в  морду.  Она в  ответ на это лизнула мне щеку,  потом вдруг,
завиляв хвостом,  побежала от меня к садовой калитке,  из которой выходил ее
прокормитель и  воспитатель  по  части  хождения  за  утками,  тетеревами  и
белками,  наш старый садовник Илья Мосеич,  в  своем заскорблом от  старости
сюртуке и в сапогах, изорванных по всевозможным местам и шлепавших теперь от
мокроты.  Лицо  Мосеич имел  несколько французское -  с  заостренным птичьим
носом,  с  довольно тонкими очертаниями и  с небольшими клочками висевших по
щекам  бакенбард.  Он  только что  сейчас возвратился с  рыбной ловли,  ради
которой,  не докладывая даже господам,  на собственные свои деньги нанимал у
займовских мужиков тони по четвертаку за штуку,  имея в  этом случае в виду,
что  прорвало пятьковскую мельницу,  -  и  действительно:  в  три  раза было
вытащено четыре пуда щук,  которые он уже своими руками выпотрошил и посолил
на погребе,  а  в  Филиппов пост и  объявит матушке,  что у него рыбы есть и
чтобы она не  беспокоилась.  Теперь он  шел за  грибами,  и  тоже больше для
господского продовольствия.  Я  стал просить его  взять меня с  собой.  Илья
Мосеич насмешливо посмотрел на меня.
     - Что  в  лесу  хорошего  взять?..   Пенья,  коренья  надо  перелезать,
нагибаться...  Господа любят только грибки кушать за столом, - проговорил он
с ядовитою улыбкою.
     Я,  однако,  продолжал проситься и  почти насильно пошел за ним.  Лапка
тоже побежала за нами.
     Илья  Мосеич мог  быть  назван бесценным человеком для  отца и  матери:
кроме уж поставления рыбы и  дичи к  столу,  он овладевал для них и  другими
благами природы.  Наш огромный сад,  который давал до пяти тысяч огурцов, до
ста  арбузов,  до  ста  дынь,  ягод разных на  несколько пудов варенья,  был
решительно его трудами создан и поддерживаем.  Мало того,  он получал еще за
него гоненье,  особенно когда весной поупросит или  понастращает и  заставит
дворовых женщин полоть несколько гряд.
     - Ты,  старая кочерга,  все в  свое заведение у меня народ отводишь!  -
закричит, бывало, на него отец.
     Илья  Мосеич обыкновенно в  этом случае и  не  оправдывался,  а  махнет
только рукой и уйдет там у себя за какой-нибудь куст или засядет в грядку.
     В  торжественные дни,  когда Илья Мосеич призывался быть лакеем и когда
вместо  заскорбленной хламиды  надевал свой  более  новый  вердепомовый{540}
сюртук,  сшитый еще  по  той моде,  когда наши входили в  Париж{540},  он  с
особенною важностию,  как  будто бы  это  была его  собственность,  подавал,
во-первых,  ерофеич,  настаиваемый травами его  произрастения,  потом  квас,
который всегда заваривал он,  а не поваренок, и, наконец, соленье и особенно
зелень.  Весьма часто,  уставляя закуску,  он вдруг,  сколько бы тут ни было
гостей,  указывая на редиску, замечал с внушительною миной: "Двадцать пятого
апреля снята!"
     При таком,  по-видимому,  страстном усердии к господам Илья Мосеич в то
же время не любил их и нисколько уж не уважал,  считая себя безусловно умнее
их,  даже образованнее,  так  как они хоть и  грамоте поучены,  но  читают в
книгах все пустяки,  а он читал все книги умные,  как,  например:  о лечении
домашних животных купоросом,  об уходе за пчелами,  о разведении свекловицы.
Вступая в разговор с каким-нибудь барином или священником,  он никогда почти
не  говорил  прямо,   а   по  большей  части  рассказывал  при  этом  случае
какой-нибудь анекдот или давно случившееся происшествие,  из  которого уже и
выводил,  что было ему нужно. Своего брата он тоже больше презирал и не чужд
был посудить о нем, и тоже больше все притчей.
     - Фомкино у нас выгорело, - говорил я, едва поспевая за ним идти.
     - Д-да,  Фомкино выгорело,  Бычиха горела,  Климцово...  Солдатово... и
много и  долго еще будут гореть русские деревеньки,  -  произнес Илья Мосеич
каким-то пророческим тоном.
     После того мы все поле прошли с ним молча.
     - Прежде народ лучше был... умнее... мудрецов много было!.. - заговорил
он, снова обращая ко мне свое вопросительное лицо.
     - Какие же? - сказал я.
     - Да  вот был царь Соломон,  -  отвечал он,  как бы  открывая мне новую
Америку,  -  раз приходят к  нему две женщины,  две бабы дуры!  (Мосеич,  не
совсем  счастливый в  семейной жизни  и  более  преданный любви  к  природе,
постоянно отзывался о  женщинах с не совсем выгодной для них стороны).  Одна
из них,  по нечаянности, ребенка своего ночью и заспала, а как дело пришло к
утру,  -  мать и чужая про живого ребенка говорят:  "Это мой ребенок".  Царь
Соломон берет сейчас свой меч:  "Хорошо,  -  говорит, - коли так, я разрублю
вам его надвое..." Мать-то настоящая сейчас и откликнулась.  "Ай нет, нет! -
говорит. - Это ее ребенок." - "Нет, - говорит ей царь Соломон, - он твой: ты
его жизнь пощадила..." Ей сейчас отдает младенца,  а другую велел посадить в
острог и на поселенье...  Ну,  так ведь тоже не все господа цари Соломоны! -
заключил вдруг старик и внушительно качнул мне головой.
     Попавшийся на пути нам сосняк переменил течение его мыслей.
     - Забежать  тут  надо,  отварушечек для  папеньки к  ужину  набрать!  -
проговорил он и скрылся от меня.
     Я пошел по закраине леса. Мосеич пропал надолго: он забрался, вероятно,
в  самую  глушь;  каждая  благушка,  каждая  спорхнувшая птичка  обыкновенно
занимали его внимание.  Я начал,  наконец, аукаться и выкликать его и только
уж  через полчаса сошелся с  ним на небольшой открытой поляне.  У  него была
почти полна корзинка грибов, а я всего нашел три или четыре гриба.
     - Только-то?  Мало же,  -  сказал он,  кидая их с пренебрежением в свое
лукошко,  -  кабы вы  не барчик были,  а  дворовой мальчишка,  вас бы за это
наказали...  и больно...  да еще сказали бы,  что вы где-нибудь в поле,  под
кустом, припрягали для батьки и матки.
     Я слушал его, далеко еще не понимая, сколь ядовито он для меня говорил.
     - Господа говорят,  -  продолжал Мосеич более  уже  серьезным тоном (он
вообще любил со мной поговорить и нисколько уж не церемонился),  -  говорят,
что мы другого рода -  Хамова,  а они -  от Авеля. Это так, положим! Но ведь
иногда и  комар лишает жизни льва -  все приставать к  нему будет,  над ухом
звенеть,  а  убить-то тот ею не может!..  Мал очень...  увертывается...  лев
терпел-терпел и, наконец, сам себя от гнева загрыз; и это не то, что выдумка
какая, а настоящее было.
     - Это басня, - возразил было я.
     - Нет,  настоящее! - повторил настойчиво Мосеич. - В Абаховском приходе
теперь жил помещик по фамилии Хитрецов,  еще маненько и  сродственник вашему
дедушке.  Как  вот в  сказках сказывается о  могучем Змее-Горыниче или вепре
диком, так и он, пожалуй, был, а после того попался же из-за нашего брата...
     На  последних  словах  у   Ильи  заметно  появилась  в   лице  какая-то
насмешливая  радость;   я  же,  с  своей  стороны,  окончательно  переставал
понимать, что такое и к чему он все это говорит.
     - Или теперича, господи ты боже мой! - продолжал он, пожимая уж плечами
и пришедши, видимо, в экстаз своего мышления. - Иностранцы вон к нам разные,
венгерцы ходят с духами и лекарствами.  "Русска,  - говорит, - человек глуп,
не может ничего делать". - "Как, - говорю, - постой, брат мусью", - и сейчас
нарвал самых простых цветиков и поднес ему к носу.  "На-ка,  говорю,  сделай
мне такие духи; а как ты-то носишь, так и я сделаю; да не хочу, потому что и
землю и  хлеб имею,  а  ты к  нам с  голоду пришел:  мы к вам не ходим,  как
незачем".
     Мосеич,  при всем своем несколько мизантропическом взгляде на вещи, был
постоянно большой патриот.
     Мне между тем хотелось уж чаю. Я сказал ему о том.
     - Пойдемте!   -   отвечал  он  мне  несколько  насмешливо.  -  Баре-то,
подумаешь,  -  начал он после короткого молчания,  - поутру чай пьют, кофей,
обедают...  потом опять чай,  ужинают; а мы-то, грешные, едим когда попало и
что ни попало.
     Дорога,  ведущая обратно в  усадьбу,  открылась перед  нами,  извиваясь
лентой по  зеленевшему озимову полю.  Лапка,  тоже  откуда-то  появившаяся и
только  что,  вероятно,  перед  тем  придавившая какого-нибудь зазевавшегося
зайчонка,  была с окровавленным рылом и весело начала прыгать около Мосеича,
подскакивать к его руке, лизать ее.
     - Вон она,  тварь бесчувственная? - сказал он, показывая мне ласково на
нее.  - А если теперь ладно к птице подошла, прибей ее, поколоти тут, другой
раз она все дело испортит:  и  вертеться станет,  и бояться,  тревожиться...
Человек же и  подавно:  без вины его наказать -  не на хорошее,  а больше на
худое направит - другой с отчаянности бог знает что накуролесит, как и Машка
наша теперь!
     - А Марью разве наказывали?  -  спросил я,  обрадованный, что разговор,
наконец, склонился на понятный для меня предмет.
     - Н-ну!  -  произнес Илья Мосеич протяжно.  -  Рано еще  вам все знать,
молоденьки вы! - прибавил он полушутливо и полунаставнически.
     С  небольшого пригорка,  на  который мы  вскоре взошли,  нам кинулось в
глаза довольно уже низко стоявшее солнце.  Кверху оно бросало, точно стрелы,
золотые лучи, а внизу освещало сзади деревья нашей березовой рощи, которые в
весьма заметной перспективе,  отделяясь одно от другого, трепетали в воздухе
своими зелеными листочками.
     Илья Мосеич несколько времени стоял в умилении перед этой картиной.
     - Батюшка -  наше солнышко!  -  заговорил он, качая головой. - Всем оно
одинаково светит:  и большому дереву и малому,  и худой траве и хорошей, - а
господа так нет,  ой,  как нет!  Только и любят и уважают, что богатых своих
подчиненных:  они у них умные,  и честные, и добрые, а спросил бы, что такое
значит  богатый мужик.  Наипервая бестия изо  всех;  потому что  где  мужику
взять:  он и барину подай, и в казну, и в мир. А руки-то всего две - значит,
когда хочешь богатеть,  -  плутуй!  И если теперь наш брат разбогател, разве
доброе и хорошее он творить станет, - жди того, как же, пить да жрать, да...
В  священном писании именно про  мужиков,  должно быть,  сказано,  что легче
борову  свиному пройти  в  игольные уши,  чем  богатому в  царство небесное,
потому что он, аки сатана, со всеми смертными грехами путами спутан.
     Сказав это,  Илья вдруг остановился. Мы были почти у самого тына нашего
сада.
     - Вы  ступайте дорогой,  а  я  вот  туда  посекретней проберусь,  а  то
папенька,  пожалуй, увидит. "В эдакое, - скажет, - время, бестия, за грибами
ходишь".
     Проговоря это,  он юркнул в нарочно и,  вероятно, издавна уже сделанную
лазейку, глухо-глухо заросшую всякого рода зеленью, а потом стал пробираться
по самой темной аллее, нагибаясь и прячась за деревья.
     "Что это папенька, зачем бранит Илью, - он такой славный", - подумал я,
обходя сад кругом.
     В воротах усадьбы я увидел,  что со двора съезжал исправник в легоньком
тарантасе,  на  тройке с  расписной дугой,  с  колокольцами и  бубенцами,  с
ухарски  развязанными на  троках  пристяжными,  которые  своими  обозленными
мордами только что не хватали земли. Я оробел и поклонился ему.
     - Прощайте, душенька! - проговорил он, делая мне рукой.
     Сидевший рядом  с  ним  письмоводитель тоже  слегка приподнял фуражку и
поклонился,  но  только не  глядя  на  меня.  Вслед  за  тарантасом ехал  на
крестьянской  лошади  и   в   навозной  телеге  Спиридон  Кутузов,   еле-еле
примостившийся на кое-как сделанной в передке беседочке,  на которой,  заняв
гораздо большее пространство,  помещался также и сотский,  оборотясь лицом к
заду.  В  самой телеге сидели,  и  вряд  ли  не  привязанные к  ней,  Марья,
покрытая,  как повитая невеста,  с  головы до  ног в  какую-то крашенину,  и
Тимофей,  тоже с  потупленной вниз головой и  в нахлобученной почти на самые
глаза шапке. В усадьбе было совершенно пусто, и только перед растворенной уж
кухней Гришка огромным топором рубил дрова, закусив язык на правую сторону и
каждый раз прикряхтывая, видимо, желая тем показать, что он мастер и молодец
на  это  дело.  Я  прошел через заднее крыльцо в  дом и  застал там страшную
сцену: отец, с пеной у рта, ходил по комнате.
     - Меня обмануть?  Меня?..  Меня?  - кричал он, закидывая голову назад и
как бы вопрошая самый воздух.
     Матушка,  сидевшая тут  же  в  гостиной и  при всех его вспышках всегда
старавшаяся сохранить присутствие духа, на этот раз едва владела собой.
     - Я удивляюсь, как ты этого не знал... я давно это знала, - проговорила
было она.
     - А, ты знала! Ты знала! - вскричал отец, подбегая уж к ней. - Отчего ж
ты мне не сказала? Отчего? - прибавил он, отступая от нее на несколько шагов
и выпрямляясь, точно готовый сейчас же произнести ей смертный приговор. - А,
ты госпожа,  помещица здешняя!  Ты все можешь знать и  все располагать;  а я
нищий...  голыш, приведенный сюда так... Христа ради? Врете! Я господин всем
вам: и тебе и твоей челяди!
     Матушка  пожала  плечами,   и  на  глазах  ее  навернулись  слезы:  это
оскорбление было самое горькое и обидное для нее.
     - Из чего ты беснуешься, я понять не могу, - сказала она.
     - Ты не понимаешь -  да!  Не понимаешь, что я, может, и двух его первых
сношенок погубил...  и этих несчастных наказывал;  всегда держал его руку...
на эшафот их теперь возвел...  Какими молитвами отмолить мне у  бога эти мои
прегрешения?.. Какими?..
     - Но ведь ты сам говоришь, что не знал этого.
     - Что же,  я  и  теперь не  знаю!..  Я  сам,  своими глазами,  видел ее
показания...  он ей проходу не давал - все адресовался, а что она "нет", так
бил ее и сына. Мне и идти теперь благодарить его: благодарю, батюшка Михайло
Евплыч,  покорно,  что  вы  развратили всю  вашу семью и  мне  случай в  том
поспособствовать вам дали.
     - Его и без тебя уж бог покарал,  потом накажут и по закону, по суду! -
заметила кротко матушка.
     - А,  да!  По  закону,  по  суду,  -  вот  что!  -  воскликнул старик с
ожесточенным смехом.  - А ты слышала, что исправник говорил? Слышала? Есть у
тебя уши? Так нет же! Врете, я его накажу! Я!.. Кирьяна мне!.. Кирьяна...
     Последние слова он едва уже выговаривал.
     Припадок гнева в этот раз так был силен в нем,  что даже матушка встала
и ушла от него.
     - Пошлите к барину Кирьяна,  -  сказала она,  проходя девичью и сколько
только могла спокойно, горничным девушкам.
     Те побежали.
     Я,  все  время тихонько сидевший в  зале,  плача и  обмирая от  страха,
решительно не знал, что мне с собой делать.
     - Кирьяна...  Кирьяна!  -  продолжал между тем  шептать отец,  скрежеща
зубами и сжимая кулаки.
     Через несколько минут Кирьян, позеленевший от страха, стоял перед ним.
     Отец так и впился в него глазами.
     - Возьми  сейчас,   -  заговорил  он  прерывающимся  голосом,  -  этого
Евплова...  стащи его  за  волосы с  печи...  кинь его  в  телегу и  вези за
исправником...  скажи,  чтоб его на поселенье взял...  Не надобно мне его...
Писать я теперь не могу, после все напишу... после...
     Кирьян хотел было поскорей убраться.
     - Но если же ты его не довезешь, если не отдашь там, я тебя самого убью
и растерзаю, - закричал уж на него безумный старик и побежал было за ним.
     - Помилуйте-с!   Сейчас  все  исполню,  -  отвечал  тот,  едва  успевая
затворить перед ним за  собой дверь,  и  потом действительно никто уж  и  не
видал, как он собирался, захватил с собой Михайла и уехал.
     Отец  между тем  возвратился в  гостиную и,  тяжело дыша,  опустился на
диван.  Несчастные припадки гнева  всегда  кончались для  него  ужасно:  его
обыкновенно оставляли одного в  комнате,  притворяли в  ней дверь и подавали
ему  только холодной воды.  Все  это повторилось и  теперь.  Мать пересела к
дверям  гостиной,   чтоб  прислушиваться,   что  там  будет  происходить.  Я
поместился около ее колен и стал целовать ее руки.
     - Для тебя только,  друг мой,  и желаю я жить на свете,  -  проговорила
она, поцеловав меня в голову и отерев катившиеся по ее щекам слезы.
     Я разрыдался окончательно, так что она едва утешила и успокоила меня.
     К  вечеру  по  дому  распространился новый  ужас:  исправник не  принял
Михайла Евплова, говоря, что он стар идти на поселенье.
     - Батюшки! Отцы мои! Что теперь будет? - провопила даже старуха Афимья,
более  всех  привычная  к  гневу  барина  и  всегда  с  каким-то  стоическим
спокойствием его переносившая.
     Кирьян,  привезя Михайла Евплова назад,  не распрягая лошади,  убежал в
лес,  говоря, что он и не придет, пока барин гневаться будет. Сказать отцу о
решении исправника осмелилась,  разумеется, одна только матушка, но я видел,
чего ей это стоило:  вся взволнованная и беспрестанно обращая взор на образ,
она  несколько раз  подходила к  гостиным дверям и,  наконец,  уже вошла.  Я
бросился за ней и приложил глаз к замочной скважине.  Что она там сказала, я
не слыхал, но только отец вдруг поднялся.
     - Хорошо,  я сам его упрятаю, - сказал он по наружности спокойным, но в
самом деле еще более раздраженным голосом,  - велите коляску мне заложить, а
мерзавца этого, скажите, чтобы везли за мной в полуверсте.
     Матушка беспрекословно исполнила его  приказание.  Часов  в  двенадцать
ночи он  уехал.  Два дня,  пока его не  было,  она была на  себя не  похожа,
беспрестанно тревожилась и  все чего-то ожидала.  Наконец отец возвратился и
был совсем уж больной. Его прямо привели в его комнату. Он тосковал и стонал
на весь дом.
     - Что, папаша чем болен? - спросил я мать.
     - Обыкновенно,  как и  всегда,  мучится и терзается...  сам наказал,  а
теперь и жалеет всех... - отвечала она.
     С  детской  души  моей,  как  перестали на  нее  действовать неприятные
впечатления,  сейчас же  все и  слетело:  на другой день я  уже спокойнейшим
манером пахал сохою собственной работы на Гришке грядку в саду, и, что всего
удивительнее,  этот малый, лет почти восемнадцати, с величайшим наслаждением
играл со мной в  эту игру,  непременно требуя,  чтоб я  его взнуздал,  и чем
глубже я  упирал соху в  землю,  тем старательнее и рьянее он вез ее.  К нам
подошел Мосеич с лейкою в руке.
     - Землю пахать - самое приятное для бога занятие, - сказал он.
     - Приятное?  -  переспросил я,  очень  довольный,  что  он  хвалит  мою
выдумку.
     - Да!..  И если бы вот даже этот дурак Евплов не мытарничал, а кормился
бы больше, как следует мужичку, землицей, не был бы там, куда угораздился.
     - А куда его, дядюшка, барин увез? Далече ль? - спросил уж Гришка.
     - Далече, в место хорошее, - сказал Илья и скрылся за одной из куртин.


                                     V

     Начинало темнеть, когда я в нынешнем году подъезжал к Фомкину. Рядом со
мной  в  коляске  сидел  приказчик  мой  Семен,   ужасно  конфузясь,  ежась,
отодвигаясь от  меня  и  боясь,  кажется,  прикоснуться одной  точкой своего
кафтана ко  мне.  Измученные извозчичьи лошади легонькой рысцой тащили нас в
гору.
     Я  оглядывал окрестность;  все  было очень знакомо:  при въезде в  село
покачнувшаяся на сторону и  точно от сотворения мира тут стоявшая толчея,  а
подальше небольшая площадь,  на  которой  собирался по  праздникам народ;  в
стороне от нее дом священника,  несколько побольше и  покрасивей других,  на
погосте деревянные кресты и  единственный каменный памятник на  могиле моего
деда и, наконец, сама белая церковь. С какой-то болью врывались мне в сердце
воспоминания:  мы...  мне  лет  восемнадцать...  у  прихода...  день  такой,
кажется,  восхитительный;  толпа народа кипит перед храмовыми воротами.  Она
тоже в  церкви...  это можно догадаться по  уродливому экипажу и  по  тройке
вятских лошадок,  стоявших у дома отца диакона.  Я иду в церковь. Сердце мое
так  и  рванулось от  правого клироса,  около  которого я  стал,  к  левому;
накуренный ладан кажется мне величайшим благовонием, иконостас великолепным,
а она,  в белом платье и белой шляпке,  превыше всех красот земных. Но между
тем что было во всем этом:  и в ней