молодость и здоровье...  У меня вон ребенок есть;  и к тому, кажется, ничего
не чувствую по милости этого ужасного дела...
     Священник грустно и  про себя улыбнулся,  а потом,  поклонившись Имшихе
(так звали Марью Николаевну в остроге), ушел в алтарь.
     Она  отошла и  стала на  женскую половину.  Богомольцев почти никого не
было:  две -  три старушонки,  какой-то оборванный чиновник,  двое парней из
соседней артели.
     Дежурный солдат стал отпирать и с шумом отодвигать ставни,  закрывающие
решетку,  которая отделяла церковь от  тюремных камор.  Вскоре после того по
дальним коридорам раздались шаги.  Это  шли  арестанты к  решетке.  К  левой
стороне подошли женщины,  а к правой мужчины.  Молодцеватая фигура Имшина, в
красной рубашке и бархатной поддевке, вырисовалась первая. Марья Николаевна,
как уставила на него глаза, так уж больше и не спускала их во всю службу. Он
тоже беспрестанно взглядывал к ней и улыбался:  в остроге он даже потолстел,
или, по крайней мере, красивое лицо его как-то отекло.
     Когда  заутреня кончилась,  Имшин  первый повернулся и  пошел.  За  ним
последовали и другие арестанты.  Марья Николаевна долго еще глядела им вслед
и прислушивалась к шуму их шагов.  Выйдя из церкви, она не пошла к выходу, а
повернула в один из коридоров. Здесь она встретила мужчину с толстым брюхом,
с  красным носом и  в  вицмундире с красным воротником -  это был смотритель
замка. Марья Николаевна раскланялась с ним самым раболепным образом.
     - Я  прошу вас  сказать Александру Иванычу,  -  начала она заискивающим
голосом,  -  что я сегодня выезжаю в Петербург;  мне пишут оттуда, что через
месяц будет доклад по его делу в  сенате;  ну,  я недели две тоже проеду,  а
недели две надобно обходить всех, рассказать всем все...
     Смотритель на все это только кивал с важностью головой.
     - Тут вот я  ему в узелочке икры принесла и груздей соленых -  он любит
соленое,  -  продолжала она  прежним  раболепным тоном,  подавая  смотрителю
узелок.
     - Пьянствует он только,  сударыня,  очень и буянит,  -  проговорил тот,
принимая узелок.  -  Этта на прошлой неделе вышел в общую арестантскую,  так
двух арестантов избил; я уж хотел было доносить, ей-богу!
     - Вы ему,  главное дело, водки много не давайте, - совсем нельзя ему не
пить -  он привык,  а скажите,  что много нельзя; я не приказала: вредно ему
это.
     - Нет-с,   какое  вредно  -   здоров  очень!   -  возразил  простодушно
смотритель, так что Марья Николаевна немножко даже покраснела.
     - Так, пожалуйста, не давайте ему много пить, - прибавила она еще раз и
пошла.
     На углу,  на первом же повороте, на нее подул такой ветер, что она едва
устояла; хорошенькие глазки ее от холода наполнились слезами, красивая ножка
нетвердо ступала по замерзшему тротуару; но она все-таки шла, и уж, конечно,
не физические силы ей помогали в этом случае, а нравственные.

     19  мая  184...  было  довольно памятно для  города П...  В  этот  день
красавца Имшина лишали прав  состояния.  Сама  губернаторша и  несколько дам
выпросили в  доме  у  головы позволение занять балкон,  мимо которого должна
была  пройти процессия.  В  окнах всех  прочих домов везде видны были головы
женщин,  детей и мужчин;  на тротуарах валила целая масса народу, а с нижней
части города, из-под горы, бежала еще целая толпа зевак.
     На квартире прокурора,  тоже находящейся на этой улице, сидели сам он -
мужчина,  как следует жрецу Фемиды,  очень худощавый,  и  какой-то  очень уж
толстый помещик.
     - Она при мне была у министра,  -  говорил тот,  - так отчеканивает все
дело...
     Прокурор усмехнулся.
     - У сенаторов, говорят, по нескольку часов у подъезда дожидалась, чтобы
только попросить.
     - Любовь! - произнес прокурор, еще более усмехаясь.
     - Но как хотите, - продолжал помещик, - просить женщине за отца, брата,
мужа, но за любовника...
     - Да... - произнес протяжно и многозначительно прокурор.
     - Тем  более,  говорят,  я  не  знаю этого хорошенько,  но  что  он  не
застрелил девочку, а пристрелил ее потом.
     - Да,  в деле было этакое показание...  - начал было прокурор, но в это
время  раздался  барабанный  стук.   -   Едут,   -   сказал  он  с  каким-то
удовольствием.
     Из  ворот  тюремного замка  действительно показалась черная  колесница.
Имшин сидел на лавочке в той же красной рубахе, плисовой поддевке и плисовых
штанах.  Лицо  его,  вследствие,  вероятно,  все-таки  перенесенных душевных
страданий, от окончательно решенной участи, опять значительно похудело и как
бы  осмыслилось и  одухотворилось;  на груди его рисовалась черная дощечка с
белою надписью: Убийца...
     Из  одного очень высокого дома,  из  окна упал к  нему венок.  Это была
дама,  которую он первую любил в  П...  С ней после того сейчас же сделалось
дурно,  и  ее положили на диван.  На краю колесницы,  спустивши ноги,  сидел
палач, тоже в красной рубахе, синей суконной поддевке и больше с глупым, чем
с зверским лицом.
     В  толпе народа,  вместе с  прочими,  беспокойной походкой шла и  Марья
Николаевна; тело ее стало совершенно воздушное, и только одни глаза горели и
не утратили, кажется, нисколько своей силы. Ей встретился один ее знакомый.
     - Марья Николаевна,  вы-то  зачем здесь?..  Как вам не грех?  Вы только
растревожитесь.
     - Нет, ничего! С ним, может быть, дурно там сделается!
     - Да там есть и врачи и вс„... И отчего ж дурно с ним будет?
     Дурно с  преступником в  самом деле  не  было.  Приговор он  выслушал с
опушенными в  землю глазами,  и только когда палач переломил над его головой
шпагу и  стал  потом не  совсем деликатно срывать с  него платье и  надевать
арестантский кафтан,  он только поморщивался и делал насмешливую гримасу,  а
затем,  не обращая уже больше никакого внимания, преспокойно уселся снова на
лавочку.  На обратном пути от колесницы все больше и  больше стало отставать
зрителей,  и когда она стала приближаться к тюремному замку,  то на тротуаре
оставалась одна только Марья Николаевна.
     - Я уж лошадь наняла, и как там тебя завтра или послезавтра вышлют, я и
буду ехать за тобой!  - проговорила она скороговоркой, подбегая к колеснице,
когда та въезжала в ворота.
     - Хорошо! - отвечал ей довольно равнодушным голосом Имшин.
     Оставшись одна, Марья Николаевна стыдливо обдернула свое платье, из-под
которого  выставлялся совершенно худой  ее  башмак:  ей  некогда  было,  да,
пожалуй, и не на что купить новых башмаков.

     В  теплый июльский вечер по большой дороге,  между березок,  шла партия
арестантов.  Впереди,  как водится,  шли два солдата с ружьями,  за ними два
арестанта,  скованные друг с другом руками,  женщина, должно быть, ссыльная,
только с котомкой через плечо,  и Имшин.  По самой же дороге ехала небольшая
кибиточка,  и в ней сидела Марья Николаевна с своим грудным ребенком. Дорога
шла в гору.  Марья Николаевна с чувством взглянула на Имшина,  потом бережно
положила с рук спящего ребенка на подушку и соскочила с телеги.
     - Ты посмотри,  чтобы он не упал,  - сказала она ехавшему с ней кучером
мужику.
     - Посмотрю, не вывалится, - отвечал тот грубо.
     Марья Николаевна подошла к арестантам.
     - Ты  позволь  Александру Иванычу  поехать:  он  устал,  -  сказала она
старшему солдату.
     - А если кто из бар наедет да донесут, - засудят!.. - отвечал тот.
     - Если барин встретится,  тот никогда не донесет -  всякий поймет,  что
дворянину идти трудно.
     - И  они  вон  тоже ведь часто ябедничают!  -  прибавил солдат,  мотнув
головой на других арестантов.
     - И  они не  скажут.  Ведь вы не скажете?  -  сказала Марья Николаевна,
обращаясь ласковым голосом к арестантам.
     - Что нам говорить,  пускай едет!  -  отвечали мужчины в один голос,  а
ссыльная баба только улыбнулась при этом.
     Имшин ловко перескочил небольшую канавку, отделяющую березки от дороги,
подошел к повозке и сел в нее; цепи его при этом сильно зазвенели.
     Марья Николаевна проворно и  не  совсем осторожно взяла ребенка себе на
руки,  чтобы  освободить  подушку  Имшину,  он  тотчас  же  улегся  на  нее,
отвернулся головой к стене кибитки и заснул.  Малютка между тем расплакался.
Марья Николаевна принялась его укачивать и стращать,  чтобы он замолчал и не
разбудил отца.
     Когда совсем начало темнеть, Имшин проснулся и зевнул.
     - Маша, милая, спроси у солдата, есть ли на этапе водка?
     - Сейчас;  на,  подержи ребенка,  - прибавила она и, подав Имшину дитя,
пошла к солдату.
     - На этапе мы найдем Александру Иванычу водки? - спросила она.
     - Нет, барыня, не найдем; коли так, так здесь надо взять; вон кабак-то,
- сказал солдат.
     Партия в это время проходила довольно большим селом.
     - Ну, так на вот, сходи!
     - Нам, барыня, нельзя; сама сходи.
     - Ну,  я сама схожу,  -  сказала Марья Николаевна весело и в самом деле
вошла в  кабак.  Через несколько минут она  вышла.  Целовальник нес  за  ней
полштофа.
     - Что за глупости -  так мало...  каждый раз останавливаться и брать...
дай полведра! - крикнул Имшин целовальнику.
     Марья Николаевна немножко изменилась в лице.
     Целовальник вынес полведра, и вместе с Имшиным они бережно уставили его
в передок повозки.
     - Зачем ты сама ходила в кабак?  Разве не могла послать этого скота?  -
сказал довольно грубо Имшин Марье Николаевне, показывая головой на кучера.
     - А  я  и  забыла об нем совершенно,  не сообразила!..  -  отвечала она
кротко.
     Печаль слишком видна была на ее лице.

     Этап находился в сарае, нанятом у одного богатого мужика.
     - В этапе вам,  барыня, нельзя ночевать; мы запираемся тоже... - сказал
Марье  Николаевне солдат,  когда  они  подошли к  этапному дому.  -  Тут,  у
мужичка, изба почесть подле самого сарая: попроситесь у него.
     Марья Николаевна попросилась у мужика, тот ее пустил.
     - Там барин один идет,  дворянин,  так чтобы поесть ему!  - сказала она
хозяину.
     - Отнесут; солдаты уж знают, говорили моей хозяйке.
     Марья Николаевна,  сама уставшая донельзя,  уложила ребенка на подушку,
легла около него и начала дремать, как вдруг ей послышалось, что в сарае все
более и более усиливается говор, наконец раздается пение, потом опять говор,
как бы вроде брани; через несколько времени двери избы растворились, и вошел
один из солдат.
     - Барыня, сделайте милость, уймите вашего барина!
     - Что такое? - спросила Марья Николаевна, с беспокойством вставая.
     - Помилуйте,  с Танькой все балует...  Она, проклятая, понесет теперь и
покажет, что на здешнем этапе, - что тогда будет?
     Марья Николаевна,  кажется,  не расслышала или не поняла последних слов
солдата и  пошла за  ним.  Там  ей  представилась странная сцена:  сарай был
освещен  весьма  слабо  ночником.  На  соломе,  облокотившись на  деревянный
обрубок,  полулежал Имшин,  совсем пьяный, а около него лежала, обнявши его,
арестантка-баба.
     Марья Николаевна прямо подошла к ней.
     - Как ты смеешь,  мерзавка, быть тут? Солдаты, оттащите ее! - прибавила
она повелительным голосом.
     Солдаты повиновались ей и оттащили бабу в сторону.
     - А ты такая же, как и я - да! - бормотала та.
     - И  вы  извольте  спать  сию  же  минуту,   -  прибавила  она  тем  же
повелительным голосом Имшину;  лицо ее горело при этом,  ноздри раздувались,
большая артерия на шейке заметно билась. - Сию же секунду! - прибавила она и
начала своею  слабою ручкою теребить его  за  плечо,  как  бы  затем,  чтобы
сделать ему больно.
     - Поди, отвяжись! Навязалась! - проговорил он пьяным голосом.
     - Я вам навязалась,  я?  -  говорила Марья Николаевна -  терпения ее уж
больше не хватало. - Низкий вы, подлый человек после этого!
     - Я  бью по роже,  кто мне так говорит,  -  воскликнул Имшин и  толкнул
бедную женщину в грудь.
     Марья Николаевна хоть бы бровью в эту минуту пошевелила.
     - Ничего;  теперь все уж кончено.  Я вас больше не люблю, а презираю, -
проговорила она, вышла из этапа и в своей повозочке уехала обратно в город.

     История моя кончена.  Имшина,  как рассказывали впоследствии,  там уж в
Сибири сами  товарищи-арестанты,  за  его  буйный характер,  бросили живым в
саловаренный котел.  Марья же  Николаевна...  но я  был бы сочинителем самых
лживых повестей,  если б  сказал,  что она умерла от своей несчастной любви;
напротив,   натура  ее  была  гораздо  лучшего  закалу:  она  даже  полюбила
впоследствии другого человека, гораздо более достойного, и полюбила с тем же
пылом страсти.
     - Господи,  что мне нравилось в этом Имшине,  - решительно не знаю!.. -
часто восклицала она.
     - Стало  быть,  и  героиня ваша  лгунья?  -  заметят мне,  может  быть,
читательницы.
     Когда она любила,  она не  лгала,  и  ей честь делает,  что не скрывала
потом и того презрения,  которое питала к тому же человеку. За будущее никто
не может поручиться:  смеем вас заверить,  что сам пламенный Ромео покраснел
бы  до  конца ушей своих или взбесился бы  донельзя,  если бы ему напомнили,
буква в букву,  те слова,  которые он расточал своей божественной Юлии, стоя
перед ее  балконом,  особенно если бы  жестокие родители не разлучили их,  а
женили!


                                 ПРИМЕЧАНИЯ

                               РУССКИЕ ЛГУНЫ

     Впервые напечатаны в  "Отечественных записках" за 1865 год (NoNo 1,  2,
4, январь, февраль, апрель).
     Работа над рассказами данного цикла начата в 1864 году.  Первоначальный
замысел  "Русских  лгунов"  был  изложен  Писемским издателю  "Отечественных
записок" А.Краевскому в  письме от 25 августа 1864 года:  "...пишутся у меня
очерки под  названием "Русские лгуны" -  выведен будет целый ряд типов вроде
снобсов Теккерея.  Теперь окончена мною  первая серия:  Невинные врали -  то
есть которые лгали насчет охоты,  силы,  близости к царской фамилии,  насчет
чудес,  испытываемых ими во время путешествий;  далее будут:  Сентименталы и
сентименталки, порожденные Карамзиным и Жуковским. Далее: Марлинщина. Далее:
Байронисты россейские.  Далее:  Тонкие эстетики.  Далее:  Народолюбы. Далее:
Герценисты и в заключение: Катковисты...
     Теперь у  меня написано листа на два печатных,  а  печатать я  желал бы
начать с  генваря.  Уведомьте пригоден вам  этот труд мой  или нет;  если не
пригоден, не стесняйтесь и пишите прямо"*.
     ______________
     * А.Ф.Писемский. Письма. М.-Л. 1936, стр. 170.

     На   основании  этого   высказывания  можно   судить,   что   Писемский
рассматривал "Русских  лгунов"  как  продолжение начатой  "Фанфароном" серии
рассказов под общим заглавием "Наши снобсы". Об этом свидетельствует также и
то,  что в  "Русских лгунах" (рассказы "Сентименталы" и  "История о петухе")
снова  появляется  образ  кокинского  исправника  Ивана  Семеновича Шамаева,
который фигурировал и в "Фанфароне".
     В  задуманном цикле  рассказов  "Русские  лгуны"  писатель  намеревался
направить удары как  против сторонников "чистого" искусства и  катковистов -
самых крайних реакционеров того времени,  -  так  и  против революционеров -
сторонников Чернышевского и Герцена. 21 сентября 1864 года Писемский сообщил
Краевскому о  завершении первой  серии  "Русских  лгунов":  "Вместе  с  этим
письмом я высылаю Вам 1-ю серию "Лгунов" - это пока все еще невинные врали -
дальнейшую программу я писал уже Вам. Всех очерков, я полагаю, хватит листов
на 7 или на 8 печатных...  Следующую серию я непременно надеюсь изготовить к
генварю и много к февралю"*.
     ______________
     * А.Ф.Писемский. Письма. М.-Л. 1936, стр. 174-175.

     Однако   первоначальный  замысел   "Русских  лгунов"  в   процессе  его
осуществления  скоро  изменился.   Уже   к   январю  1865   года  Писемский,
по-видимому, отказался от намерения выполнить полностью тот план, который он
изложил в письме к Краевскому от 25 августа 1864 года.  24 января 1865 года,
посылая  Краевскому рассказы из  второй  серии  "Русских лгунов",  Писемский
сообщал:  "...ко 2 февр.  или 1 мартовской (книжке.  - М.Е.) я Вам вышлю еще
два  рассказа;  один  будет  называться:  "Лживой  красавец" (первоначальное
заглавие рассказа "Красавец". - М.Е.); опишется мужчина, у которого уже тело
лжет: он прелестной наружности, но подлец душой; и второй - называемой: "Все
лгут",  где опишется,  что все лгут, чиновники, артисты, хозяева, барышни, и
никто того не замечает"*.  Рассказ "Все лгут", который, как показывает уже и
само его название,  должен был,  вероятно,  иметь итоговый характер,  не был
написан,  и  предшествовавший ему  "Красавец" оказался  последним  рассказом
цикла.
     ______________
     * А.Ф.Писемский. Письма. М.-Л. 1936, стр. 181.

     Таким образом, было написано только восемь рассказов, охватывающих лишь
первые три  серии  изложенного в  письме к  Краевскому плана:  1.  "Невинные
врали" -  рассказы "Конкурент",  "Богатые лгуны и  бедный",  "Кавалер ордена
Пур-ле-мерит", "Друг царствующего дома" и "Блестящий лгун"; 2. "Сентименталы
и  сентименталки"  -  рассказ  "Сентименталы";  3.  "Марлинщина"  -  рассказ
"Красавец". Рассказ "История о петухе", включенный Писемским во вторую серию
"Русских лгунов",  был  напечатан в  журнале после "Сентименталов",  хотя  в
герое  "Истории  о  петухе"  едва  ли  можно  отыскать  какие-либо  признаки
сентиментальности.
     Основной причиной изменения первоначального плана "Русских лгунов" были
цензурные препятствия.  Уже  при  посылке первой  серии  рассказов Писемский
высказал опасение насчет цензуры.  "С  цензурой,  бога ради,  употребите все
усилия,  -  писал он  Краевскому.  -  Если  она  будет ставить препятствия в
рассказах о  кавалере ордена Пур-ле-мерит и  о  друге царствующего дома,  то
объясните им,  что если эти люди хвастаются своею близостью к царям,  то это
показывает только любовь народную, - в предисловии у меня прямо сказано, что
лгуны стараются обыкновенно приписать себе то,  что и  в  самом общественном
мнении считается за лучшее,  а если очень станут упираться,  то, не давая им
марать, напишите мне, что их особенно устрашает"*.
     ______________
     * А.Ф.Писемский. Письма. М.-Л. 1936, стр. 174.

     Опасения Писемского оправдались: цензор запретил два рассказа: "Кавалер
ордена  Пур-ле-мерит"  и  "Друг  царствующего дома".  Получив от  Краевского
сообщение об этом, Писемский настаивал на том, чтобы хлопоты о разрешении по
крайней мере одного из этих рассказов не прекращались.  С этой целью он даже
советовал  обратиться за  содействием к  фаворитке  министра  двора  -  Мине
Бурковой.  "Думал я, думал, - писал он Краевскому 24 октября 1864 года, - по
получении Вашего письма,  и  вот что придумал:  к  министру двора вы пошлите
только один рассказ.  "Друг царствующего дома" и  уж  хлопочите,  бога ради,
чтобы его пропустили -  этот рассказ может быть напечатан: в нем тронуто все
так  легко.  Нельзя [ли] попросить покровительства в  этом случае Мины.  Мне
как-то  в  Петербурге говорили,  что она благоволит ко  мне,  как к  автору.
"Кавалер ордена Пур-ле-мерит",  вероятно,  никак не  пропустят,  а  потому я
переделаю, вероятно, невдолге и к вам вышлю"*.
     ______________
     * А.Ф.Писемский. Письма. М.-Л. 1936, стр. 175.

     "Друг  царствующего дома"  был  послан  министру двора  под  измененным
заглавием:  "Старуха Исаева".  Не надеясь на то,  что министр двора разрешит
этот  рассказ,  Писемский советовал Краевскому напечатать его  без  цензуры:
"Есть  нынче  правило...  что  редакция,  если  цензор чего  не  пропускает,
печатает с  личной своей ответственностью и  штрафу за  это  подвергается 50
руб.  сер.  Ваши "Отеч.  Записки", вероятно, еще ни разу не подпадали штрафу
этому,  а  потому,  если старуху Исаеву Адлерберг не  пропускает (благо его,
говорят,  снимают),  то  печатайте без  цензуры,  я  эти  50  руб.  плачу из
собственного кармана. Как вы об этом думаете, уведомьте меня, пожалуйста, не
поленитесь и черкните,