хотя с  известными
недостатками,  но недурно.  Раек захлопал, вероятно потому, что всякого рода
музыкальные звуки,  худы ли они или хороши,  но на людей неизбалованных,  то
есть почти никогда не  слышавших музыки,  производят некоторое раздражение в
нервах, а этого и довольно...
     "Уши хоть дерут,  но  хмельного в  рот не берут!"{200} -  пропел басом,
довольно  громко,  столоначальник  и  покачнулся.  Занавес  взвился.  Первое
впечатление было  превосходно.  Представьте себе голубую комнату,  устланную
коврами,  украшенную драпировкою,  прекрасною мебелью,  с  двумя серебряными
канделябрами и  с  попугаем в  клетке.  На  одном из кресел сидела маркиза в
своем пышном костюме.  Невдалеке от нее,  полуразвалясь, помещался виконт, в
бархате, в золоте и кружевах.
     - Прелесть, бесподобно, - проговорили в первых рядах.
     - Важно наряжены! - послышалось в амфитеатре.
     Матрена   Матвевна,    впрочем,    очень   сконфузилась,   хотя   перед
представлением, по совету Аполлоса Михайлыча, и выпила целую рюмку мадеры.
     - Ах, да, все говорят о вас, виконт... - начала и смешалась.
     Аполлос Михайлыч побледнел;  но вдова поправилась и, потупив совершенно
глаза, очень тихо докончила монолог.
     Отчетливо и  бойко проговорил свои слова виконт.  Маркиза опять немного
смешалась, но проговорила. Таким образом, все явление прошло не совсем живо,
и  надобно сказать,  что  виной всему была  одна  Матрена Матвевна.  Аполлос
Михайлыч  употребил,   с  своей  стороны,  все  и  в  некоторых  местах  был
необыкновенно эффектен.  Для  перемены декорации занавес  был  на  несколько
времени опущен,  и по поднятии его на сцене сидела уже Фани,  в своей бедной
комнатке.  Она  тоже немного сконфузилась,  но  явился виконт,  и  все пошло
бесподобно.  По  окончании первого действия передние ряды захлопали.  К  ним
подстал  по-своему  раек,  то  есть  захлопал,  закричал и  застучал ногами;
музыканты проиграли мазурку Хлопицкого,  и  проиграли бы ее довольно хорошо,
если бы повеса-валторнист не раскашлялся,  и, вместо того чтобы отвернуться,
он  кашлянул в  волторну,  отчего та,  конечно,  и  издала какие-то странные
звуки.  В  продолжение антракта Аполлос Михайлыч сделал  несколько замечаний
Матрене Матвевне,  и  та  поклялась не  конфузиться больше и  не  сбиваться.
Второе  действие сошло  тоже  хорошо.  Правда,  что  хлопали мало:  в  райке
слышалось сморканье и кашлянье, и в неприязненных задних рядах некто сказал,
что  Аполлос Михайлыч похож  на  ощипанного павлина,  а  Матрена Матвевна на
толстую индюшку и что вся комедия,  как сонные порошки,  усыпляет. Под конец
пиесы,  когда виконт упал  на  колени перед гризеткою и  начал умолять ее  о
прощении,  передние ряды кресел захлопали,  и  к ним опять подстал раек.  Но
удивительнее всех  штуку выкинул столоначальник,  которого хмель в  жару еще
более разобрал.  Он вскочил на лавку и  закричал:  "Браво,  господин виконт,
браво!  Поди сюда,  я тебе манжеты-то оборву". Сидевший в креслах городничий
тотчас же велел его вывести.  Занавес опустился.  В передних рядах произошло
маленькое волнение,  и  один из  посетителей отправился на  сцену.  Это  был
депутат,  командированный просить у  актеров позволения их вызвать.  Аполлос
Михайлыч  изъявил  полное  согласие.  По  возвращении посланного  тотчас  же
раздался крик:  "Дилетаев!",  а  потом:  "Всех!" -  "Половину!" -  прокричал
кто-то  басом.  Аполлос Михайлыч вывел за руки Матрену Матвевну и  Фанечку и
раскланялся. Это приветствие публики значительно ободрило Дилетаева, который
оставался не  совсем доволен ходом своей комедии.  Затем следовали,  как  мы
знаем,  сцены из "Женитьбы".  Музыка заиграла "Не белы-то ли снежки".  Явно,
что  эта  песня была по  душе музыкантам,  потому что они ее  играли гораздо
громче  прочих  пиес.  Райку,  должно  быть,  тоже  она  понравилась,  и  он
единодушно захлопал,  но  в  задних  рядах  зашикали,  и  сидевший на  самом
последнем месте мужчина, обернувшись, сказал: "Музыке не хлопают-с".
     Между тем Дилетаев успел уже переодеться из виконта в лакея. Он зачесал
себе все волосы наперед,  перемарал все лицо в саже, заправил брюки в сапоги
и  ко  всем  обращался,   говоря:  "чово,  тово,  Ванюха",  желая,  конечно,
подделаться к  тону простолюдинов.  Дарья Ивановна сидела с Мишелем за самой
задней декорацией,  в темном углу. Трагик для Кочкарева давно уже был готов.
Он приделал себе усы и завил в мелкие кольца волосы, утверждая, что Кочкарев
непременно должен быть кудрявый.  Наконец все было готово, занавес поднялся.
Подколесин,  как,  может быть, небезызвестно читателю, лежит один на диване.
Удивительное дело, что за смешной актер был Рымов. Едва только проговорил он
начальные слова:  "Вот как подумаешь этак сам-то с собою, так и увидишь, что
действительно надобно жениться...  а то живешь,  живешь,  да такая, наконец,
скверность становится..."  -  едва только произнес он  эти  слова,  как  все
разразилось хохотом.  Не то, чтобы эти самые слова его были очень смешны, но
он  сам-то весь,  физиономия-то его была очень уморительна.  Появился лакей.
Аполлос  Михайлыч,  видимо,  старался  смешить.  Вошел  он  каким-то  совсем
дураком,  начал почесываться,  покачиваться;  конечно, тоже засмеялись, но и
перестали,  и  все  больше  глядели  на  Рымова.  Многие,  в  переднем ряду,
решительно не в состоянии были видеть его лица,  хотя в этом лице не было ни
одной гримасы;  даже он не переменял выражения, а так лежал, как обыкновенно
лежат ленивые люди,  и от безделья переговаривал с лакеем,  не посоветует ли
тот чего-нибудь ему насчет женитьбы.  Вбежал Кочкарев;  и  он тоже,  подобно
лакею,  старался играть:  горячился,  бегал, тормошил Подколесина, но не был
смешон.  Смех,  конечно,  не  прерывался,  но  я  должен прямо сказать,  что
производил его один только Рымов.  Задние ряды кресел хлопали ему на  каждом
слове. Сидевший в числе их один офицер отнесся к своему соседу-помещику:
     - Лучше бы этих старых дураков совсем не пускали на сцену,  а заставить
бы играть одного этого хвата из питейной конторы.  Кто он?  Целовальник, что
ли?
     - Да,  должно быть,  опытный малый -  настоящий актер, - отвечал тот. -
Посмотрите,  mon cher,  какое у  него лицо смешное,  а  ведь нельзя сказать,
чтобы фарсил.
     - Совершенно не фарсит, - произнес офицер.
     После перемены декорации явилась невеста.  Она была тоже очень хороша и
премило выбирала женихов.  Вбежал Кочкарев, и тут уж все заметили, что Никон
Семеныч чересчур утрирует,  и  над  ним уж  никто не  смеялся;  но  появился
Подколесин,  и опять все захохотали.  В сцене с невестой он,  если можно так
выразиться,  положил всех  в  лоск;  даже музыканты хохотали,  и  даже Дарья
Ивановна  и  Мишель,  выставившись из  своего  потаенного уголка,  смеялись.
Аполлос Михайлыч, стоявший за декорациею, беспрестанно хлопал комику. Затаив
в себе всякое чувство самолюбия, он говорил, что эти сцены у них идут лучше,
чем на Московском театре,  и тотчас же проектировал в изобретательной голове
своей -  почтить талант Рымова;  но каким образом -  мы увидим впоследствии.
Раздались крики:  "Рымов!"  Занавес,  по приказанию Аполлоса Михайлыча,  был
поднят. Публика хлопала, но других никого не вызывала. Трагик был взбешен.
     - Я  вам говорил,  что я  не  умею играть ваших дурацких фарсов.  Очень
весело дурачиться, - сказал он Аполлосу Михайлычу, проходя в уборную.
     Фанечка с каким-то благоговением начала смотреть на Рымова,  Дилетаев с
чувством сжал ему обе руки.
     - У сердца моего вы,  батюшка,  вот тут, у сердца! - говорил он, колотя
рукою по груди.  -  Мы оценим ваш талант.  Может быть, сегодня же чем-нибудь
его почтим.
     Комик по  обыкновению конфузился и  сел в  самый дальний угол.  Аполлос
Михайлыч  вышел  к  публике.   Его,   конечно,   сейчас  окружили  и  начали
приветствовать и хвалить.
     - Каков комик? Вот что я хочу спросить вас, господа! - сказал он.
     - Отличнейший,  -  произнес белокурый господин. - Он, надо полагать, из
настоящих актеров.
     - Что  актеры!..  Все  актеры ему в  подметки не  годятся,  -  возразил
Аполлос Михайлыч.  -  Я  к вам,  господа,  с небольшим проектом.  Вы -  наши
ценители и судьи,  и вы должны почтить талант.  Не угодно ли будет вам,  как
делается это в  Москве,  презентовать нашему Рымову какой-нибудь подарок.  Я
сам, с своей стороны, сделал бы это сейчас же; но я один - не публика.
     - То есть как подарок? - спросил один помещик.
     - А вот как-с! Есть у меня целковых в сорок накладного серебра ваза. Не
угодно  ли  вам  будет  сделать подписку по  безделице -  по  рублю  или  по
полтиннику.  Чего недостанет,  я беру на себя,  и потом сегодня за ужином, к
которому я имею честь вас пригласить, поднесемте ее нашему таланту - Рымову.
Ему это будет очень лестно. Он человек весьма небогатый.
     - Это очень возможно, - проговорили многие.
     - Так  не  угодно ли  вам  взять вот  эту  бумажку и  этот карандашик и
написать каждому,  кто  сколько жертвует.  В  раек пускать нечего,  а  пусть
подпишутся одни кресла. Если будет больше сорока рублей, это положим в вазу,
да и я еще прибавлю,  и завтрашний же день,  даю вам честное слово, написать
об этом в Москву.  Пусть тамошние меценаты смакуют да думают,  увидав, что и
среди нас есть таланты, которые мы тоже уважаем.
     Проговоря эти слова,  Аполлос Михайлыч передал бумажку с карандашиком и
скрылся.  Он  торопился одеваться в  костюм  разбойничьего есаула.  Подписка
тотчас же началась.  С удовольствием,  кажется,  подписались немногие.  Иные
смеялись,  другие не понимали,  в чем тут дело,  и спрашивали, что это такое
значит,  и,  наконец,  третьи подписались так,  не зная, что это такое и для
чего;  впрочем,  к  концу  задних  рядов  подписка простиралась уже  до  ста
целковых: один откупщик подмахнул пятнадцать рублей серебром.
     Между  тем  музыка  начала  играть  симфонию из  "Калифа  Багдадского".
Печально завывал капельмейстер;  вторила ему, хотя немного отставая, флейта,
играла с душою виолончель;  но и только,  вторая скрыпка, валторна и там еще
два  какие-то  инструмента были ниже всякой посредственности,  но,  впрочем,
проиграли.  Никон Семеныч был весьма недоволен:  во-первых,  он полагал, что
разбойников в задних рядах будет гораздо больше;  во-вторых,  они были одеты
вовсе не по-разбойничьи, а в какие-то охотничьи казакины. Мишель, тоже очень
небрежно замаскированный,  никак не хотел,  по назначению трагика, лежать, а
говорил,  что  он  будет  стоять.  Комик тоже  долго отговаривался одеваться
старинным подьячим,  но  Аполлос  Михайлыч  его  уговорил.  Более  же  всего
взбесило трагика то,  что  у  лесной декорации не  было голубых подзоров,  а
висели те же белые.  Какова же будет картина волжского берега; вместо неба -
потолок, тогда как именно на эффектность картины он и рассчитывал. По случаю
этих  упущений Никон  Семеныч много  наговорил колкостей Аполлосу Михайлычу,
который ему ничего не  ответил,  а  только махнул рукой.  Как бы то ни было,
только картина составилась в  прежнем порядке,  с  тою только разницею,  что
вместо  судьи  в  позе  спящего  разбойника положен был  всеисполняющий Юлий
Карлыч.  Актеры, набранные из людей Дилетаева, были поставлены группою взади
сцены.  Для большего эффекта Рагузов потребовал, чтобы при поднятии занавеса
слышалась симфония,  и  потому  музыкантам снова  повелено  было  играть.  В
половине симфонии занавес поднялся.  Картина была, кажется, довольно хороша:
в райке послышалось несколько аплодисментов. Музыка проиграла. Никон Семеныч
начал;  все шло очень твердо,  таким образом и кончилось, по временам только
смеялись, но над Рымовым ли, который сидел молча и не шевелясь, или даже над
самим трагиком,  я  не  могу решить.  По закрытии занавеса несколько человек
негромко захлопали -  кто-то  прокричал:  "Всех",  -  но  скоро все смолкло.
Аполлос Михайлыч начал спешить;  он  велел музыкантам скорее играть увертюру
из  "Русалки";  торопил,  чтобы  вносили на  сцену фортепьяно,  и,  наконец,
упросив Дарью Ивановну сесть за  инструмент,  сам поднял занавес.  Выскочила
Фани в трико и воздушном костюме. Все захлопали.
     - Важно барышня откалывает, - произнес купец в райке.
     Фани  протанцевала,   поклонившись  всем  с  улыбкою,  как  обыкновенно
кланяются балетчицы,  и убежала. С Дарьею Ивановной Аполлосу Михайлычу опять
были хлопоты.  Проиграв, она встала и ушла со сцены. Он едва умолил ее опять
выйти и  пропеть свой  романс.  Модная дама нехотя вышла,  сделала гримасу и
запела:  раек  буквально разинул  рот,  кресла  слушали  внимательно.  Дарья
Ивановна,  с  прежнею миною,  встала и,  не поклонясь публике,  ушла.  Таким
образом  кончился  спектакль,   так  давно  задуманный  и   с  таким  трудом
составленный.


                                    VIII

                               УЖИН АРТИСТОВ

     Все кресла,  приглашенные Аполлосом Михайлычем на  ужин,  отправились к
нему,  - актеры должны были выйти к прочему обществу из задних комнат. Таким
образом,  действующие лица и  зрители соединились:  публика приветствовала и
хвалила то того,  то другого из игравших. Матрене Матвевне одна пожилая дама
сказала,  что она вовсе не узнала ее в  старинной прическе,  и  очень лестно
отозвалась  о  ее  прекрасном  платье  на  фижмах.  Офицер  благодарил Дарью
Ивановну за доставленное ему наслаждение своим небесным голосом, которым она
с   таким  чувством  пропела  свою  превосходную  арию,   и   сравнил  ее  с
Асандри{205}.  Трагика расхвалил за  его декламацию чудак Котаев.  Даже Юлию
Карлычу  кто-то   сказал,   что  он  очень  натурально  представлял  спящего
разбойника. С комиком немногие говорили, потому что его никто почти лично не
знал;  откупщик,  впрочем,  потрепал его по  плечу,  проговоря:  "Вы недурно
комедии разыгрываете, - право: я никак этого не предполагал!" Перед Фани все
рассыпались в  комплиментах.  Аполлос  Михайлыч  вызвал  некоторых  поважнее
мужчин в  кабинет и  что-то  долго с  ними совещался.  Наконец,  они  вышли;
впереди их  шел  лакей с  подносом,  на  котором поставлена была  накладного
серебра ваза.  Вся  эта  процессия прошла  в  гостиную,  в  которой вместе с
прочими сидел комик. Поднос с вазой поставлен был на стол.
     - Согласно  вашему  желанию,  господа,  -  начал  хозяин  торжественным
голосом,  -  я вызываю нашего великого комика... Виктор Павлыч! Не угодно ли
вам подойти сюда, - отнесся он к Рымову.
     Тот встал.
     - Наша публика, - продолжал Аполлос Михайлыч, - питая уважение к вашему
таланту, который всем нам доставил столько удовольствия, желает презентовать
вам этот маленький подарочек. Ваши товарищи тоже желали иметь участие в этом
деле.  Примите,  мой милейший!  Тут есть мое,  Фани,  Никона Семеныча,  Юлия
Карлыча и, наконец, от всей почтенной публики.
     Проговоря  эти  слова,  Аполлос  Михайлыч  опрокинул вазу,  из  которой
посыпалось около сотни целковых;  потом, опять поставив ее на поднос, поднял
все это и своими руками подал Рымову.
     - Примите,  мой  бесценный,  в  память  нашего  приятного удовольствия,
которое  в  сердцах любителей останется навсегда запечатленным,  -  произнес
Дилетаев и  поцеловал комика,  который стоял  как  ошеломленный.  Сначала он
покраснел,  потом побледнел;  руки,  ноги и даже губы его дрожали,  по щекам
текли слезы.
     - Господа!  Помилуйте... я не стою-с... может быть, вы желаете мне, как
бедному человеку...  я и так благодарен...  к чему это... - бормотал он себе
под нос.
     - Сделайте милость, примите, - проговорили многие из мужчин.
     - Пожалуйста... мы все желаем, - сказали некоторые дамы.
     - Вы всех нас богаче,  -  заговорил опять хозяин,  -  у  вас на миллион
таланту.  Все  наше  -  это  лепта,  которую  мы  хотим  принести на  алтарь
искусства.
     Рымов,  наконец,  взял,  но  решительно не находился,  что ему делать с
подарком.
     - Позвольте, я вам помогу, - подхватил хозяин и, проворно уложив в вазу
все деньги, велел Юлию Карлычу отнести ее в залу и поставить на накрытый для
ужина стол.
     - Пусть  она,  -  произнес он,  -  за  нашим артистическим ужином будет
напоминать Виктору Павлычу наше уважение к его таланту.
     Руководствуясь правдивостию автора,  я должен здесь сказать,  что,  при
всем видимом единодушии,  с которым была поднесена комику эта ваза, при всем
том,  что  каждый из  гостей пожертвовал по  крайней мере рубль серебром,  а
некоторые даже до десяти и более целковых, но при всем этом произнесено было
много  насмешливых и  колких по  этому случаю замечаний.  "Он  бы  лучше его
самого послал с тарелочкой сбирать", - говорил один. "Даст же он завтра себя
знать в трактире на эти денежки",  -  заметил другой. "Желательно знать, что
будет он делать с этой вазой?  -  спрашивал третий.  -  Должно быть, ерофеич
настаивать или  пунш варить",  -  отвечал он  сам себе.  "Что это за  глупые
выдумки -  дарить  вазу  какому-то  чудаку.  Аполлос Михайлыч совсем из  ума
выжил;  я, как подписывался, так и не понял ничего", - говорил один помещик,
разводя в недоумении руками. Но нет, мне грустно передавать то, что было еще
произнесено,  и скажу только,  что более всех восстал Никон Семеныч. Он увел
даже хозяина в кабинет и имел там с ним очень крупный разговор. Многие гости
слышали,  как Рагузов восклицал:  "Как вы позволили назвать меня?  Я  ваш не
мальчик и не лакей -  вы прежде должны были об этом мне сказать".  Слышавшие
все это гости догадались,  что Никон Семеныч не желал,  по своему самолюбию,
подносить вазы Рымову и  что  Аполлос Михайлыч наименовал его от  себя,  без
спросу.  Трагик  и  хозяин вышли  из  кабинета очень  красны:  первый был  в
совершенном волнении и  во  всеуслышание сказал,  что вазы он  не подносил и
никогда бы  не  поднес,  потому что  Аполлос Михайлыч скоро заставит кучерам
своим дарить вазы.  Эти слова трагик говорил так громко,  что комик,  хотя и
сидел в гостиной,  но,  вероятно,  их слышал, потому что, разговаривая в это
время с  Фани,  которая уселась уже около него,  он  вдруг,  при восклицании
Рагузова, побледнел и остановился, Никон Семеныч, расстроенный и взбешенный,
сел к столу и начал играть ножом.
     - Вероятно, ему самому хотелось вазы, - заметил один господин.
     - Должно быть! - отвечал разговаривающий с ним. - Горяч - косой заяц, -
прибавил он.
     Перед ужином,  как водится,  была подана водка.  Лакей поднес ее, между
прочим,   и   к   Рымову.   Комик  смотрел  несколько  времени  на  судок  с
нерешительностию;  наконец, проворно налил себе самую большую рюмку и залпом
выпил ее.  Сели  за  стол.  Рымов очутился против Никона Семеныча.  Ужин  до
половины шел как следует и был довольно молчалив. Хозяин первый заговорил во
всеуслышание:
     - Я думаю написать и напечатать о нашем спектакле подробный критический
разбор.  Это  необходимо:  мне по  преимуществу хочется это сделать для вас,
Виктор Павлыч!  Я  полагаю,  что после моей статьи вас непременно вызовут на
столичную сцену,  потому что  я  прямо напишу,  что  у  нас есть европейский
талант, которому необходимо дать ход.
     Но  Виктор  Павлыч на  эти  лестные слова  хозяина не  обратил должного
внимания,  а занят был в это время довольно странным делом:  он беспрестанно
пил мадеру и выпил уже целую бутылку.  Хозяин заметил,  переглянулся с Юлием
Карлычем, который очень сконфузился.
     - Вдруг  мы  слышим,  -  продолжал Аполлос Михайлыч,  снова обращаясь к
комику,  -  что наш господин Рымов дебютировал и  что аплодисментам не  было
конца. Недурно бы было, а?
     - На  шутовские роли и  без  того там  много,  -  проговорил вполголоса
трагик.
     - На какие шутовские роли? - заговорил вдруг Рымов, обращаясь к нему.
     Лицо комика уже  совершенно изменилось:  он  был  красен,  и  глаза его
налились кровью.
     - На ваши роли, - отвечал Никон Семеныч, не поднимая головы.
     Комик посмотрел на него свирепо.
     -