груди
слезы.
     После  обеда  я  ушел  к  себе  наверх,  но  часов в  шесть,  когда уже
смерклось, услыхал робкие шаги.
     - Кто это? - окликнул я.
     - Это  я,   батюшка!   -  отозвалась  Фелисата  Ивановна.  -  Подите-ка
посмотрите, что тетенька делает.
     - Что такое?
     - Извольте посмотреть!  -  и  затем,  сказав,  чтобы я шел на цыпочках,
подвела меня  к  двери в  гостиную и  приложила мой  глаз к  небольшой щели.
Тетушка  сидела  на  диване  перед  столом,  на  котором светло  горели  две
калетовские свечи. Она говорила сама с собой. "Да, это конечно!" - бормотала
она,  делая движение рукой,  как бы играя султаном на шляпе.  Потом говорила
гораздо  уж  более  нежным  голосом.  "Но  это  невозможно,  невозможно!"  -
повторяла она неоднократно.  Затем щурила глаза, поднимала плечи, вряд ли не
воображая,  что  на  них были эполеты.  (Она,  должно быть,  в  этом случае,
представляла какого-нибудь военного.)  "Ваша воля,  ваша воля!"  -  говорила
она.
     - Батюшка,  что  это такое?  Ведь это часто с  ними бывает!  -  вопияла
Фелисата Ивановна.
     - Ничего, - успокоивал я ее, - пойдемте; пусть она себе пофантазирует.
     - Да я,  батюшка,  очень боюсь,  -  говорила она и в самом деле дрожала
всем телом.
     На другой день поутру в  доме опять поднялся гвалт,  и ко мне в комнату
вбежала уж горничная.
     - Пожалуйте к тетушке: несчастье у нас...
     - Какое?
     - Фелисата Ивановна потихоньку уехала-с к родителям своим-с.
     Я  пошел.  Мавра Исаевна всею своею великолепной фигурой лежала еще  на
постели;  лицо  у  ней  было  багровое,  глаза  горели гневом,  голая ступня
огромной, но красивой ноги выставлялась из-под одеяла.
     - Фелисатка-то, мерзавка, слышал - убежала! - встретила она меня.
     Я придал лицу своему выражение участия.
     - Ведь седьмая от меня так бегает! Отчего это?
     - Что ж вам,  тетушка,  так очень уж гоняться за этими госпожами! Будет
еще таких много.
     - Разумеется!  -  проговорила Мавра  Исаевна уже  прежним своим  гордым
тоном.
     - Вам гораздо лучше,  -  продолжал я,  -  взять в  комнату вашу прежнюю
ключницу,  Глафиру...  (Та  была глуха на  оба уха,  и  при ней говори,  что
хочешь, - не покажет никакого ощущения.) Женщина она не глупая, честная.
     - Честная! - повторила Мавра Исаевна.
     - Потом к вам будет ездить Авдотья Никаноровна.
     - Будет! - согласилась Мавра Исаевна.
     Авдотья Никаноровна хоть и не была глуха на оба уха, но зато такая была
дура, что ничего не понимала.
     - Наконец, Эпаминонд Захарыч будет постоянный ваш гость.
     - Да, Эпаминондка! Пьяница только он ужасный!
     - Нельзя же, тетушка, чтобы человек был совершенно без недостатков.
     Эпаминонд Захарыч,  бедный сосед,  в самом деле был такой пьяница,  что
никогда  никакими  посторонними предметами и  не  развлекался,  а  только  и
помышлял о том, как бы и где бы ему водки выпить.
     - Все они будут бывать у вас, развлекать вас! - говорил я, помышляя уже
о собственном спасении. Эта густая и непреоборимая атмосфера хоть и детской,
но все-таки лжи,  которою я  дышал в  продолжение нескольких дней,  начинала
меня душить невыносимо.
     - А  теперь позвольте с  вами проститься!  -  прибавил я  нерешительным
голосом.
     - Прощай, бог с тобой! - отвечала Мавра Исаевна.
     Ей в эту минуту было не до меня,  ей нужна была Фелисатка,  которую она
растерзать на  части готова была  своими руками.  Дома  я  нашел плачевное и
извиняющееся письмо от Фелисаты Ивановны:
     "Ваше высокородие,  Алексей Филатыч (писала она), хоша теперича, может,
вы и ваша тетенька на меня,  рабу вашу,  гневаться изволите, но мне, батюшка
Алексей Филатыч,  было не жить при них -  я  сама девушка нездоровая и очень
этого боюсь...  Прошлый год, Алексей Филатыч, когда господь бог сподобил нас
быть  у   Феодосия  тотемского  чудотворца  и   когда  тетенька  ваша  стала
прикладываться к  раке  святого угодника,  так  они  плакали и  до  того  их
корчило,  что  двое  монахов  едва  имели  силы  держать их...  Значит,  он,
окаянный,  в  них  сидел,  и  трудно ему  там  было,  а  оне еще святой себя
называют.  "Праведница, говорит, я". Это все его наущение; на этакой грех он
их  наводит,  и  я  так  теперь понимаю,  что  быть при них не  то  что нам,
грешницам великим,  а  какому разве  священнику безместному,  чтобы  он  мог
отчитать их, когда враг ихний заберет их во всю свою поганую силу".
     Фелисата Ивановна считала бедную старушку за одержимую бесом, тогда как
все дело было в том, что могучая фантазия Мавры Исаевны и в сотой доле своей
не удовлетворялась скудною действительностью.

     Стр. 348. Пур-ле-мерит - за заслуги (франц.).
     Стр. 352. Женерозного - благородного (франц.).
     Стр.  368.  Вигель  Филипп  Филиппович (1786-1856)  -  чиновник,  автор
известных "Воспоминаний",  в  которых  подробно  описывался быт  дворянского
общества первой четверти XIX века.
     Стр.   370.   Малек-Адель  -   герой  одного  из   романов  французской
писательницы Мари Коттен (1770-1807).
     Стр. 374. Супе фруа - холодный ужин (франц.).
     Стр.  381.  Леотар  Жюль  -  французский  акробат,  гастролировавший  в
Петербурге в 1861 году.
     Стр. 385. Давалагири - одна из высочайших горных вершин на Гималаях.

                                                                  М.П.Еремин



                      Алексей Феофилактович Писемский

                              Виновата ли она?

                                  Записки


     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: А.Ф.Писемский. Собр. соч. в 9 томах. Том 1
     Издательство "Правда" биб-ка "Огонек", Москва, 1959
     Иллюстрации П.Пинкисевича
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 июля 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


     {1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.


                                     I

     Мне было двадцать два года. Я перешел на четвертый курс математического
отделения*.  Освоившись с  факультетом,  мне  очень  легко стало заниматься,
свободного времени начало у  меня  оставаться очень довольно,  но  куда  его
девать и  чем  наполнить даже  в  многолюдной Москве небогатому и  одинокому
студенту?  Я  жил  один,  знакомых  не  имел  никого,  и  единственным  моим
развлечением было часа по  два,  по  три ходить по Тверскому бульвару и  бог
знает чего  не  передумать.  Однажды я  встретил молодого человека,  который
прямо обратился ко мне с вопросом:
     ______________
     * Московского университета (Прим. автора.).

     - Не знаете ли кого-нибудь из ваших товарищей, кто бы приготовил меня в
университет?
     Я посмотрел на него пристально;  на вид ему было лет осьмнадцать,  одет
он был небрежно, в приемах его видна была беспечность. Лицо выразительно и с
глубоким оттенком меланхолии.
     - Если вам угодно, я могу это взять на себя, - отвечал я.
     - Пожалуйста,  мне  надобно  приготовиться  из  математики.  Вы  какого
факультета?
     - Математик.
     - Это хорошо, а вы почем возьмете за урок?
     Этот прямой вопрос меня сконфузил.
     - Обыкновенную цену - рубль серебром, - отвечал я.
     Молодой человек подумал.
     - Хорошо, это я молу дать. Ваша фамилия? - проговорил он.
     Я  сказал,  он мне назвал свою,  дал адрес квартиры и  просил прийти на
другой день в семь часов вечера.
     - Вы живете одни или с семейством? - спросил я.
     - С матерью, есть и сестры, - отвечал он.
     Мы расстались.
     Я  возвратился домой очень довольный этой встречей,  мне давно хотелось
иметь урок -  не для денег, которых хотя было у меня и немного, но доставало
на  мои  умеренные желания,  но  мне  желалось учить,  хотелось иметь  право
передавать другому свои знания,  убеждения,  а  того и  другого было в  моей
голове довольно в запасе.
     На другой день я  отравился еще за полчаса до назначенного срока.  Дом,
который отыскал по адресу, был барской; стоял он на дворе, по бокам тянулись
огромные каменные прислуги,  кругом почти целый квартал обхватывала железная
решетка.  Я  долго  путался в  огромных сенях,  наконец вошел в  бельэтаже в
главные двери. Лакей в ливрее на вопрос мой: "Здесь ли живет Леонид Николаич
Ваньковский?" -  отвечал довольно грубо:  "Ступайте на самый верх, направо".
Наверху в  передней я  никого не  нашел,  в  зале тоже;  из соседней комнаты
слышался разговор,  я начал кашлять, выглянула молодая девушка. Я поклонился
ей.
     - Вам, верно, брата Леонида нужно? - проговорила она и ушла назад.
     Чрез несколько минут вышел мой ученик.
     - Bon soir*, пойдемте в кабинет, - проговорил он, подавая мне руку.
     ______________
     * Добрый вечер (франц.).

     Мы вошли в довольно большую комнату, которая, видно, действительно была
некогда  богатым  кабинетом,  но  в  настоящее  время  представляла страшный
беспорядок:  стены под  мрамор в  некоторых местах были  безбожно исколочены
гвоздями, в углу стоял красивый, но с изломанною переднею решеткою камин, на
картине масляной работы висела шинель.  Хозяин спал на  кушетке,  на которой
еще лежали неубранные простыня и  подушки.  Мягкая мебель,  обитая бархатом,
была переломана и изорвана.  На огромном красного дерева столе лежали кипами
бумаги, книги и ноты. Мы сели около этого стола.
     - С чего же мы начнем? - заговорил я серьезным тоном наставника.
     - С чего хотите, - отвечал ученик небрежно.
     - Я желал бы,  -  продолжал я в том же тоне, - прежде испытать, в какой
мере вы  знакомы с  математикою,  и  просил бы позволить мне проэкзаменовать
вас.
     - Хорошо.
     - Первую часть арифметики, вероятно, вы знаете?
     - Знаю.
     - А вторую?
     - Кажется, знаю; впрочем, может быть, и забыл.
     Я взял лист бумаги и хотел написать задачу, но оказалось, что из дюжины
торчавших в чернильнице перьев ни одно не писало, да и чернил почти не было.
     - У вас перья не совсем в порядке, - заметил я.
     - Да;  я  сам  не  умею чинить;  вот  вам карандаш,  -  отвечал ученик,
поднимая с полу карандаш и подавая мне его.
     Для первого испытания я задал ему сложение десятичных дробей; он взял и
положил с  какою-то  насмешливою улыбкою лист перед собою,  подумал немного,
провел  несколько  линий  карандашом по  бумаге  и,  отодвинув ее  от  себя,
проговорил:
     - Нет, не знаю, позабыл.
     Я задал ему сложение простых дробей,  но он и в тех спутался;  потом об
алгебре признался,  что совсем ее не знает,  а геометрии немного. Я принялся
экзаменовать его в геометрии,  на поверку вышло,  что и в геометрии нуль.  Я
нахмурился.
     - Вы очень слабы в  математике;  с  вами надобно проходить с начала,  -
сказал я.
     - Лучше с начала, а то я все перезабыл.
     - Стало быть, мы начнем со второй части арифметики, - решил я.
     Ваньковский в  знак согласия кивнул головой.  Я был убежден,  что с ним
следовало бы начать с  первой части арифметики,  но высказать ему это мне на
первый раз было совестно.
     В  продолжение часа  я  толковал  с  увлечением,  и  в  то  время,  как
окончательно хотел объяснить прием деления дробей,  ученик мой во  все горло
зевнул и спросил меня:
     - Вы курите?
     Мне сделалось стыдно за себя и досадно на него.
     - Курю, - отвечал я.
     - Хотите трубку или сигару?
     - Позвольте трубку.
     Леонид встал,  наложил мне сам трубку, а себе закурил сигару, и когда я
хотел снова обратиться к толкованию, он сказал:
     - Будет, больше часа прошло, не хочется что-то сегодня.
     Я пожал плечами.
     - Вам  надобно  очень  много  заниматься,  чтобы  выдержать экзамен,  -
произнес я с ударением.
     - Займусь, - я хочу на юридический.
     - Все равно; надобно выдержать экзамен из всех предметов, - отвечал я.
     - Что тебе, Лида? - спросил Леонид, обращаясь к дверям.
     - Вы здесь будете пить чай или туда придете? - раздался женский голос.
     Я обернулся; это была прежняя девушка.
     - Туда придем, - отвечал Леонид.
     Девушка скрылась. Я взялся за фуражку.
     - Куда же вы? Посидите, пойдемте, я познакомлю вас с нашими.
     Я положил фуражку;  он провел меня в гостиную. В больших креслах сидела
высокая худощавая дама лет сорока пяти,  рядом с нею помещался, должно быть,
какой-нибудь   помещик,   маленький,   толстенький,   совсем  белокурый,   с
жиденькими,   сильно  нафабренными  усами,   закрученными  вверх,   с  лицом
одутловатым и подозрительно красным.  Лидия разливала чай,  около нее сидели
чопорно на высоких детских креслах две маленькие девочки.
     Ученик мой  подвел меня  к  даме  и  отрекомендовал.  "Матушка моя",  -
отнесся он ко мне.
     Госпожа  Ваньковская  кивнула  мне   слегка  головою  и,   проговоря  с
обязательною улыбкою:  "Очень приятно познакомиться", указала мне глазами на
ближайший стул.
     Я сел.
     - Вы давно в университете? - спросила она меня.
     - Четвертый год.
     - Имеете батюшку, матушку?
     - Имею-с мать.
     - Как,  я думаю, ей приятно, что вы в университете, я это сужу по себе:
мне очень хочется,  чтобы Леонид поступил поскорей в студенты, - проговорила
г-жа Ваньковская.  - Он, я думаю, ничего не знает, - прибавила она, взглянув
на сына.
     Леонид ничего на это не возражал,  а  только нахмурился и сел за чайный
стол около сестры.
     - Это не так трудно:  если займется,  так скоро приготовится, - отвечал
я.
     - Вы, пожалуйста, будьте с ним построже; у него прекрасные способности,
только  он  очень  ленив:  это  говорили все  его  учителя,  -  сказала г-жа
Ваньковская и,  найдя,  конечно, что достаточно обласкала меня, обратилась к
помещику:
     - Какие у вас прекрасные лошадки, Иван Кузьмич, я всегда ими любуюсь.
     - Очень приятно слышать, - отвечал тот.
     - Премиленькие, небольшие, а очень красивенькие.
     - Вятки-с.
     - А, так это вятки! Я и не знала.
     - Вятки-с.  Они у меня возят воду и воеводу.  Я на них в город езжу и в
дорогах верст по семидесяти делаю, не кормя.
     - Как это много! Они, я думаю, очень устают?
     - Нет-с,  ничего.  Эта порода снослива,  им  часа два дайте вздохнуть и
опять ступай смело на семьдесят верст; только чтоб горячих не напоить.
     - Зачем же  вы  в  городе всегда шагом ездите?  -  сказал вдруг Леонид,
взглянув насмешливо на Ивана Кузьмича.
     - Здесь нельзя шибко ездить,  Леонид Николаич,  -  возразил тот.  -  На
мостовой снег хуже песку; здесь один Кузнецкий проехать на рысях, так лошадь
надорвешь.
     - Другие же ездят?
     - От других и мы не отстанем, давайте ваших коурых, потягаемся!
     - Стану я с вами тягаться; я вас на одной версте обгоню на две версты.
     - Шутите, а я бы с вами поспорил.
     - Что тут спорить,  все знают,  что у  вас лошади дрянь и вы жалеете их
больше себя.
     - Ну  уж это,  Леонид Николаич,  вы ошибаетесь;  у  меня хоть лошади не
дорогие, а не дрянь, и я не жалею их и езжу, где можно.
     Этот спор Леонида, кажется, был очень неприятен матери.
     - Лида! Что же чаю? - отнеслась она к дочери.
     - Сейчас, - отвечала Лидия и сама подала матери чашку.
     Та прихлебнула, сделала гримасу и проговорила:
     - Опять сладко; никак ты не можешь примениться к моему вкусу.
     - Позвольте, я разбавлю.
     - Оставь уж, - возразила Ваньковская; в голосе ее слышалась досада.
     Лидия немного сконфузилась и пошла к чайному столу.
     - А Ивану Кузьмичу чаю? - сказала мать.
     - Он готов,  -  отвечала дочь, указывая глазами на стакан чаю, стоявший
на краю стола.
     - Виноват-с,  -  перебил Иван Кузьмич, быстро вставая и беря стакан, и,
как-то  особенно расшаркавшись перед Лидой,  пробормотал ей что-то.  Она,  с
своей стороны, ничего не отвечала.
     Мне  и  Леониду подал чай  лакей.  Леонид закурил себе  сигару и  подал
другую мне. Я отказался.
     - Что же ты,  Леонид,  Ивану Кузьмичу не предложишь трубку?  -  сказала
мать.
     Леонид нахмурился.
     - Хотите? - спросил он Ивана Кузьмича.
     - Прошу вас, - отвечал тот.
     - Подай сюда трубку, - сказал Леонид человеку.
     Я между тем стал внимательно смотреть на молодую девушку, которая поила
маленьких сестер чаем.  Чем  более я  в  нее вглядывался,  тем более она мне
нравилась.  Она была далеко не красавица, но в то же время в ней было что-то
необыкновенно милое и  доброе,  что  невольно влекло к  ней с  первого раза.
Чайный стол,  наконец,  был убран, разговор как-то не клеился: мать говорила
вполголоса с Иваном Кузьмичом;  Лидия Николаевна села за работу;  мой ученик
молчал и курил.  Я хотел было уйти домой,  но Леонид встал, раскрыл стоявшую
тут рояль и,  не обращая ни на кого внимания, сел и начал играть. Я невольно
стал вслушиваться;  в игре его,  кроме мастерского приема,  слышалось что-то
энергическое,  задушевное.  Молодая девушка,  умышленно или  нет,  не  знаю,
пересела рядом со мною. Леонида слушали внимательно все: Иван Кузьмич придал
лицу грустное выражение,  мать потупилась,  даже маленькие девочки перестали
между собою болтать.
     - Как брат хорошо играет, - сказала мне Лидия Николаевна.
     - А вы любите музыку?
     - Очень.
     - А сами музыкантша?
     - Да... но нет, я гораздо хуже его играю.
     Леонид вдруг на  половине пьесы остановился,  встал,  сел  около меня и
опять нахмурился.
     В   остальную  часть  вечера  Иван  Кузьмич  принимался  несколько  раз
любезничать  с   Лидиею  Николаевною;   она   более  отмалчивалась.   Леонид
беспрестанно говорил ему колкости,  на  которые он  не только не отвечал тем
же, но как будто бы даже не понимал их.
     Возвратившись домой,  я все думал о моих новых знакомых; более всех мне
понравились  Лидия   Николаевна  и   Леонид.   Старшая  Ваньковская,   Марья
Виссарионовна,  как  назвал  мне  ее  Леонид,  произвела  на  меня  какое-то
неопределенное впечатление,  а  этот Иван Кузьмич плоховат.  И  что он такое
тут? Родня, знакомый, жених?


                                     II

     С тех пор как я познакомился с Ваньковскими, жизнь моя сделалась как-то
полнее.  Все вечера после уроков я проводил у них. Говоря откровенно, я, сам
того не замечая,  влюбился в Лидию Николаевну. Каждый день я более и более с
мучительным  нетерпением начал  ожидать  шести  часов,  чтобы  отправиться в
заветный дом  на  Смоленском рынке,  и  всю дорогу меня занимала одна мысль:
дома  ли  Лидия или  куда-нибудь уехала?  Увижу я  ее  или  нет?  Проходил я
обыкновенно прямо к Леониду в кабинет и в продолжение часа, занимаясь с ним,
все прислушивался:  не долетит ли до меня звук ее голоса. Я знал ее походку,
чувствовал шелест ее платья,  и потом,  когда мы,  кончив занятия, входили в
гостиную,  -  если  не  было ее  там,  мной овладевала невыносимая тоска:  я
садился,  задумывался и  ни слова не говорил;  но она входила,  и  я оживал,
делался вдруг весел,  болтлив. Не знаю, замечал ли это кто-нибудь, но только
Лида  была  ко  мне  очень  ласкова:   вообще  молчаливая,  со  мной  всегда
заговаривала первая и всякий раз,  когда я сбирался уходить домой,  говорила
мне вполголоса: "Куда вы? Посидите, еще рано!"
     Марья Виссарионовна добрая женщина, но решительно не умеет держать себя
с  детьми:  Леонида она любит более всех,  хотя и спорит с ним постоянно,  и
надобно сказать,  что в этих спорах он всегда правее; с маленькими девочками
она ни  то  ни  се,  или почти ими не  занимается,  но с  Лидиею Николаевною
обращается  в  высшей  степени  дурно.  Бедная  девушка  поставлена в  такое
положение,  что скорее походит на  приживалку,  чем на дочь.  Она занимается
всем хозяйством,  учит и  нянчит маленьких сестер и,  несмотря на  все  это,
получает от  матери беспрерывные замечания за  всевозможные пустяки.  Ко мне
Марья Виссарионовна привыкла. Иван Кузьмич отрекомендовался мне, сказав, что
он  калужский  помещик  Марасеев,   и   просил  обязать  его  приятным  моим