, - возразила она с достоинством.
     Мне это сравнение показалось несколько обидно.
     - Дай бог,  чтобы вы питали к  этому человеку то же чувство,  как и  ко
мне,  но что наши чувствования в отношении вас совершенно различны,  в том я
готов дать клятву.  Не скрою, что первое время нашего знакомства и я смотрел
на вас иными глазами, но с той минуты, когда узнал, что вы выходите замуж, я
овладел собою,  с той минуты вы сделались для меня родною сестрою, и только.
Курдюмов действовал, кажется, совершенно иначе: на вас - девушку, он вряд ли
обращал какое-нибудь внимание,  а  заинтересовался вами,  когда вы сделались
дамою.
     - Довольно,  кончимте этот  разговор.  Вы  безжалостны,  с  вами иногда
страшно говорить;  вы  способны убить в  женщине веру  и  в  самое себя и  в
других.
     - Я сказал только правду, как я ее понимаю.
     Говоря это,  мы  подошли к  дому  и  опять  с  заднего крыльца прошли в
гостиную, там нашли Курдюмова. Лидия взглянула на меня и потупилась.
     - Vous vous etes promenee?*.
     ______________
     * Вы гуляли? (франц.).

     Лидия  кивнула  головою  и   села.   Я   взглянул  в  залу;   там  была
возмутительная сцена:  игроки перестали играть и  закусывали.  Все  они были
навеселе и  страшно шумели и  спорили.  Иван Кузьмич и Пионов еще играли.  У
первого лицо было совершенно искажено, он, верно, проигрался. Пионов хохотал
своим громадным голосом на целый дом.
     - Ну, дама так дама!.. Извините, сударыня, и вас пришибем. А валет? Эх,
брат Иван,  говорил,  не надейся на валета.  Ну,  туз твой, твой!.. Али нет!
Десяточка-касаточка, не выдай - не выдала! Баста! - проговорил Пионов, встал
и подошел к столу с закускою.
     - Эге,  господа, вы тут ловко распорядились: все чисто. Эй ты, кравчий!
Выдай,  брат,  за ту же цену подливки,  а  мы покуда мадеркой займемся.  Вы,
господа,  на мадерку-то и внимания не обратили, да она и не стоит - дрянь; я
уж  так,  от  нечего делать,  по  смиренству своему,  займусь ею.  Эй,  Иван
Кузьмич!   Позабавься  хоть  мадеркою,  раскуражь  себя.  Это  ведь  ничего,
виноградное, оно не действует.
     Иван Кузьмич встал и  подошел к столу.  Пионов налил ему полный стакан;
он  выпил,  закурил трубку,  прошелся по  зале  нетвердыми шагами,  вошел  в
гостиную,  посмотрел на  всех нас,  сел на стул и  начал кусать губы,  потом
взглянул сердито на жену.
     - Отчего вы не велели давать нам закуски?  -  спросил он ее, ероша себе
волосы.
     Лидия Николаевна не отвечала.
     - Вы не велели,  а я велел,  -  извините!  -  продолжал он.  -  Где моя
сестрица?
     Лидия Николаевна молчала.
     - Отчего же  вы со мною не хотите говорить!  Я  вас спрашиваю:  где моя
сестрица?
     - Она уехала, - отвечала Лидия.
     - А!  Уехала,  очень жаль...  Петр Михайлович! Ваша mademoiselle Надина
уехала, - сказал Иван Кузьмич и замолчал на несколько минут.
     - Отчего ж вы не велели подавать закуску? - отнесся он опять к жене.
     - Я ничего не говорила, меня дома не было... я гуляла.
     - А! Вы гуляли! Вы вс„ гуляете, и я гуляю... что же такое?
     Курдюмов бледнел; я не в состоянии был взглянуть на Лидию, так мне было
ее жаль.
     - Вы проиграли или выиграли?  -  отнесся я к Ивану Кузьмичу, желая хоть
как-нибудь переменить разговор.
     - Проиграл-с,  -  отвечал Иван  Кузьмич,  -  тысячу  целковых проиграл;
ничего-с, я свое проигрываю... я ни у кого ничего не беру.
     Лидия встала и пошла.
     - Куда же вы?  Посидите с нами,  мы сейчас будем ужинать,  -  сказал ей
Иван Кузьмич.
     - Я не хочу, - отвечала Лидия и проворно ушла.
     - Это значит,  дамы не  ужинают.  Покойной ночи,  а  мы будем ужинать и
пить; а вы тоже не ужинаете? - отнесся он насмешливо к Курдюмову.
     - Не ужинаю, - отвечал тот, встал и, поклонившись, ушел.
     - Ну,  так и вам покойной ночи,  - сказал хозяин, - вы тоже дама, у вас
беленькие ручки.  Прощайте;  я  ведь  глуп,  я  ничего  не  понимаю,  в  вас
mademoiselle Надина влюблена.  Знаю,  я  хоть и  дурак,  а  знаю,  кто в вас
влюблен;  я только молчу, а у меня все тут - на сердце... Мне все наплевать.
Я ведь дурак, у меня жена очень умна.
     Я  встал  и  тоже  хотел  уйти,  Иван  Кузьмич тут  только  заметил мое
присутствие.
     - Нет,  вы, пожалуйста, не ходите, я вас люблю; сам не знаю, а люблю; а
этот Курдюмов -  вот он у  меня где -  тут,  на сердце,  я  его когда-нибудь
поколочу. Вы останьтесь, поужинайте, я вас люблю; мне и об вас тоже говорят,
я не верю.
     - Что ты тут сидишь? Пора, братец, ужинать, - сказал Пионов, войдя.
     - Не смею:  мне жена не велит ужинать... говорит: вредно... Она боится,
что я умру.  Ха... ха... ха... - засмеялся Иван Кузьмич. - А я не боюсь... я
хоть сейчас - умру; не хочу я жить, а хочу умереть. Поцелуй меня, толстой.
     - Изволь!  -  проревел Пионов и,  прижав голову Ивана Кузьмича к  своей
груди, произнес: - "Лобзай меня, твои лобзанья мне слаще мирра и вина!"{269}
     Я воспользовался этою минутою и ушел. Господи, что такое тут происходит
и чем все это кончится!


                                     IX

     Как  хотите,  Лидия  Николаевна более  чем  дружна  с  Курдюмовым.  Она
непременно передала ему  последний мой  разговор с  нею  о  нем,  потому что
прежде он  со  мною почти не  говорил ни  слова,  а  тут вдруг начал во  мне
заискивать.
     - У вас свободен вечер?  - сказал он мне однажды, когда мы вместе с ним
выходили от Ивана Кузьмича.
     - Свободен, - отвечал я.
     - Заедемте ко мне.
     Я согласился. Мне самому хотелось хотя сколько нибудь с ним сблизиться.
Он  нанимал небольшую,  но очень красивую по наружности дачу;  внутреннее же
убранство превзошло все мои ожидания.  Пять комнат,  которые он занимал,  по
одной уж  чистоте походили скорей на  модный магазин изящных вещей,  чем  на
жилую  квартиру:  драпировка,  мраморные статуйки,  пейзажи масляной работы,
портреты,  бронзовые вещи,  мебель,  ковры, всего этого было пропасть, и все
это,  кажется, было расставлено с величайшей предусмотрительностию: так что,
может быть,  несколько дней обдумывалось,  под каким углом повесить такую-то
картинку,  чтобы сохранить освещение, каким образом поставить китайскую вазу
так,  чтобы каждый посетитель мог ее тотчас же заметить,  и  где расположить
какой-нибудь угловой диван,  чтобы он представлял полный уют. Видеть столько
лишних  пустяков,  расставленных с  таким  глубоким  вниманием,  в  квартире
мужчины,  как хотите, признак мелочности. Кто не знает, как неприятно бывать
в гостях,  когда знаешь, что хозяин тебя в душе не любит и не уважает, но по
наружности для своих видов, насилуя себя, старается в тебе заискивать. Точно
в  таком положении я  очутился у  Курдюмова.  Более часу сидели мы с ним или
молча,  или переговаривали избитые фразы о погоде, о местоположении, наконец
он,  как  бы  желая хоть чем-нибудь занять меня,  начал показывать различные
свои занятия.  Прежде я думал,  что он только певец,  но оказалось, что он и
рисует,  и  лепит,  и гальванопластикою занимается,  и даже точит из дерева,
кости,  серебра,  и  точит  очень  хорошо.  Все  его  работы я,  разумеется,
насколько доставало во  мне  притворства,  хвалил,  наконец и  эти  предметы
истощились,  и  мы  снова замолчали.  К  концу вечера,  впрочем,  я  решился
затронуть за его чувствительную, как полагал, струну и заговорил о семействе
Марьи Виссарионовны.  Курдюмов отвечал слегка и  так же слегка спросил меня:
давно ли я знаком с ними? И когда я сказал, что еще учил Леонида, и похвалил
его, он проговорил покровительственным тоном:
     - Oui, il a beaucoup de talent pour la musique*.
     ______________
     * Да, у него большой музыкальный талант (франц.).

     В  отношении Лидии  Николаевны больше  отмалчивался и  только назвал ее
милою дамою,  а Надину умною девушкою;  говоря же об Иване Кузьмиче,  сделал
гримасу.
     Возвратившись  домой,   я  застал  у  себя  нечаянного  гостя.   Леонид
возвратился в  Москву и  уже  часа два дожидался меня на  моей квартире.  Он
приехал ко мне тотчас, как вышел из дорожного экипажа, не заходя даже домой,
но, здороваясь со мною, не обнаружил большой радости, а только проговорил:
     - Хорошо, что приехали, а то все это время была такая скука.
     - Кончили курс? - спросил я.
     - Да.
     - Кандидатом?
     - Да.
     - Много занимаетесь?
     - Нет; все было не до того... У сестры бываете?
     - Как же.
     - Что она, здорова?
     - Не совсем, кажется.
     - А что благоверный ее?
     - Тоже прихварывает, только своего рода болезнию.
     - Опять разрешил,  -  проговорил Леонид и потом,  помолчав, прибавил: -
Курдюмов часто там бывает?
     - Каждый день, - отвечал я.
     Он нахмурился.
     - Я  познакомился там еще с  новым лицом,  с сестрою Ивана Кузьмича,  -
сказал я.
     - Она еще все гостит? - проговорил Леонид.
     - Гостит и не думает уезжать.
     - Что ж она тут делает?
     - Ничего: пламенеет страстию к Курдюмову.
     Леонид ничего не отвечал,  но еще более нахмурился и  несколько времени
ходил взад и вперед по комнате.
     - Вы говорили с сестрою? - спросил он вдруг меня.
     Я догадался, о чем он спрашивает.
     - Говорил один раз.
     - А что именно?
     Я передал ему слово в слово разговор мой с Лидиею Николаевною: спор наш
об Курдюмове и визит к сему последнему.
     - Курдюмов какой-то всеобщий художник! - заметил я.
     Леонид вышел из себя.
     - О черт,  художник!  -  воскликнул он. - У человека недостает душонки,
чтобы с  толком спеть романс,  а  вы называете его художником...  Токарь он,
может быть, хороший, но никак не художник.
     Я не возражал Леониду,  потому что был совершенно согласен с ним.  Он у
меня ночевал,  а на другой день мы оба пошли обедать к Лидии Николаевне. Она
только что приехала от матери и  очень обрадовалась брату,  бросилась к нему
на  шею  и  разрыдалась.  Иван  Кузьмич  болен.  Сначала я  думал,  что  это
последствия похмелья,