, - отвечал Петр, - только слез-то не больно
что-то видать у него, - прибавил он как бы в некотором размышлении.
     Я дал шпоры лошади и поскакал марш-марш.
     - Тише, тише, барин! Право, маменьке скажу! - говорил Петр.
     Но я знал, что он не скажет.
     Матушка нас встретила только что не на крыльце.
     - И не стыдно тебе, не грех так меня мучить? - сказала она.
     Я  поспешил поцеловать у ней руку и стал ей представлять почти в лицах,
как огонь горел, как Михайло Евплов плакал.
     - Ну,  не говори...  будет!  -  произнесла она,  махая мне рукой и сама
готовая почти разрыдаться.
     Видневшееся из наших окон пламя все становилось меньше и меньше.  Через
час после того приехал и отец.  Загрязненный,  залитый почти с ног до головы
водой и чем-то,  должно быть, еще более раздраженный, он шумно вошел в залу.
Вслед за ним поваренок Гришка,  вспотевший,  как мокрая мышь, и с закоптелым
лицом  Кирьян ввели  под  руки  Михайла Евплова.  Он  был  в  чьем-то  чужом
полушубчишке, весь дрожал; рука и лицо его были в крови.
     - Посадите его тут! - сказал отец.
     - Его  надобно напоить чаем  или  мятой:  он  весь продрог!  -  сказала
матушка.
     Несчастный старик замотал головой.
     - Нет, матушка: водочки дай! Дай водочки! - проговорил он.
     Матушка поспешно пошла и сама принесла ему целый стакан.
     Михайло Евплов выпил его  дрожащими губами из  ее  рук.  Она после того
хотела было подать ему кусок пирога, но он молча отвел его руками.
     - Сведите его в  людскую,  да  чтобы он  не  сделал там чего-нибудь над
собой - я с тебя спрошу, - сказал отец Кирьяну.
     Тот с Гришкой хотел было поднять Михайла, но он не дался им и повалился
отцу в ноги.
     - Батюшки, благодетели мои! Не оставьте меня, несчастного! - стонал он.
     - О  старый дурак!  Сказано,  что не  оставят -  бога только гневит,  -
вспылил отец, между тем как у него у самого текли по щекам слезы.
     - И ее,  злодейку, накажите, и ее! - бормотал Михайло Евплов, ползая по
полу и хватая отца за ноги.
     - И ее накажут! Отведите его! - говорил тот, едва сдерживая себя.
     Гришка и Кирьян подняли, наконец, бедного старика и увели.
     Меня вскоре после этого послали спать,  но я  долго еще слышал из своей
маленькой комнаты, что отец и мать разговаривали.
     - Поджог! - говорил тот своим отрывистым тоном.
     - Господи помилуй! - восклицала на это матушка.
     - Невестушка... сынок... - повторял несколько раз отец.
     - Боже ты мой, царица небесная! - говорила матушка.


                                    III

     Проснувшись на  другой день поутру,  я  услышал по  всему дому какое-то
шушуканье  и  торопливую  хлопотню.  Гришка-поваренок,  между  прочею  своею
службою обязанный меня одевать, пришел, по обыкновению, с сапогами в руках и
с глупо форсистой рожей остановился у косяка.
     - Что там такое шумят? - спросил я его.
     - Папенька ваш в  город уехали-с,  -  отвечал он,  почему-то еще гордее
поднимая голову.
     Я  всегда  был  очень  доволен,  когда  отец  куда-нибудь  уезжал:  его
суровость,  его  желчное  и  постоянно раздраженное состояние духа,  готовое
каждую минуту вспыхнуть,  пугали меня,  а потому и на этот раз, исполнившись
мгновенно овладевшим мною восторгом,  я  начал перевертываться на постели на
спину, на грудь и задрыгал ногами, приговаривая:
     - Зачем он уехал, зачем?
     - Не знаю-с!  -  отвечал Гришка и,  наскучив,  вероятно,  стоять передо
мной, сдернул с меня одеяло и урезонивал меня:
     - Перестаньте баловать-то!.. Надевайте сапожки-то!.. Мне стряпать пора.
     - Я сегодня приду к тебе в кухню, приду... приду... - напевал я.
     - Я сегодня не в кухне стряпаю,  а у бабушки Афимьи, - отвечал Гришка и
самолюбиво закинул свое рыло в сторону.
     - А вот врешь,  врешь,  -  перебил я его, думая, что он хочет только от
меня отделаться.
     - Право-с!  -  повторил Гришка.  -  В  кухню-то Тимофея с  хозяйкой под
караул посадили, - прибавил он уже мрачным голосом.
     - За что?
     - Папенька приказали-с...
     Последнее слово Гришка протянул.
     - А Михайло Евплов где?
     - В людской лежит... стонет таково на всю избу.
     У  меня вдруг пропала вся моя веселость;  я молча оделся,  молча и тихо
вышел.    В    девичьей   сидела    наша    старуха   ключница   Афимья    и
старательно-старательно  пряла.  Это  было  всегда  признаком,  что  она  до
бесконечности злилась.
     - Афимья!  За что Тимофея с женой под караул посадили?  -  спросил я ее
таинственно.
     - Не знаю, сударь! - отвечала она явно укоризненным тоном.
     - Ну вот! Не может быть, скажи!
     - Не знаю, батюшка... папенькина воля! - повторила она и вздохнула.
     Семья Михайла Евплова приходилась ей сродни.
     Я отправился на улицу.  День был ясный,  светлый;  осеннее солнце грело
точно  средь  лета;  вновь подросшая на  красном дворе после недавнего дождя
трава  свежо  зеленела;  в  воздухе быстро и  весело летали ласточки;  более
десятка сытых и  лоснящихся на  солнце лошадей гуляли на ободворке.  Тимка с
женой не выходили у меня из головы. Я решился подсмотреть, что они делают, и
потихоньку вошел в кухонные сени,  но там на дверях я увидел огромный замок;
оставалось одно  средство  -  заглянуть с  улицы  в  окно,  но  я  почему-то
совестился это  сделать и  придумал такого рода хитрость,  что взмостился на
близстоящие около кухни дроги,  с которых все было видно, что происходило во
внутренности избы: Тимка сидел у стола и смотрел в землю - в лице его, кроме
обычной мрачности,  ничего  не  выражалось.  На  другой лавке  лежало что-то
наглухо закутанное кафтаном.  Я догадался,  что это была жена его Марья. Мне
сделалось страшно и  почему-то показалось,  что она умерла и что это был уже
только труп ее.  Я  по крайней мере раз пять влезал на дроги,  и в последний
раз,  наконец,  скрылся и Тимка, и только по видневшимся его лаптям я понял,
что  и  он  тоже лег,  но  только вглубь,  в  куть избы.  Между тем Марья не
переменяла своего  положения,  и  это  окончательно меня  убедило,  что  она
умерла.  В  страхе и  не зная,  с кем бы им поделиться,  я несколько времени
ходил по двору,  людей,  как всегда это бывало в летнее время, не было почти
никого дома, все были на работе, и только из Афимьиной избы слышно было, что
Гришка отчаянно рубил котлеты или  начинку в  пирог,  выбивая ножами складно
трепака.  Я подошел к окну,  которое было полурастворено и из которого валил
дым и жар.
     - Григорий, а Григорий? - повторил я несколько раз.
     - Чего вам-с?  -  отозвался он,  наконец,  гордо высовывая свою морду в
окно.
     - Там в кухне Марья лежит: не умерла ли уж она?
     - Да с чего ей умереть?
     - А что же она все лежит?
     - Спит,  чай,  -  отвечал он мне и  самолюбивейшим образом повернулся и
отошел от окна.
     Я простоял на своем месте несколько времени, как опешенный, и за обедом
решился наконец свое беспокойство сообщить матери.
     - Маменька, Тимофея с женой под караул посадили: ну, как они там умрут?
- сказал я.
     Мать  сначала посмотрела мне  в  лицо  и  потом,  проговоря:  "Какие ты
глупости говоришь", - сама вздохнула.
     Тотчас же после стола я опять отправился на дроги,  и - не могу описать
вам моего восторга -  Марья больше уж не лежала,  а сидела; красивое лицо ее
было не столько печально, сколько измято, платок на голове несколько сбит, и
рубашка на груди расстегнута.
     "А что,  Михайло Евплов жив ли?"  -  подумал я  и  прямо с дрог пошел в
людскую.  Изба эта,  так  как  в  ней  пеклись людские хлебы и  варилось для
дворовых варево,  была самая жарко натопленная и  постоянно почти пустая;  в
этот раз я в ней только и нашел,  что десятка три мух,  ползавших по столу и
подъедавших оставшиеся тут  крохи  хлеба  и  квасные  пятна.  Я  заглянул за
перегородку.   Там  в  зыбке  лежал  один-одинехонек  полугодовалый  сынишко
стряпухи с поднятой почти до самого горла рубашонкой.  Только что перед тем,
вероятно,  распеленатый, он с величайшим, кажется, наслаждением смотрел себе
на  кулачки и  сгибал и  разгибал свои ножонки.  По веселому личику его тоже
ползла муха,  и  он  от этого только слегка поморщивался.  Я  согнал ему эту
муху;  он еще больше улыбнулся.  По стоявшей на голбце кваснице я сообразил,
что больной,  должно быть,  лежит на  печке.  Встав на  нижнюю ступеньку,  я
потихоньку заглянул туда,  но по темноте ничего не мог рассмотреть, и только
оттуда сильно пахнуло квашней.  Я поспешил слезть и уйти. Целый день я ходил
как шальной,  не зная,  за что бы приняться и что бы начать делать. К вечеру
моя  детская  фантазия еще  более  разыгралась,  и,  когда  меня  уложили  в
постельку и оставили одного в комнате, мне стало и жаль арестантов и в то же
время я  боялся их.  "Они целый день ничего не ели,  и теперь они лежат и им
тошно!" -  думал я,  а потом мне вдруг представлялось,  что Тимка непременно
выломает окно,  вылезет, возьмет топор и зарубит меня и маменьку. Страх этот
во мне дошел до того, что я прислушивался к каждому, довольно отдаленному от
меня хлопанью дверьми в  девичьей,  к  малейшему шуму в лакейской,  наконец,
когда явно услышал,  что  в  зале кто-то  ходит,  я  не  утерпел,  вскочил и
выглянул туда.
     - Кто это? - произнес я почти обмирающим от ужаса голосом.
     - Я это, батюшка, - отвечал мне голос.
     Оказалось, что это Афимья пришла в зал молиться.
     Я несколько поуспокоился и опять улегся...


                                     IV

     Часу во втором ночи тот же Гришка меня разбудил.
     - Ступайте в темненькую комнату ночевать-с, - сказал он.
     - Что... зачем? - спросил я спросонья и в испуге.
     - Исправника тут положат - приехал.
     Не поняв хорошенько,  в чем дело,  я,  однако, встал и босиком, в одной
рубашонке, завернувшись в одеяльце, прошел по довольно холодному коридору и,
укладываясь на новое свое место, разгулялся; в гостиной я слышал, что отец с
исправником ужинали.  Отец что-то такое вполголоса и, по обыкновению своему,
отрывисто рассказывал ему,  на  что исправник громко хохотал,  вслед за  тем
кашлял,  харкал.  Остававшееся праздным мое  воображение начало представлять
себе исправника огромным мужчиной с  огромным животом.  Но  это оказалось не
совсем так:  когда я  на другой день вышел к  чаю,  то увидел,  что с  отцом
раскланивался небольшого роста мужчина,  с  сутуловатым бычачьим шиворотком,
широкий в плечах и с широкою львиною грудью.
     - Итак, я иду, - говорил он.
     - Сделайте одолжение, - отвечал отец рассеянно.
     Матушка, разливавшая чай, держала глаза потупленными.
     Исправник пошел.  Я перебежал в девичью, чтобы оттуда из окна наблюдать
за ним. На крыльце его встретил с бляхой на груди и падогом в руке сотский и
снял  шапку.  Исправник сделал усилие приподнять несколько свою  сутуловатую
голову. Сидевшие на колоде наши мужики-погорельцы при виде его тоже встали и
сняли  шапки.  Исправник сделал  еще  более  усилия приподнять свою  голову.
Сотский в некотором отдалении и не надевая шапки следовал за ним. Они прошли
в  кухню.  Вскоре после того в кухонные сени вышел Тимофей и сотский,  и оба
флегматически остановились в  дверях на  улицу -  один  у  одного косяка,  а
другой -  у другого, и оба ни слова не говорили между собою. Мужиков пять из
погорельцев,  один  за  другим,  слезли  с  колоды  и  разлеглись по  траве:
пригретые солнцем,  они вскоре тут заснули. Тимофея наконец увели в кухню, и
вместо него сотский вывел Марью.  Она уселась на  рундучке и  пригорюнилась.
Сотский с убийственным равнодушием глядел ей в спину.  Я перешел в залу. Там
отец ходил взад и вперед,  закидывая глаза вправо и влево, разводил руками и
что-то такое нашептывал.  Мать затворилась в  своей комнате и,  должно быть,
молилась.  Ключница Афимья, с явными уже слезами, текшими по ее морщинистому
лицу, приготовляла закуску.
     Не зная, куда от тоски и скуки деваться в доме, я вышел на улицу. Марьи
уже не было на крыльце, и стоял один только сотский, куря из коротенькой, но
в  медной оправе трубчонки и сплевывая по временам сквозь зубы тонкой струей
слюну. Я осмелился подойти и заговорить с ним.
     - Что там делают? - спросил я его, указывая на кухню.
     - Допрашивают-с, - отвечал он мне, осматривая меня с ног до головы.
     - Что же допрашивают?
     - По делу-с, по поджогу... вы сынок, что ли, здешнего-то барина?
     - Сын.
     - Похожи  маненько  на  папеньку-то,   -   заключил  сотский  и   своей
зачерствелой рукой погладил меня по голове.
     В  это время Гришка,  в совсем уж дурацкой,  с высочайшими воротничками
манишке и в сюртуке,  далеко сшитом не на его рост,  форсисто пронес в кухню
закуску с графином водки и с двумя бутылками наливки.
     - Вы в горницу взойдите и завтракать ступайте в людскую,  -  сказал он,
проворно проходя и кивая сотскому головой.
     Тот  стыдливо  пошел  в  девичью,   и  когда  возвратился  оттуда,   то
самодовольно обтирал рукавом усы:  видимо,  что он получил приличную порцию.
Проходя в  людскую мимо спящих мужиков и заметно повеселев,  он ткнул одного
из них своим падожком и проговорил:
     - Что ты тут, черт, дрыхнешь?
     Мужик приподнял немного голову, взмахнул на него глаза и опять улегся.
     Невдолге после того Гришка вынес из  кухни закуску обратно,  с  выпитым
почти до дна графином и  с  объедками пирога и колбасы.  Две бутылки наливки
остались еще там. Затем сцены на дворе значительно оживились: сначала в сени
выбежал длинноносый чиновник,  вероятно,  писарь исправника,  и,  видя,  что
никого тут нет,  и  проговоря:  "Никогда его,  шельмы,  нет на  месте!.."  -
крикнул погорельцам: "Эй, вы, пошлите сюда сотского и приказчика!"
     Из лежавших на траве мужиков хоть бы один пошевелился,  и только тот же
деятельный Спиридон Кутузов,  все время сидевший на колоде и  что-то такое с
жаром  толковавший другому мужику,  при  этом  возгласе вскочил и  побежал в
людскую.  Оттуда выскочили и  проворно пробежали в  кухню наш Кирьян с своей
озабоченной рожей  и  сотский,  только  что  начинавший  было  багроветь  от
получаемого им за щами удовольствия. Кирьян, впрочем, вскоре снова показался
и  начал еще более беспокойными и  отупевшими глазами оглядываться.  Заметив
возвращавшегося на  свое место Кутузова,  он  подкликнул его и  что-то такое
сказал ему.
     - Да где? - спросил тот скороговоркой.
     - Да хоть в саду! - отвечал ему Кирьян тоже скороговоркой.
     Кутузов побежал.
     Кирьян остался на  месте  и  заметно поджидал его.  Спиридон,  наконец,
возвратился с пучком прутьев в руках.
     - О черт, мало! - воскликнул Кирьян, сердито вырывая у него прутья.
     - Я еще сбегаю! - подхватил с готовностью Спиридон и опять побежал.
     Кирьян стал прутья развязывать на пучки.
     - Неровных  каких,   дьявол,   наломал,  -  говорил  он,  обшмыгивая  и
обдергивая их.
     Спиридон невдолге принес еще большой пучок,  и потом они,  что-то такое
переговорив между собою, скрылись в кухонных сенях, войдя в которые, дверь с
улицы притворили.
     Я  осмелился  приблизиться на  некоторое  расстояние  к  кухне.  Оттуда
слышались голос и харканье исправника.  Наконец на крыльце показался прежний
длинноносый чиновник.
     - Пошлите нашего кучера!.. - крикнул он.
     Продолжавший сидеть на колоде мужик, кажется, и не понял его.
     - Кучера пошли! - повторил ему письмоводитель.
     Мужик  нехотя встал  и  пошел на  сеновал,  с  которого вскоре и  сошел
действительно кучер,  с  заспанной рожей и с набившимся в всклоченные волоса
сеном,  в  поношенной казинетовой поддевке без рукавов,  в вытертых плисовых
штанах и  только в  новых,  сильно смазанных дегтем сапогах.  Неторопливой и
спокойной походкой,  как человек, привыкший к тому, к чему его звали, прошел
он  в  кухню;   я  догадался,   наконец,  в  чем  дело.  Ужас  овладел  мною
окончательно: я убежал в свою комнату, упал на постель, закрыл глаза и зажал
себе уши!!!

     Обедать у нас подали,  чего прежде никогда не бывало,  часам к четырем,
и,  когда  я  вышел в  залу,  там  все  уже  сидели за  столом и  исправник,
присмакивая  и  даже  как-то  присвистывая,   жадно  ел  щи.  Матушка,  сама
разливавшая горячее,  грустно и  молча  указала мне  на  место  подле  себя.
Письмоводитель исправнический тоже  сидел за  столом,  уткнувши свой длинный
нос в тарелку,  и точно смотрел в нее не глазами, а этим органом. Отец был в
прежнем раздраженном состоянии.
     - Этакие злодеи, варвары!.. - говорил он, тряся руками и головой.
     Исправник хохотнул слегка.
     - Красного петушка это по-ихнему называется пустить... Четвертое дело у
меня этакое вот на этом году,  - говорил он, едва прожевывая огромные кусищи
говядины и хлеба, которые засовывал себе в рот.
     - Пятое-с, - поправил его письмоводитель.
     - И все бабенки эти?.. Бабенки?.. - спросил отец, продолжая трястись от
бешенства.
     - Бабенки, да! - отвечал исправник.
     Письмоводитель слегка кашлянул себе в руку.
     - Одна,  по  ревности,  весь свадебный поезд было выжгла,  тремя колами
дверь приперла...  мужики топорами уж  простенок выломали и  повыскакали,  -
проговорил он.
     - Самих бы разбойников эдаких на огонь!..  Самих бы!  - говорил отец, и
глаза его,  ни на чем уже не останавливаясь,  продолжали бегать из стороны в
сторону.
     Исправник захохотал полным смехом.
     - На огонь?..  В подозренье только оставили! - воскликнул он, устремляя
на  отца насмешливый взгляд.  -  У  нас  вор и  разбойник запирайся только -
всегда прав будет! - прибавил он и глотнул, как устрицу, огромную галушку.
     - Уездный суд  еще на  нас представление делал,  -  заметил по-прежнему
скромно,  но  с  ядовитой улыбкой письмоводитель,  -  зачем  мы  поезжан под
присягой спрашивали: они, говорит, лица, к делу прикосновенные.
     Отец несколько раз повернулся на стуле.
     - По Кузьмищеву лучше было!  - подхватил исправник и в видах, вероятно,
вящего внушения взял уж  его за борт сюртука.  -  Есть там Николая Гаврилыча
Кабанцова мужичонки -  плут и мошенник народишко... приступили они к нему, -
дай он им лесу.  Тот говорит: погодите, у вас избы еще не пристоялись... они
взяли спокойнейшим манером,  вынесли все свои пожитки в поле,  выстроили там
себе шалашики, а деревню и запалили, как огнище.
     Отец от волнения и гнева ничего не в состоянии был и говорить, а только
глядел во все глаза.
     - Приезжаю я  на место,  -  продолжал исправник,  -  ну и,  разумеется,
сейчас  же  все  и  сознались...  Николай  Гаврилыч  прискакал ко  мне,  как
сумасшедший.  "Батюшка,  - говорит, - пощади; ведь я лишаюсь пятидесяти душ,
все на каторгу идут".  Так и покрыли разбойников -  показали, что деревня от
власти божией сгорела.
     - Что же,  и наша женщина созналась?  - спросила матушка, каждую минуту
трепетавшая за отца и желавшая на что-нибудь только да переменить разговор.
     - Как  же-с,  совершенно во  всем как есть,  -  отвечал ей  исправник с
заметной любезностью.
     - И муж с ней участвовал?
     - Совершенно-с!  И  труту ей приготовил,  и  лучины нащепал,  и стражем
стоял, чтобы кто не подсмотрел их деяний.
     - Но что же за причина? - спросила матушка.
     - Причина!.. - произнес отец и начал растирать себе грудь рукою.
     Исправник пожал плечами.
     - Спросим ужо об этом... порасспросим, - отвечал он.
     - Сам старик,  говорят,  тут виноват,  -  пробурчал больше себе под нос
письмоводитель.
     Отца точно кто кольнул.
     - Как старик?  -  сказал он,  кидая на приказного свирепый взгляд; но в
это время встали из-за стола.
     Исправник расшаркался перед матушкой, поцеловал у нее руку и отправился
спать.  Письмоводитель тоже пошел уснуть,  но только на сеновал,  где спал и
кучер ихний.
     Я вышел на крыльцо и уселся на нем. Ко мне подошла наша дворовая собака
Лапка.  Я обнял ее. "Лапушка, друг мой, что такое у нас делается?" - говорил
я,  целуя ее