то
Комлев лично -  человек свободный, не зависящий ни от чьей посторонней воли,
ни  от какого обязательства,  ни от какой клятвы перед другою женщиною;  ему
даже ни одна цыганка не предсказывала,  что женитьба принесет ему несчастие;
имущественно он человек обеспеченный,  да Наташа ничего и  не потребовала бы
от  него благодаря тому обстоятельству,  что  у  нее  "наследственное есть";
стало быть,  внешних препятствий к достижению того,  что называют счастливой
любовью,  для Комлева не существует;  влюблен он,  если верить г.Авдееву, до
всякого безумия, до разбития лба об стену. "Я не могу ждать долее; я разобью
себе  голову",  -  пишет он  Наташе.  И  при  всем этом он  все-таки наотрез
отказывается сделать свое и ее счастье,  если бы счастье это обусловливалось
женитьбой. Что за страшное дело - эта женитьба и что, собственно, в ней есть
такою  в  сравнении с  чем  разбитие  лба  было  бы  желательною вещью?  Для
обыкновенной  рассудительности  тут  представляется  колоссальная  путаница.
Желать так сильно,  чтобы не бояться потери жизни,  и  добиваться так слабо,
чтобы  бояться женитьбы -  значит все  то  же,  что  бежать,  сломя  голову,
медленным шагом. Разбитие лба имеет прямым своим последствием, без сомнения,
самое громадное зло,  какое только есть,  было и будет известно на обитаемой
нами планете;  обладание любимой женщиной составляет одно из величайших благ
нашего существования.  Нужно иметь особенную шишку на голове,  чтобы из этих
двух вещей не отвергнуть ту,  которая так отвратительна.  И  однако ж Комлев
выбирает именно отвратительную,  как  будто у  него действительно есть такая
шишка:  блаженство разбития  лба  он  предпочитает обладанию  своей  Наташей
посредством женитьбы.  Что  же  такое в  этой женитьбе,  чтобы для избежания
счастия,  достижимого при  ее  посредстве,  стоило убивать себя?  А  крайний
результат логики Комлева действительно должен бы  быть  таков,  если  бы  на
месте Соковлина был настоящий человек,  а  не  одно только описание смутного
подобия его.  Предубеждения могут  быть  разные;  можно быть  предубежденным
против женитьбы,  можно быть предубежденным и  в обратном смысле:  но желать
соединения с любимой женщиной именно тем способом,  которым мы предубеждены,
а в противном случае разбивать себе голову просто нечеловечески глупо,  даже
в романе.  Так точно выходит это и у г.Авдеева.  Доказать это мы в некоторой
мере  предоставим самому г.Авдееву в  следующей сцене  между двумя подобиями
людей:  мужа  и  соискателя его  места;  это  самая важная страница во  всем
романе;  в ней вся теория романа,  стало быть,  и ключ к объяснению могучего
предубеждения Комлева. Сцену эту читатель, может быть, и без того помнит, да
ведь, вероятно, не наизусть?

     Жена мне сказала,  -  начал Соковлин тихо и медленно,  -  что вы любите
друг друга...  Вы  можете из этого заключить,  что она не принадлежит к  тем
женщинам,  которые любят и мужа и любовника, или терпят одного при другом. Я
не  стесняю ни ее чувства,  ни действий -  но ее положение мне близко,  и  я
приехал спросить вас, что вы теперь намерены делать?
     И Соковлин прямо глядел в лицо Комлева.
     За Комлевым была очередь смутиться.
     - Когда любишь,  -  отвечал он,  пожав плечами,  -  то  не задаешь себе
вопросов и  целей:  любовь сама  по  себе  цель.  Впрочем,  если бы  я  имел
какие-нибудь  предположения,  то  должен  сообщить их  Наталье  Дмитриевне и
сообразоваться с ее желаниями, а я на это не имел ни времени, ни случая...
     - Я полагал, - продолжал Соковлин тем же тоном, когда тот кончил, - что
вы  не принадлежите к  тем...  очень юным или всегда юным господам,  которые
смотрят легко на подобного рода вещи,  или просто никак не смотрят на них...
Я  думал,  что  прежде,  нежели разрушать семейное счастье,  или если вы  не
допускали его,  то  по  крайней мере  прочное общественное положение любимой
женщины - вы подумали, чем можете ей заменить его.
     - Как же вы хотите,  -  мягко возразил Комлев,  -  чтоб я  распоряжался
судьбой замужней женщины,  не  спросив ни  ее намерений,  не зная,  наконец,
ваших, от которых она более зависит, чем от меня.
     - Хорошо-с! - сказал Соковлин. - Я вам скажу мои намерения. Чтобы ничем
не стеснять Наталью Дмитриевну,  я  буду хлопотать о  разводе с  ней.  Когда
получу его, вы на ней можете жениться. Так-с? - спросил Соковлин.
     Комлев с минуту подумал.
     - Я на ней не женюсь! - твердо сказал он.
     - Это отчего? - быстро вставая, спросил Соковлин, и вся кровь бросилась
ему в голову. - Вы, значит, не уважаете ее?
     - Напротив!  Я  никому не уступлю в уважении к ней,  но тем не менее не
женюсь, - тоже вставая и заложив руку за борт сюртука, сказал Комлев.
     Соковлин вопросительно посмотрел ему в глаза.
     - Не  женюсь потому,  -  спокойно продолжал Комлев,  -  что  женитьба и
любовь, по-моему, две вещи разные. У меня есть свои убеждения о браке, и они
вам известны. Я жениться не располагал и теперь не вижу причин изменять свои
намерения.

     Соковлин  попытался  было  возразить  против  этого  и  заговорил  было
совершенно дельно.  "Вы находите,  - сказал он, - что гораздо удобнее любить
чужую жену,  не  принимая на  себя  никаких обязательств?  А  муж  между тем
прикрывает бесчестье.  Флаг  прикрывает товар?"  Но  это  ненадолго;  Комлев
забросал его фразами;  потому что г-ну Авдееву решительно не стоило никакого
труда вложить в уста Комлева такие слова, которые будто бы выходят побойчее.
Но так можно распоряжаться только с описаниями людей,  а не с самыми людьми.
Надобно  согласиться,  что  диалектика Комлева  и  к  здравому  смыслу  и  к
великости того  интереса,  о  котором идет  дело  для  Соковлина,  относится
одинаковым  образом:  чрезвычайно  бессильно.  Настоящий  человек  на  месте
Соковлина мог  бы  вести себя более победоносно;  он  заставил бы  выдержать
Комлева, положим, хоть такую беседу: - Г-н Комлев, я приехал говорить с вами
о деле,  которое для меня действительно все,  и не только для меня, но и для
той женщины,  которую вы будто любите; к этому, как вам известно, у нас есть
еще сын;  а вы хотите танцевать передо мной на фразах: это с вашей стороны и
нехорошо и нечестно.  Вы говорите, что любовь сама по себе цель. Мы знали до
сих  пор философию для философии,  искусство для искусства;  вы  исповедуете
любовь для любви;  это фраза и  притом одна из  самых бессмысленных.  Да  об
этаких пустяках мне и  рассуждать с  вами не приходится.  Любовь и женитьба,
по-вашему,  две вещи различные, то есть что же это значит? Жениться там, где
не любишь,  а где любишь,  там не жениться?  Это все равно,  что садиться за
стол,  когда сыт по горло,  и избегать стола,  когда голоден. Я, разумеется,
хлопочу не об вас, но жена моя мне открылась, что она меня более не любит, а
жить с ней без любви,  par force*,  было бы дико, по-турецки. Собственно, по
вашей теории,  мне  тут бы  и  следовало держаться супружеской жизни;  ведь,
по-вашему,  в  этом-то вся и  задача,  чтобы женитьба была без любви;  но вы
должны согласиться,  что  вот теперешняя комбинация наших взаимных отношений
делает ваши рассуждения в высочайшей степени нелепыми.  Внутренние отношения
между мною и моею женою порваны,  по крайней мере с ее стороны; цепляться за
выгодные для меня внешние условия, чтобы удержать ее, я считаю и безвыгодным
для себя и  беззаконным перед высшею нравственностью;  а вы,  напротив,  все
значение и  придаете одной  только  внешности.  Г-н  Авдеев  заставляет вас,
по-видимому,   действовать  по  внутренним  побуждениям,  имеющим  будто  бы
некоторую глубину и  основательность;  но  это неправда:  вы стоите чисто за
внешность;  желая ратовать против китаизма{555},  вы,  по милости г.Авдеева,
являетесь именно китайцем,  и притом в превосходной степени,  можно сказать,
китайским бонзою.  Вы меня извините, но я должен вам сказать, что г.Авдеев и
в  других отношениях нас обоих дурачит.  О  себе я распространяться не буду,
неприлично;  но,  собственно,  вас  он  хочет представить человеком сильного
организма  и  нормального  человеческого поведения;  вы  отчасти  даже  сами
поддаетесь этой лести,  потому что дым ее сладок: а между тем на посторонний
глаз вы  не  только не  сильный организм,  а  почти что и  не мужчина;  ваше
поведение не  только  не  нормально,  но  и  прямо  противоположно таковому.
Нормальное  поведение  влюбленных,  в  особенности  если  это  действительно
сильные  организмы,   состоит  в  непосредственной  безрассудной,   то  есть
неуправляемой размышлением,  готовности на  всякое  сумасбродство.  Вы  тоже
сумасбродствуете;  но  вы  помешаны не  собственно на любви,  а  на какой-то
жалкой теорийке о  любви,  на каких-то жалких подразделениях ее на женатую и
холостую,  на чем-то таком, чему здравый смысл не может придумать приличного
названия. Вы вчера писали жене моей, что разобьете себе голову; теперь, любя
в жене моей мать моего сына и уважая ее законную склонность к вам,  я говорю
вам,  что этого не нужно, а вы мне отвечаете: не женюсь. Я должен надеяться,
что вы откажетесь от своего предубеждения,  основанного,  в свою очередь, на
величайшем предрассудке.
     ______________
     * насильно (франц.).

     - И не женюсь,  -  должен отвечать Комлев.  -  Я сказал вам, что у меня
есть свои убеждения о браке: я не отступаю от них.
     - Свои  убеждения?  Послушайте,  г.Комлев,  -  продолжал  бы  настоящий
Соковлин, - я знаю, что вы не любите запаха ростного ладану, и вы совершенно
вправе добиваться,  чтобы им около вас не пахло.  Предубеждения могут быть и
против запахов; я, например, очень люблю всякий смолистый запах и терпеть не
могу мускуса,  который вы  употребляете.  Теперь вообразите,  что проездом в
какой-нибудь  саратовской или  оренбургской степи  вы  сбились  с  дороги  и
замерзаете;  представьте потом,  что  в  этом  неудобном положении вы  вдруг
нападаете на хутор,  состоящий из одной избы, в которой только что отслужили
молебен и,  стало быть,  накурили ладаном.  Я позволяю себе говорить с, вами
таким образом,  во-первых,  потому,  что я слушал же вашу теорию, во-вторых,
потому,  что ваш предрассудок касательно женитьбы на самом деле нисколько не
считаю  значительнее вашего  предубеждения против ростного ладану:  оба  эти
предрассудка могут иметь условную уважительность,  даже в глазах других,  по
отношению к  вашим  вкусам,  и  оба  они  могут  быть  также  бессмысленны и
ничтожны,  смотря по тому,  как вы прихотничаете и  дурачитесь:  в  пределах
рассудительности  или   с   потерею   всякого   благоразумия.   Обращаюсь  к
приведенному случаю:  неужели для  избежания неприятного для  вас  запаха вы
решились бы замерзнуть?
     - Да,  я решился бы,  -  должен сказать Комлев,  -  если хочет остаться
тверд в своей решимости, - не жениться.
     - Так,  наконец,  вот что:  мне просто завидно, что вы так легко хотите
получить счастье,  что не решаетесь для него отказаться от самого ничтожного
предрассудка.  Со  мною  делается  наоборот.  Я  говорю  это  с  нестерпимым
страданием,  и говорю не для того, разумеется, чтобы вас тронуть, и, будь вы
человек сколько-нибудь рассудительный,  я бы вовсе не говорил этого. Со мною
делается наоборот.  Я  лишаюсь моего счастья,  и вы заставляете меня сделать
усилие над  моим  предрассудком,  что  жене  моей неудобно -  жить с  вами и
продолжать носить мое имя,  и что матери моего сына даже вовсе неудобно быть
вашей  любовницей.  Будемте бороться с  предрассудками:  ваш  -  личная ваша
прихоть;   мой  -   общественное  мнение.   Ваше  орудие  борьбы  состоит  в
застращивании жены моей,  что вы размозжите себе лоб;  мое - в том, что жене
моей  просто нельзя без  моего согласия оставить моего дома...  ну,  хоть  в
полицейском отношении. Неужели вы в самом деле разобьете голову?
     - Разобью! - должен проскрежетать Комлев.
     - Ну,  такая вам и  дорога.  Только знайте,  что вы с  этого времени во
мнении  жены  моей  -  человек падший:  вы  дали  мне  полнейшую возможность
доказать ей не только, что вы ее не любите, но что вы и не в своем уме.
     Известно,  что Соковлин не воспользовался своим выгодным положением. Он
не попытался доказывать жене своей ни того, что Комлев гораздо более обожает
свое самодурство,  чем ее,  ни  того,  что он совсем бы принадлежал к  числу
полупомешанных,  если бы его не спасала приличная наружность. Одного усилия,
одного речистого слова достаточно было Соковлину,  чтобы убедить в этом свою
Наташу:  она  вспомнила бы  при  этом  первое объяснение Комлева:  "Что  же?
Довольно терпеть и  молчать!" Вспомнила бы его лаконическое "буду ждать",  и
более чем вероятно, что взгляд своего мужа она приняла бы за самый близкий к
правде,  а  любовь свою  -  за  простое кипение крови,  за  избыток сил.  Но
Соковлин ничего не  сделал для  достижения такого результата.  Вместо всякой
попытки на  борьбу с  своим  соперником и  очень вероятного поражения его  в
сердце  Наташи  он  ведет  себя...  впрочем,  он  никак  не  ведет  себя,  а
разговаривает с своей Наташей таким образом:

     - Ну,  я  был у него,  -  сказал он тихо,  как будто отдавая ей отчет в
поручении.  -  Я  говорил ему,  что  готов выхлопотать развод,  чтоб он  мог
жениться на тебе... но... он не согласился.
     Соковлин робко взглянул на Наташу.
     Она вся вспыхнула.
     - Я  это говорю не для того,  -  торопливо заговорил опять Соковлин,  -
чтобы осуждать его. Нет! Он имеет на это свои причины; он тебе скажет их.
     - Я сама этого не хочу!  - нетерпеливо сказала Наташа, перебивая его. -
Довольно и одного обманывать!
     - Какой же тут обман? Где же обман? Разве ты обманула меня?.. И проч.

     Соковлин  опять  заговорил  вздор,   соображаясь  с   общим  маршрутом,
составленным г.Авдеевым для своей экскурсии; следует позабыть о нем.
     - Сударыня!  Вы сами не хотите? Но предложите Комлеву эту меру хоть для
узнания степени любви его к вам:  вы увидите, что он жалкий комедиант. Вы не
хотите и этого; вы в нем уверены, вы предубеждены в его пользу. Нам остается
только проникнуться удивлением к вашему характеру,  жалеть о том, что любовь
ваша простирается на такого человека,  как Комлев,  и  желать того,  чтоб вы
были  вероятны.  Вы  не  то  что  Комлев,  которым,  в  сущности,  ничего не
доказывается,  так  как  подобные господа во  имя  своих  идеек скорее имеют
кровожадную наклонность попользоваться чем-нибудь около других, чем потерять
свое.  Ваше "не хочу!" имеет торжественность жертвоприношения, оно равняется
призыву на  великий подвиг.  Вы собственным примером хотите показать,  что и
там  можно  носить  гордо  свою  голову,  где  другие  создания вашего  пола
обыкновенно поникают.  Вы  сознаете,  что  тайное  падение есть  последствие
грубой силы,  остаток варварских времен,  и  вы  не  унижаетесь до него:  вы
хотите возвести его на  степень нормального поступка.  Словом,  вы  с  вашим
героическим "не хочу" храбры,  возвышенны;  но,  сударыня, вы невероятны, вы
выдуманы,  вы  скопированы,  и  мы  имеем причины опасаться,  что из  вашего
поведения выйдет  пародия на  возвышенное дело,  а  не  самое  дело.  Вы  не
приготовлены к подвигу: нам известно ваше воспитание и то, как вы росли, как
вышли замуж и как жили замужем целые шесть лет, мы знаем наперечет все лица,
с которыми вы сближались, и все разговоры, которые вы слышали, не исключая и
споров между вашим супругом и Комлевым;  из книг,  которые вы читали,  самое
видное место принадлежит,  без сомнения,  романам Жорж-Занда; но всего этого
еще мало, чтобы вы могли нажить такое смелое убеждение, которое вы обращаете
в такое отважное поведение. Сударыня! Не делайте этого решительного шага: вы
не  совершите подвига,  вы  только сделаете из  себя сатиру на весь ваш пол;
г.Авдеев  -   опасный  путеводитель.   Посмотрите,  как  он  объясняет  ваше
возвышенное не  хочу:  "Довольно одного обманывать!"  Разве ваша  теперешняя
любовь предполагает уже другую, последующую, и разве вы сказали бы это, если
бы  вы  любили  не  по  теории любовь для  любви?  Спросите у  влюбленных по
непосредственному,  собственному чувству,  а  не по указанию какого бы то ни
было автора, - так ли они чувствуют. Единодушные показания их будут состоять
в  том,  что  одно  из  неотделимых  свойств  любви  есть  уверенность в  ее
неистощимости и  нескончаемости и  что  любовь измеряет себя вечностью.  Это
гордо,  самонадеянно,  помешанно,  но это так. Мы сами знаем одного из таких
людей, который безумствует следующим образом:

                И если б я с тобою вечно
                Мог говорить и рассуждать, -
                Все много, много бесконечно
                Мне оставалось бы сказать.

                И если б я единым словом
                Поэму стройную рождал,
                И с этим словарем столь новым
                Души я все б не рассказал.

                И если б океан с волнами
                Свой дивный говор отдал мне,
                Все было бы нельзя словами
                Мне душу выразить вполне,

                И если б вечность доживала
                Часы последние свои,
                Ты все, ты все бы не узнала
                Последних слов моей любви.

     Стихи эти кажутся сумасшедшими, но тот, кто безумствует ими, мучится об
одном:  что они недостаточно выражают силу его чувства.  Ваша теория "любовь
для любви" имеет тот недостаток,  что она отнимает у вашего поступка чистоту
и  возвышенность,  тогда как любовь без всякой теории могла бы придать ему и
ту и другую. Останьтесь при вашем не хочу, но не ездите, по крайней мере, за
границу:  в деле,  которое вы защищаете вашим телом и вашим поведением,  это
чрезвычайно важно;  в  нем  именно  только это  одно  и  важно.  Поезжайте в
Петербург;  не  употребляйте там никаких усилий скрывать вашу биографию и  в
особенности ваши настоящие отношения к  Комлеву;  не  называйте себя ни  его
сестрой,  ни  дальней  или  близкой родственницей,  а  между  тем  добейтесь
уважаемого общественного положения, по крайней мере, держите себя так, чтобы
думающие  о  вас  с  неуважением и  избегающие  вашего  общества  возбуждали
отвращение к своим предрассудкам,  как возбуждает его всякое варварство, или
казались смешными,  как  это  бывает  со  всяким  невежеством.  Комлев,  без
сомнения, будет отговаривать вас: уж такая у него душонка; но вы настойте на
своем,  -  он стоит такого урока,  -  хорошо вам было бы также проучить его,
обнаружив больше  чувствительности к  вашему сыну  и  навязав его  попечению
вашего   слишком  благоразумно-безрассудного  поклонника:   поступите  таким
способом,  и мы готовы простить и самому Комлеву его незаслуженное счастие и
вас готовы считать поучительной. Но это было бы противно теории. Вы едете за
границу,  и  едете с тем,  чтобы возвратиться оттуда все-таки не с Комлевым.
Это водилось до вас и  будет водиться после вас.  Ваш пол от этого ничего не
выиграл;  количество положительных прав его нисколько не  увеличилось.  Вами
также ничего не  доказывается,  как не  доказывается и  Комлевым.  Поступая,
по-видимому, наперекор предрассудку, вы на самом деле не хотите поднять даже
соломинки к  действительному разрушению предрассудка.  С  тех  пор,  как  вы
отправляетесь  за   границу,   вы  в   такой  же  степени  возбуждаете  наше
любопытство, как "Приключения английского милорда"{560}: не вы первая, не вы
последняя.  На  ваш способ держать себя за границей накинут глубокий покров,
но  ни  для  кого не  тайна,  что и  между заграничными людьми вы  или вовсе
избегаете тесных кружков и сближений, или вы не только сестра, родственница,
но  и  законная супруга  Комлева.  Встречи  с  вашими  соотечественниками вы
непременно избегали;  Комлев встречается с  ними,  но  к  себе их  не водит.
Сознанием неудобства вести такую жизнь вы  избавляете,  наконец,  и  себя от
невозможного героизма гордо  носить  голову в  вашем  положени