вое действие кончилось очень слабо.
     Комик  не  выдержал,  махнул рукою,  отошел и  встал  к  окну.  Рагузов
смеялся.  Мишель с  Дарьей Ивановной тоже смеялись.  Аполлос Михайлыч был  в
беспокойстве.
     - Не конфузьтесь,  господа,  сделайте милость,  не конфузьтесь: в таком
деле по  началу судить нельзя.  Извольте начинать второе действие.  Фанечка!
Тебе, мой друг, - говорил он.
     - Mon oncle,  да что, я не знаю; у нас что-то нехорошо идет, - отвечала
Фани.
     - Ничего, моя милая, начинай.
     - Что  вам  за  охота,  Аполлос Михайлыч,  заставлять нас  ломаться?  -
заметил трагик.
     - Не  ломаться,  Никон  Семеныч!  Поверьте,  что  не  ломаться:  выйдет
недурно;  для полноты спектакля эта пиеса необходима:  что не удастся в ней,
то наши с вами вывезут. Начинай же, Фани!
     Фанечка начала.  Явился потом Кочкарев,  и  сверх ожидания это  явление
сошло очень недурно; но при появлении прочих женихов опять пошла путаница, и
они кое-как были прогнаны невестой.  С  уходом их  пиеса пошла даже отлично.
Рымов в  сцене с  невестой превзошел все  ожидания.  Все разразились смехом;
даже  Фанечка  не  удержалась  и  захохотала.   Последующие  явления  его  с
Кочкаревым были хороши, а последний монолог, после которого он выскакивает в
окно,  неподражаем. Аполлос Михайлыч хлопал, как сумасшедший, и говорил, что
все и  вс„ отлично.  Но я  должен сказать,  что не все было отлично:  трагик
редко  попадал в  настоящий тон;  Фанечка тоже;  Аполлос Михайлыч,  впрочем,
уверял,  что  это  происходило оттого,  что она была слишком молода для этой
роли. Комик с нахмуренным и сердитым лицом сел на дальний стул и задумался.
     - Вы извините меня,  Аполлос Михайлыч,  - сказал Юлий Карлыч, подходя к
хозяину, - что я не так твердо знаю. Право, я совершенно не имею памяти.
     - Ничего,    Юлий   Карлыч!   Терпение   все   преодолевает;   вы   еще
удовлетворительнее прочих.
     Судья,  подобно комику,  уселся в  углу и ни с кем не говорил ни слова.
Трагик  и   Фанечка  скрылись.   По  окончании  "Женитьбы"  следовала,   как
переименовал  Рагузов,  драматическая  фантазия  "Братья-разбойники".  Через
полчаса из кабинета хозяина вышел Никон Семеныч в известном уже нам костюме,
то  есть  в  красных  широких шальварах,  перетянутый шелковым,  изумрудного
цвета,  кушаком, в каком-то легоньком казакине, в ухарской шапочке, с усами,
набеленный и нарумяненный.
     - Где же другие разбойники? - спросил он.
     - Будут,  будут, не беспокойтесь, - отвечал хозяин, - сегодня, конечно,
не в костюмах, но это ничего.
     - Отчего же  в  вашей  пиесе все  были  костюмированы?  -  проговорил с
досадою Рагузов.
     - Как же вы, Никон Семеныч, сравниваете мою пиесу: там только три лица,
а у вас их десять;  кроме того, моя комедия уже три года, как готова; а ваша
только еще вчера сочинялась.
     - Извините:  она постарше вашей; о себе-то вы все придумали, а о других
только нет.
     - Я  думаю обо всех и обдумывал уже все;  костюмы ваши несложны,  они в
два дня поспеют.
     Явилась Фани в костюме любовницы разбойника, и можно сказать, что наряд
ее  был  очень  хорош.  На  голове  ее  была  тоже  какая-то  шапочка,  стан
обхватывался коротеньким с корсажем платьицем, сшитым наподобие швейцарских.
     - Этот костюм не верен, mademoiselle, - сказал трагик, осматривая ее.
     - Мне дяденька его сочинил, - отвечала Фани.
     - Как вы,  Никон Семеныч, говорите - не верен, - воскликнул Дилетаев, -
сами  назвали  поэму  драматической фантазией,  а  недовольны фантастическим
костюмом. На вас самих костюм очень необыкновенный.
     - У меня-то уж вовсе обыкновенный и самый национальный.
     - Ну  и  прекрасно,  будь по-вашему;  я  уже  себе дал слово с  вами не
спорить: Фани будет играть в этом костюме. Это решено.
     Трагик насмешливо улыбнулся.
     - А где же разбойники? - повторил он.
     - Сейчас...  Юлий Карлыч, Мишель, Осип Касьяныч, пойдемте в разбойники,
- произнес хозяин,  приподымаясь.  - Виктор Павлыч! Потрудитесь и вы; мы вас
оденем старым подьячим, которые всегда присутствовали в разбойничьих шайках.
     На этот призыв хозяина поднялся только один Юлий Карлыч.
     - Сделайте милость,  господа, - повторил настоятельно хозяин, - Мишель,
ступай,  кинь папиросу, точно не накуришься! Осип Касьяныч, пожалуйте! Полно
вам там сидеть в углу.  Виктор Павлыч,  пойдемте,  -  прибавил хозяин,  беря
комика за руку.
     Гости нехотя вышли на сцену.
     - Только-то? - спросил Никон Семеныч.
     - Покуда только,  а  на представление я  приготовлю лакеев.  Размещайте
картину сообразно вашему плану.
     Трагик  начал:   на   авансцену  он  посадил  самого  хозяина  в   позе
кровожадного эсаула.  Судью, как он ни отнекивался, Никон Семеныч положил на
землю плашмя и  велел ему  дремать;  Мишель был тоже положен,  но  с  лицом,
обращенным к самому трагику. Комик посажен был на корточки; актерская натура
его и  тут не выдержала:  он скорчил такую уморительную физиономию,  что все
разбойники и  дамы  захохотали.  Фани  посажена  была  около  самого  Никона
Семеныча и  должна была опираться на его плечо;  она исполнила это с большим
над собою усилием.
     Твердо,  с  одушевлением и  с  большою  драматическою аффектациею начал
Никон Семеныч свою роль,  обращаясь попеременно то  к  тому,  то  к  другому
разбойнику, которые слушали его; но он по преимуществу остался доволен самим
хозяином  и  комиком.  Первый,  действительно,  делал  чрезвычайно  зверскую
физиономию, когда трагик рассказывал об убогом и о богатом жидах, которых он
резал на дороге; второй же выражал другого рода чувства: робость, подлость и
вместе с  тем тоже кровожадность и был так смешон,  что бывшие зрительницами
Матрена Матвевна и  Дарья Ивановна,  несмотря на серьезное содержание пиесы,
хохотали.  Фани, в роли любовницы, была хороша, только очень мало обращалась
к  своему любовнику,  впрочем,  произносила стихи с чувством.  Драматическая
фантазия сошла очень удовлетворительно, так что Аполлос Михайлыч сказал:
     - Я не ожидал,  чтобы все это сошло так недурно. Вы очень хороши, Никон
Семеныч, в драматической поэзии.
     Затем  следовала песня "Оседлаю коня" Дарьи Ивановны и  качуча -  Фани.
Хозяин настоял,  чтоб  и  они  прорепетировали,  и  привел по  этому  случаю
известную  пословицу:   Repetitio  est  mater  studiorum*.  Дарья  Ивановна,
аккомпанируя себе,  пропела свой  chef  d'oeuvre и  привела снова в  восторг
Никона Семеныча, который приблизился было к ней с похвалою, но в то же время
подошел к молодой даме Мишель,  и она, отвернувшись от трагика, заговорила с
тем. Фанечка подсела к комику.
     ______________
     * Повторение - мать учения (лат.).

     - Как вы хорошо играете,  -  сказала она,  - лучше всех нас; вы поучите
меня играть?
     - Наша пиеса не пойдет, - отвечал тот.
     - Отчего же?
     - Она очень дурно выполняется.
     - Но вы хорошо играете.
     - Я один ничего не значу.
     - Фанечка,  тебе танцевать качучу;  переоденься,  моя милая,  в  другой
костюм, - произнес Аполлос Михайлыч.
     Фани  убежала в  свою  комнату и  когда  явилась,  то  была  уже  одета
совершенно по-балетному, даже в трико, которое нарочно купил для нее Аполлос
Михайлыч в  Москве.  Дарья Ивановна села играть за фортепьяно.  Впечатление,
произведенное танцами Фани,  было таково же,  как и прежде.  Трагик качал от
удовольствия головою;  Матрена Матвевна делала ей  ручкой;  комик смотрел на
девушку гораздо внимательнее, чем в первый раз.
     Актеры разошлись очень поздно, оставив хозяина в совершенном утомлении.
Пришед в свой кабинет, Аполлос Михайлыч бросился в свои покойные кресла.
     "Ох,  творец небесный, как я устал! Вот пословица говорится: охота пуще
неволи;  ах,  как все они мало искусство-то понимают: просто никто ничего не
смыслит!"  -  произнес он  сам с  собою и,  будучи уже более не в  состоянии
ничего ни думать, ни делать, разделся и бросился в постель.


                                     V

                            ХЛОПОТЫ АНТРЕПРЕНЕРА

     На другой день Дилетаев лежал еще в постели, когда подали ему письмо от
Рымова,  в котором тот отказывался играть и писал,  что у него больна жена и
что комедия,  в  которой он  участвует,  так дурно идет,  что ее  непременно
следует исключить.
     - Вот тебе на!  - проговорил Аполлос Михайлыч, совершенно пораженный. -
На кого была надежда, тот и лопнул. Завидно вот, почему моя пиеса идет лучше
всего.  Какое это  дьявольское артистическое самолюбие!  С  простыми людьми,
право,  легче  составлять спектакли;  те  по  крайней мере  не  умничают,  а
исполняют, что велят. Велика фигура - мещанин какой-то, и тот важничает!
     Но и простые люди вышли не лучше комика:  судья тоже прислал записку, в
которой напрямик отказывался и уведомлял,  что он завтра же отбудет в отпуск
в губернию.
     Дилетаев не выдержал и, разорвав обе записки на мелкие куски, бросил их
на пол.
     - Вот вам люди! - продолжал он, обращаясь к окну, из которого виднелась
городская площадь, усыпанная, по случаю базара, народом. - Позови обедать, -
так пешком прибегут!  Покровительство нужно, - на колени, подлец, встанет, в
грязи в ноги поклонится! А затей что-нибудь поблагороднее, так и жена больна
и в отпуск надобно ехать...  Погодите,  мои милые, дайте мне только дело это
кончить: в калитку мою вы не заглянете...
     Размыслив хорошенько, Аполлос Михайлыч о судье уже не жалел, потому что
тот и  по характеру был большой невежа,  да и играть совершенно не умел;  но
комика  Дилетаев поклялся не  выпускать из  рук,  вследствие чего  тотчас  ж
спросил себе одеваться,  велел закладывать лошадь и  проехал прямо к Рымову.
Здесь  он  увидел довольно странную сцену:  на  стуле  у  окна  сидел совсем
растрепанный комик, с лицом мрачным и немытым; тут же на маленькой скамейке,
приникнув головой к  коленям мужа,  сидела Анна Сидоровна,  уставив на  него
свои маленькие глаза,  исполненные нежности.  Кроме того,  она  целовала его
руку.  Читатель,  вероятно,  догадывается"  что  подобное  семейное  счастье
возникло вследствие отказа Рымова участвовать в спектакле.
     - Виноват... - проговорил Аполлос Михайлыч, попятившись назад.
     Комик вскочил и толкнул жену ногою. Та вскрикнула и убежала.
     - Сделайте милость,  не беспокойтесь.  Я приехал на два слова:  побраню
вас и уеду, - проговорил гость, между тем как оконфуженный хозяин решительно
не находился, как бы поправить свой туалет.
     - Позвольте, - произнес он, хватаясь за пальто и натягивай на себя.
     - Опять повторяю,  не беспокойтесь, - проговорил гость, - артистам друг
с другом нечего церемониться.  Во-первых, супруга ваша не больна; во-вторых,
комедия идет бесподобно; стало быть, все препятствия разбиты мною в прах, и,
следовательно, вы не скроете и не закопаете вашего таланта, а блеснете им во
всей красе.
     - Нет-с, я не могу играть, Аполлос Михайлыч, - возразил комик.
     - Вы можете, и вы будете играть.
     - Помилуйте,   сделайте  милость,  не  беспокойтесь:  мой  муж  не  так
здоров... зачем же ему себя изнурять, - произнесла, выходя, Анна Сидоровна в
сильном волнении.
     - Муж ваш, сударыня, здоров, вы тоже; все обстоит благополучно, поэтому
они будут играть,  а  вы  будете любоваться.  Мне очень совестно,  что вы не
пожаловали на нашу первую репетицию.  Я,  в моих хлопотах,  совершенно забыл
послать за вами экипаж; но вперед этого уж не будет.
     - Благодарю вас;  я  не охотница,  -  произнесла она отрывисто.  -  Вы,
кажется,   Виктор  Павлыч,   сами  говорили,  что  больны,  и,  кажется,  не
молоденький ломаться.  Что  же  это такое?  Кто вас ни  позовет,  вы  сейчас
соглашаетесь, - прибавила она, обращаясь к мужу.
     Комик стоял нахмурившись; Дилетаев вышел из терпенья и пожал плечами.
     - Я имею, сударыня, дело не с вами, а с вашим мужем, - заметил он. - Не
угодно ли вам,  Виктор Павлыч,  по крайней мере объяснить мне,  почему вы не
желаете участвовать в  нашем спектакле.  Общество у меня собрано приличное и
вас никоим образом не может компрометировать.  Если вы недовольны пиесой, то
и  это опять несправедливо.  Вы сами ее очень хвалили.  Я,  с своей стороны,
готов  бы  даже  был  уступить  вам  свою  роль  из  моей  комедии,  которая
действительно идет очень хорошо.  Но сами согласитесь:  я  автор и  писал ее
нарочно для себя.  Кроме того,  Виктор Павлыч, я позволяю себе вам заметить,
что  у  меня играют люди благородные,  которые и  не  сродны к  этому делу и
заняты другими обязанностями;  но  они,  желая  доставить мне  удовольствие,
играют.  Я  должен прямо вам сказать,  что в последствии времени мог бы быть
полезен для вас.
     - Нам,  бедным людям,  не след мешаться между благородными, - возразила
Анна Сидоровна.
     Но Аполлос Михайлыч не обратил никакого внимания на ее слова.
     - Сделайте милость, господин Рымов, решите мое сомнение, - отнесся он к
комику.
     - Я отказываюсь потому, что эта пиеса не может идти, - отвечал тот.
     - Отчего же не может?
     - Оттого, что никто не играет.
     - Вовсе нет-с, напротив: все играют, а ролей только еще не знают. Разве
Фани не играет? Разве Никоя Семеныч не отчетливо хорош в Кочкареве?
     - Они знают роли.
     - И с этим я не согласен.  Они выполняют роли,  а прочие тоже выучат, -
это уж мое дело!
     - Прочие даже и стоять на сцене не умеют.
     - Вы очень строго судите,  милый мой, - возразил Аполлос Михайлыч. - Не
знаю,  участвовали ли вы когда-нибудь в благородных спектаклях,  но только я
скажу,  что  это  совсем другое дело,  чем  публичный театр.  На  нас  будут
смотреть, как на любителей, которые, для собственного удовольствия, разучили
несколько сцен -  и  только.  Вы сказали,  что Осип Касьяныч,  Юлий Карлыч и
Мишель не умеют стоять на сцене.  Это совершенно справедливо, и поверьте: я,
имея это в виду,  сегодня ночью придумал превосходный оборот.  Мы выкинем из
пиесы все сцены,  где участвуют экзекутор,  моряк,  офицер этот и,  наконец,
сваха и тетка.
     - Как же вы это выкинете? - спросил комик с некоторым удивлением.
     - Так просто, как обыкновенно выкидывают.
     - Тогда выйдет чушь, которой нельзя будет и понять, - возразил комик.
     - Из  фарса,  господин Рымов,  что ни  делай,  никогда чушь не  выйдет,
потому что он сам по себе чушь. Но эта пиеска переработается даже прекрасно,
так что перещеголяет, я думаю, подлинник, потому что будет иметь единство.
     - Нет-с, этого нельзя.
     - Нет-с,  можно!  Извольте слушать; первое явление: вы со слугой. Слугу
буду играть я сам.  Угодно вам?  Хотя это и не моя роль и не моего вкуса, но
для театра я готов пожертвовать всем.  Свахи нет.  Является Кочкарев и с ним
вся сцена.  Потом зачеркивается все и  начинается с того места,  где невеста
рассуждает о  женихах.  Приходит Кочкарев,  советует ей  брать Подколесина и
приводит его,  а  тут  опять  может  идти  все  сплошь.  Таким образом пиеса
прекрасно начнется и отлично кончится.
     Комик все  еще  недоумевал,  но  было заметно,  что  остроумная выходка
Аполлоса Михайлыча сильно его поколебала.
     - Полноте,  мой любезнейший Виктор Павлыч,  нечего думать и рассуждать.
Поедемте сейчас же ко мне и примемся за переделку комедии.  Не хуже же, черт
возьми,  Рагузова мы  справимся с  этим делом:  он  прибавляет,  а  мы будем
убавлять!  Я мастер на эти дела.  Если бы охота пришла, так бы этаких фарсов
по десятку в ночь писал. Ну-с - по рукам!.. - прибавил Дилетаев.
     - Я таким образом согласен-с, - проговорил комик.
     Анна Сидоровна побледнела и  задрожала.  Она взглянула на мужа,  но тот
отвернулся.
     - Итак!.. - произнес с восторгом Аполлос Михайлыч.
     - Сейчас буду готов, - отвечал Рымов и ушел в соседнюю комнату.
     Анна Сидоровна кинулась было за ним, но дверь была заперта.
     - Как я рад, что уговорил вашего супруга! - отнесся к ней гость, но она
ничего ему не ответила и тотчас же вышла из комнаты, прошла в кухню, села на
лавку и горько заплакала.
     Рымов уехал с Дилетаевым.
     "Женитьба" в один день была переделана как нельзя удобнее для сцены.  В
дальнейшее затем  время  Аполлос  Михайлыч работал неутомимо.  Он  пригласил
городских жителей всех классов и  разослал несколько пригласительных билетов
к  помещикам в  усадьбы.  Репетиции шли  довольно  уж  твердо.  Костюмы  для
разбойников были  приготовлены.  Матрена Матвевна менее и  менее ошибалась в
репликах.  Рымов смешил всех до истерики; одним словом, все это было хорошо,
и Дилетаева беспокоила одна только механическая часть.  Представление должно
было произойти на фабрике у купца Яблочкина, производящего полотно, который,
по  просьбе Дилетаева и  по  старинному с  ним  знакомству,  дал  для театра
огромную залу в  своем заведении;  но  все-таки он был купец и  поэтому имел
большие предрассудки, так, например: залу дал, - даже фабричное производство
на всю масленицу остановил, но требовал, чтобы ни одного гвоздя ни в пол, ни
в  стены  не  было  вколочено.  Прошу  при  этаких  условиях  поместить  всю
театральную  обстановку!   Одна   только   гениальная   изобретательность  и
необыкновенное знание дела  Аполлоса Михайлыча могли  все  это  обделать.  В
зале,  предназначенной для публики, было поставлено несколько рядов кресел и
сверх того взади возвышался амфитеатром раек для купцов и мещан.  Сцена была
возвышенная;  подзоры,  очень затейливо нарисованные под  пунцовые бархатные
драпри,  повесились. Декорации, то есть голубая комната, а на другой стороне
желтая,  и лес,  были привезены из усадьбы Дилетаева и поставлены.  Наконец,
опустился и передний занавес, - он был вновь изготовлен. Антрепренер показал
и  здесь неподражаемую свою изобретательность:  у него были очень старинные,
но  прелестные  французские  обои,  которые  представляли маленьких  летящих
амурчиков, и еще, тоже старинной, но прекрасной работы, эстамп, изображающий
Талию.  Эта-то  Талия и  сотни три  амурчиков были вырезаны из  своих мест и
наклеены на голубой коленкор.  Талия,  конечно,  поместилась в середине, и к
ней  со  всех сторон слетались амурчики;  вид  был прелестный,  особенно при
вечернем освещении.  Аполлос Михайлыч водил всех  своих актеров полюбоваться
своим  изобретением.  Уборные для  мужчин  и  дам  были  тоже  приготовлены:
кавалерам в холодном чулане,  для согревания которого Дилетаев предполагал в
день представления поставить три самовара;  а для дам - в соседней сторожке,
которую по  этому случаю оклеили обоями,  а  находящуюся в  ней русскую печь
заставили ширмами.
     Более всего Аполлос Михайлыч хлопотал с оркестром. При первом испытании
оказалось,  что  Никон Семеныч вовсе не  занимался музыкой и  неизвестно для
чего содержал всю эту сволочь.  Капельмейстер, державший первую скрипку, был
ленивейшее  в  мире  животное:   вместо  того,  чтобы  упражнять  оркестр  и
совершенствоваться самому в  музыке,  он  или  спал,  или  удил  рыбу,  или,
наконец,  играл с  барской собакой на  дворе;  про прочую братию и  говорить
нечего:   мальчишка-валторнист  был  такой  шалун,   что  его  следовало  бы
непременно раз  по  семи  в  день сечь:  в  валторну свою он  насыпал песку,
наливал щей и даже засовывал в широкое отверстие ее маленьких котят.  Вторая
скрипка только еще другой месяц начала учиться. На флейте играл старичишка -
глухой,  вялый; он обыкновенно отставал от прочих по крайней мере на две или
на  три  связки,  которые и  доигрывал после;  другие и  того были хуже:  на
виолончели бы играл порядочный музыкант,  но был страшный пьяница,  и у него
чрезвычайно дрожали руки,  в  барабан колотил кто придется,  вследствие чего
Аполлос Михайлыч и принужден был барабан совсем выкинуть. Кадрили они играли
еще  сносно,  конечно,  флейта делала грубые ошибки,  а  валторнист отпускал
какую-нибудь  шалость;  но  по  крайней  мере  сам  капельмейстер  и  крепко
запивающая виолончель делали свое дело,  однако при всем том - не кадрили же
иг