и сквозь одеяло было слышно:
     "-  А в обкладку к осетру подпусти свеклу звездочкой,  да снеточков, да
груздочков,  да там, знаешь, репушки, да моркови, да бобков, там чего-нибудь
этакого,  знаешь,  того разтого, чтобы гарниру, гарниру всякого побольше. Да
сделай ты мне свиной сычуг: кольни ледку, чтобы он взбухнул хорошенько.
     "Много еще Петух заказывал блюд" (стр.  96  и  97 второй части "Мертвых
душ").
     От  Петуха Чичиков едет  к  зятю  Платонова,  помещику Костанжогло,  на
которого  я   просил   бы   читателя  обратить  внимание,   потому  что   он
преимущественно заслуживает этого по  отношению к  нему автора.  До  сих пор
всех  героев  "Мертвых  душ"  (за  исключением неудавшейся Улиньки) художник
подчинял себе и  своим воззрением стоял далеко выше их,  но в Костанжогло вы
сейчас чувствуете,  что он сам подчиняется ему,  и из этого,  полагаю, можно
заключить,  что это лицо -  один из  обещанных доблестных мужей,  к  которым
должен  возгораться  любовью  читатель.   И   посмотрите,   сколько  приемов
употреблено поэтом,  чтоб осветить своего любимца приличным светом!  Разумно
практический  и  нравственно  здоровый,   выведенный  на  поучение  публики,
Костанжогло,  по  словам автора,  не обдумывает своих мыслей заблаговременно
сибаритским образом у огня перед камином: они у него родятся на месте, и где
приходят в голову,  там же и превращаются в дело,  но прежде чем открывается
вся его практическая мудрость Чичикову,  а  вместе с  тем и  читателю,  ради
научения,  показывается с  своими хозяйственными распоряжениями карикатура -
Кошкарев. Костанжогло говорит о нем таким образом:
     "Кошкарев утешительное явление.  Он нужен затем,  что в  нем отражается
карикатурно и виднее глупость всех этих умников,  которые, не узнавши прежде
своего, забирают дурь из чужи: завели и конторы, и школы, и черт знает, чего
не  завели эти умники.  Поправились было после француза,  так вот теперь все
давай расстраивать сызнова" (стр. 117 второй части "Мертвых душ").
     С этой целью,  он,  вероятно, введен и в роман; а чтоб придать ему хоть
сколько-нибудь человеческую форму,  автор называет его сумасшедшим. Лицо это
совершенно не удалось,  и  в создании его вы решительно не узнаете не только
юмориста,  но  даже  сатирика,  даже  пасквилиста,  и  оно  мне  собой очень
напоминает изображения Европы,  Азии,  Африки, Америки в виде мифологических
женщин. Азия, например, с черными волосами, с огненными глазами и с кинжалом
в  руке,  а  Европа белокурая и  сидит с  книгой в  руке и  с  циркулем.  Но
возвратимся  опять  к  Костанжогло.  Самое  осязательное  доказательство его
практической мудрости  составляют богатства,  которые  плывут  ему  в  руки.
Система же  хозяйственная его состоит в  том,  что он заводит фабрики только
для того,  чего у него есть избытки и есть в окрестности потребители. По его
мнению,  в  хозяйстве всякая дрянь дает доход;  таким образом,  рыбью шелуху
сбрасывали на его берег в  продолжение шести лет,  и  он начал из нее варить
клей,  до сорока тысяч и взял,  и,  кроме того,  он занялся этим потому, что
набрело много работников, которые умерли бы без этого с голоду.
     "Думают (рассуждает он потом),  как просветить мужика. Да ты сделай его
прежде богатым да хорошим хозяином,  а там его дело!  Ведь как теперь, в это
время,  весь свет поглупел,  так вы  не  можете себе представить,  что пишут
теперь эти  щелкоперы!  Вот  что стали говорить:  крестьянин ведет уж  очень
простую  жизнь:  нужно  познакомить его  с  предметами роскоши,  внушить ему
потребности свыше состоянья!  Сами,  благодаря этой роскоши, стали тряпки, а
не  люди,   и   болезней,   черт  знает,   каких  понабрались.   И   уж  нет
осьмнадцатилетнего мальчишки, который бы не испробовал всего: и зубов у него
нет,  и плешив, как пузырь. Так хотят теперь и этих заразить. Да слава богу,
что у нас осталось хоть одно еще здоровое сословие, которое не познакомилось
с этими прихотями. За это мы просто должны благодарить бога. Да хлебопашец у
нас  всех почтеннее,  что  вы  его  трогаете?  Дай бог,  чтоб все были,  как
хлебопашец.
     "-  Так  вы  полагаете,  что  хлебопашеством доходливей  заниматься?  -
спросил Чичиков.
     "- Законнее, а не то что доходнее. Возделывай землю в поте лица своего,
сказано.   Тут  нечего  мудрить.   Это  уж  опытом  веков  доказано,  что  в
земледельческом звании человек нравственней,  чище,  благородней,  выше.  Не
говорю,  не заниматься другим, но чтоб в основании легло хлебопашество - вот
что!  Фабрики заведутся сами собой,  да заведутся законные фабрики того, что
нужно здесь,  под рукой человеку,  на  месте,  а  не эти всякие потребности,
расслабившие теперешних людей.  Не эти фабрики,  что потом для поддержки их,
для  сбыту употребляют все гнусные меры,  развращают,  растлевают несчастный
народ. Да вот же не заведу у себя, как ты там ни говори в их пользу, никаких
этих внушающих высшие потребности,  производств:  ни табаку, ни сахару, хоть
бы потерял миллион.  Пусть же,  если входит разврат в мир,  так не через мои
руки.  Пусть я  буду перед богом прав...  Я  двадцать лет живу с народом;  я
знаю, какие от этого последствия.
     "-  Для меня изумительнее всего,  как при благоразумном управлении,  из
остатков,  из  обрезков,  из  всякой дряни  можно получить доход,  -  сказал
Чичиков.
     "-  Гм!  Политические экономы!  - говорит Костанжогло, не слушая его, с
выражением желчного сарказма в лице. - Хороши политические экономы! Дурак на
дураке сидит и дураком погоняет. Дальше своего глупого носа не видит осел, а
еще взлезет на кафедру,  наденет очки...  Дурачье...  - И в гневе он плюнул"
(стр. 120 и 121 второй части "Мертвых душ").
     Оправдывая себя против общественного мнения,  что  будто он  сквалыга и
скупец первой степени, Костанжогло говорит:
     "Это все оттого, что не задаю обедов, да не даю им взаймы денег. Обедов
я потому не даю,  что это бы меня тяготило.  Я к этому не привык, а приезжай
ко мне есть то,  что я ем, - милости просим. Не даю денег взаймы, это вздор.
Приезжай ко мне в самом деле нуждающийся,  да расскажи мне обстоятельно, как
ты  распорядишься моими  деньгами,  если  я  увижу  из  твоих слов,  что  ты
употребишь их умно и деньги принесут тебе явную прибыль - я тебе не откажу и
не возьму даже процентов" (стр. 124 и 125 второй части "Мертвых душ").
     Сколько    во    всех    этих    речах    высказано   хозяйственных   и
историческо-нравственных  мыслей,   а   все-таки  в  Костанжогло  вы  видите
резонера, а не живое лицо, и он решительно, мне кажется, неспособен поселить
веру в то,  что он хороший человек и дельный хозяин.  Припомните,  например,
Собакевича, и вы сейчас скажете: "Нет, Собакевич кулак, а все-таки, кажется,
хозяин проще и лучше,  чем Костанжогло", - и скажете потому, что Собакевич -
тип,  свободно, творчески беспристрастно созданный автором вследствие личных
наблюдений над людьми, а Костанжогло - идея, для выражения которой приисканы
в  жизни только формы,  и приисканы посредством собирания сведений и бесед с
сведущими людьми,  а не через непосредственное столкновение с жизнью;  тогда
бы,  я  уверен,  глубоко проницательный взгляд художника проник дело глубже.
Скажу  еще  более  откровенно:   вглядываясь  внимательно  в  живые  стороны
Костанжогло,  насколько их автор дал ему,  сейчас видно в нем какого-нибудь,
должно быть,  греческого выходца, который, еще служа в полку и нося эполеты,
начинал,  при всяком удобном случае,  обзаводиться выгодным хозяйством,  а в
настоящее  время  уже  монополист и  загребистая,  как  прекрасно  выразился
Чичиков,  лапа,  которому и следовало предоставить опытный, практический ум,
оборотливость,  твердость  характера  и  ко  всему  этому  приличную сухость
сердца.  Поэтический взгляд  Костанжогло на  хозяйство,  его  доброе дело  в
отношении к Чичикову, которому он, не зная, кто он и что он за человек, дает
десять тысяч взаймы под расписку,  -  все это звучит таким фальшем, что даже
грустно говорить об этом подробно...
     Обратимся лучше  к  новому лицу.  Верный своей  задаче поучать читателя
Костанжоглом,  автор везет Чичикова к разорившемуся помещику Хлобуеву.  Лицо
это по выполнению далеко не докончено и  решительно не получило еще наружной
шлифовки;  но  по тонкости задачи,  по правильности к  нему отношений автора
равняется,  если не превосходит, даже Тентетникова. Вот как автор определяет
его:
     "На Руси,  в городах и столицах,  водятся такие мудрецы,  которых жизнь
необъяснимая загадка.  Все,  кажется,  прожил,  кругом  в  долгах,  ниоткуда
никаких средств,  а задает обед,  и все обедающие говорят, что это последний
раз,  что завтра же  хозяина потащат в  тюрьму.  Проходит после того 10 лет.
Мудрец все  еще  держится на  свете,  еще больше прежнего кругом в  долгах и
также задает обед,  на  котором опять все  обедают и  думают,  что это уже в
последний раз,  и снова все уверены, что завтра же потащат хозяина в тюрьму.
Дом  Хлобуева в  городе  представлял необыкновенное явление.  Сегодня поп  в
ризах служил там молебен, завтра давали репетицию французские актеры. В иной
день ни крошки хлеба нельзя было отыскать, в другой - хлебосольный прием для
всех артистов и  художников и великодушная подача всем.  Бывали подчас такие
тяжелые времена, что другой давно бы на его месте повесился или застрелился;
но его спасало религиозное настроение,  которое странным образом совмещалось
в  нем  с  беспутною его  жизнию.  В  эти  горькие  минуты  читал  он  жития
страдальцев и тружеников,  воспитавших дух свой быть превыше несчастий. Душа
его в  это время вся размягчалась,  умилялся дух и слезами исполнялись глаза
его.   Он  молился,   и  странное  дело!   Почти  всегда  приходила  к  нему
откуда-нибудь  неожиданная помощь,  или  кто-нибудь  из  старых  друзей  его
вспоминал о нем и присылал ему деньги, или какая-нибудь проезжая незнакомка,
нечаянно услышав о нем историю, с стремительным великодушием женского сердца
присылала ему богатую подачу, или выигрывалось где-нибудь в пользу его дело,
о котором он никогда и не слыхал. Благоговейно признавал он тогда необъятное
милосердие  провидения,  служил  благодарственный молебен  и  вновь  начинал
беспутную жизнь свою" (стр. 158 и 159 второй части "Мертвых душ").
     Несмотря  на   это   странное  соединение  доброго  сердца,   светлого,
сознательного  ума  с  распущенностью,  пустой  в  высшей  степени  жизни  с
религиозностью,  Хлобуев составляет органически цельное,  поразительно живое
лицо.  Вы,  читатель, вероятно, имеете одного или двух таких знакомых. Никто
вас так не сердил, и никого вы не способны так скоро и душевно простить, как
этих  людей.  Никто  вам  столько не  надоедал своими  вздорными надеждами и
бесполезным, но искренним раскаянием, и в то же время ни с кем вы не желаете
так встретиться и побеседовать, как с ними.
     Окончание четвертой главы  и  пятая  глава не  могут подлежать никакому
суду,  потому что это скорее конспекты,  и  те  с  пропусками,  по  которым,
впрочем, ясно видно, как много живых струн предначертал себе великий юморист
тронуть из русской жизни, и нам, читателям, остается только скорбно сожалеть
о  том,  что  он  не  довершил своих предначертаний,  или,  как  говорят,  и
довершил,  но  уничтожил  свой  труд.  В  критическом же  отношении из  всех
набросанных силуэтов нельзя не заметить откупщика Муразова. Не произнося над
этим лицом приговора, по его неоконченности, нельзя не заметить в нем, как и
в  Костанжогло,  идеала и  вместе с  тем  решительного преобладания идеи над
формой.
     Такова,  по  нашему крайнему разумению,  столь  долго  ожидаемая вторая
часть "Мертвых душ" с  ее громадными достоинствами и  недостатками.  Трудясь
над ней,  Гоголь, говорят, читал ее некоторым лицам - и не знаю, раздался ли
между ними хоть один раз такой искренний голос,  который бы сказал ему:  "Ты
писал  не  грязные  побасенки,  но  вывел  и  растолковал глубокое  значение
народного смеха.  Ты великий,  по твоей натуре, юморист, но не лирик, и весь
твой лиризм поглощается юмором твоим, как поглощается ручеек далеко, бойко и
широко несущейся рекою. Ты не безнравственный писатель, потому что, выводя и
осмеивая черную сторону жизни,  возбуждаешь в  читателе совесть.  Неужели по
твоей чуткости к  пороку,  к  смешному,  ты не раскрываешь добра собственной
души  гораздо нагляднее какого-нибудь поэта,  кокетствующего перед  публикой
поэтическим чувством?  Смотри:  одновременно с  тобой действуют на  умы  два
родственные тебе  по  таланту  писателя  -  Диккенс  и  Теккерей{545}.  Один
успокоивает себя и  читателя на  сладеньких,  в  английском духе,  героинях,
другой хоть,  может быть,  и не столь глубокий сердцеведец, но зато он всюду
беспристрастно и  отрицательно господствует над  своими  лицами и  постоянно
верен своему таланту. Скажи, кто из них лучше совершает свое дело?" Не знаю,
повторяю еще раз, пришел ли к нему на помощь хоть раз подобный голос, но сам
поэт, не в одно и то же, конечно, время, понимал это и сознавал ясно.
     "Нет  (говорит он,  определяя значение смеха и  уясняя нравственное его
значение),  смех значительней и  глубже,  чем думают:  он углубляет предмет,
заставляет выступать ярко то, что проскользнуло бы; без проницающей силы его
мелочь  и  пустота жизни  не  испугала бы  так  человека.  Несправедливы те,
которые говорят,  будто смех возмущает.  Возмущает только то,  что мрачно, а
смех светел.  Многое бы возмутило человека, быв представлено в наготе своей;
но,  озаренное силою смеха,  несет оно уже примирение в душу.  Несправедливо
говорят, что смех не действует на тех, противу которых устремлен, и что плут
первый посмеется над плутом, выведенным на сцене; плут-потомок посмеется, но
плут-современник не в  силах посмеяться.  Насмешки боится даже тот,  кто уже
ничего не  боится на свете.  Засмеяться добрым,  светлым смехом может только
одна  глубоко добрая  душа.  Но  не  слышат могучей силы  такого смеха:  что
смешно,  то  низко,  говорит свет;  только тому,  что  произносится суровым,
напряженным  голосом,   тому  только  дают  название  высокого"  (стр.   587
"Театрального Разъезда" в Сочинениях Гоголя. Изд. 1842).
     Какое  истинное  и  глубокое  эстетическое положение,  которое  юморист
высказывает в период своего нормального творчества! И теперь посмотрите, как
болезненно  начинает  он,  под  гнетом  неисполнимой  задачи,  вторую  часть
"Мертвых душ".
     "Зачем  же  изображать бедность да  бедность,  да  несовершенство нашей
жизни,  выкапывая людей из глуши, из отдаленных закоулков государства? Что ж
делать,   если  уже  таковы  свойства  сочинителя,   и  заболев  собственным
несовершенством,  он  уже  не  может изображать ничего другого,  как  только
бедность да бедность, да несовершенства нашей жизни".
     Не может, повторяю и я вместе с этими искренними строками, но только по
другой причине.  Идеал  Гоголя был  слишком высок;  воплотить его  всецельно
было, мне кажется, делом неисполнимой задачи для искусства.
     Во всей моей статье,  не касаясь великого писателя,  как человека,  что
предоставляю будущим его биографам,  я  смотрел на него как на художника,  и
надеюсь,  что  меня  не  упрекнут  в  несколько рановременной,  может  быть,
откровенности:  чем предмет ближе к сердцу, тем скорее и откровеннее хочется
говорить о нем,  и сверх того я высказал не свои почти мысли,  а те, которые
живут  и  вращаются между  большей части искренних почитателей его  таланта.
Желаю по  преимуществу одного:  чтоб статья моя  вызвала ряд  других статей,
которые пополнили бы то, что мною недосказано, расширили бы высказанный мною
взгляд или даже совершенно отринули его,  как односторонний,  и  заменили бы
его другим,  более общим и верным. Наконец, в заключение, могу пожелать всем
вам,  писателям настоящего времени,  призванным проводить животворное начало
Гоголя или внести в  литературу свое новое,  -  одного:  чтоб,  имея в  виду
ошибки великого мастера,  каждый шел по избранному пути,  не насилуя себя, а
оставаясь к  себе строгим в эстетическом отношении,  говорил,  сообразуясь с
средствами своего таланта, публике правду.

     1855 года.
     Июля 27-го


                                 ПРИМЕЧАНИЯ

             СОЧИНЕНИЯ Н.В.ГОГОЛЯ, НАЙДЕННЫЕ ПОСЛЕ ЕГО СМЕРТИ.
            ПОХОЖДЕНИЯ ЧИЧИКОВА. ИЛИ МЕРТВЫЕ ДУШИ. ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

     Статья впервые опубликована в "Отечественных записках", 1855, No 10.
     В  своих художественных произведениях 40-50-х годов Писемский выступает
как крупнейший последователь Гоголя.  Современники справедливо усматривали в
нем  одного из  талантливых учеников Гоголя и  наиболее яркого представителя
натуральной     школы.     Закономерно    поэтому,     что     в     области
литературно-критической деятельности Писемского заметным явлением стала  его
статья о  II томе "Мертвых душ" -  одна из первых статей,  посвященных этому
произведению.
     26 Октября 1855 года Писемский сообщал М.П.Погодину:  "Написал я статью
о Гоголе...  Сказал,  по крайнему своему убеждению,  о нашем великом мастере
правду;  многие на  меня,  знаю,  теперь восстанут,  но верю в  одно,  что с
течением времени правда останется за мной"*.
     ______________
     * А.Ф.Писемский. Письма, М.-Л., 1936, стр. 87-88.

     Еще до появления в  печати II том "Мертвых душ" вызвал оживленные толки
как в среде славянофилов (отдельные главы читались,  например, у Аксаковых),
так и у представителей другого лагеря (в частности, у И.С.Тургенева, который
имел возможность познакомиться с  несколькими главами в рукописи).  При этом
реакция была,  конечно, совершенно различной. Аксаковы безоговорочно приняли
II   том   "Мертвых  душ".   В.С.Аксакова  29   августа  1849   года  писала
М.Г.Карташевской,  что "Гоголь все тот же,  и  еще выше и  глубже во  втором
томе"*.  Более  конкретно  высказался К.С.Аксаков,  который,  сообщая  брату
(И.С.Аксакову) о чтении Гоголем второй главы II тома "Мертвых душ",  писал в
январе 1850 года:  "Она для меня несравненно выше первой.  Улинька, генерал,
жизненные отношения и  столкновения этих и  других лиц не выходят у  меня из
головы. Чем дальше, тем лучше"**.
     ______________
     * "Литературное наследство", т. 58, 1952, стр. 719.
     ** Там же, стр. 724.

     На   И.С.Тургенева  II   том   "Мертвых  душ"  также  произвел  сильное
впечатление.  Но  в  противоположность Аксаковым  он  смог  увидеть  в  этом
произведении и его слабые стороны. П.В.Анненкову 2 апреля 1853 года Тургенев
писал:  "Довелось мне  слышать  отрывки  из  первых  двух  глав  продолжения
"Мертвых душ" -  вещь удивительная,  громадная - но что такое фантастический
наставник Тентетникова -  Александр Петрович -  что за  лицо -  и  какое его
значение? - Не нравится мне также Улинька: ложью - (виноват!) ложью несет от
нее..."*.
     ______________
     * "Вопросы литературы", 1957, No 2, стр. 179.

     Литературно-критические  взгляды  Писемского  сложились  под   влиянием
Белинского,    хотя   последовательным   учеником   его   как   в    области
философско-эстетической,  так  и  в  вопросах  социальных Писемский не  был.
Статья  его  о  II  томе  "Мертвых  душ"  в  некоторых  своих  теоретических
предпосылках сближается  с  взглядами  Дружинина.  Однако,  когда  Писемский
переходит к анализу конкретных историко-литературных явлений, он высказывает
суждения совершенно в  духе  Белинского и  деятелей натуральной школы.  Так,
например,  он  дает меткие и  верные характеристики писателей догоголевского
периода,   неизменно  подчеркивая  свое  отрицательное  отношение  к   прозе
Марлинского и Загоскина, драматургии Полевого, к патетическим и риторическим
стихотворным произведениям Кукольника, напыщенной поэзии Бенедиктова.
     Очень важно отметить,  что Писемский сходится с  Белинским в оценке так
называемых лирических отступлений в I томе "Мертвых душ".  Писемский считал,
что Гог