приехал к  нему  перепуганный и  умоляющий:  "Ради  самого Христа!  Помилуй,
Андрей Иванович,  что это ты  делаешь?  Оставлять так выгодно начатый карьер
из-за того только,  что попался не такой,  как хочется,  начальник. Помилуй,
что ты?  Ведь если на  это глядеть,  тогда и  в  службе никто бы не остался.
Образумься, отринь гордость, самолюбие, поезжай и объяснись с ним".
     "Не в том дело,  дядюшка,  сказал племянник.  Мне не трудно попросить у
него извинения.  Я виноват; он начальник, и не следовало так говорить с ним.
Но дело вот в чем:  у меня есть другая служба: триста душ крестьян, именье в
расстройстве,  управляющий дурак...  Что  вы  думаете?  Если я  позабочусь о
сохраненьи,  сбереженьи и  улучшеньи участи вверенных мне людей и представлю
государству триста исправнейших, трезвых, работящих подданных" (стр. 19 и 20
второй части "Мертвых душ").
     Словом,  Тентетников избирает другую деятельность,  в которой -  увы! -
оказывается та же благородная мысль и энергия в начинании и та же слабость и
отсутствие упорства  в  исполнении;  а  затем  следует  полное  отрицание от
предпринятого труда -  и начинается жизнь байбака,  небокоптителя. Но это не
было  полным омертвением:  при  всей  видимой внешней недеятельности в  душе
Тентетникова чутко  живут  все  нравственные потребности хорошей и  развитой
натуры.  В своей апатии он обдумывает еще великое сочинение о России;  в нем
не  угасло  еще  честолюбие -  этот  рычаг-двигатель большей  части  великих
человеческих дел.
     "Когда привозила почта  газеты и  журналы (говорит автор) и  попадалось
ему  в  печати знакомое имя  прежнего товарища,  уже преуспевшего на  видном
поприще государственной службы,  или  приносившего посильную дань  наукам  и
делу всемирному,  тайная, тихая грусть подступала ему под сердце, и скорбная
безмолвно грустная,  тихая жалоба на  бездействие свое прорывалась невольно.
Тогда  противной и  гадкой казалась ему  жизнь его.  С  необыкновенной силою
воскресало пред ним школьное минувшее время и  представал вдруг,  как живой,
Александр Петрович...  и  градом лились из глаз его слезы..." (стр.  28 и 29
второй части "Мертвых душ").
     Наконец в  сердце его закрадывается что-то похожее на любовь,  но и тут
кончилось ничем,  и не столько по апатии, а из того же тонкого самолюбия. Он
влюбился в  дочь  генерала Бетрищева.  Генерал принимал сначала Тентетникова
довольно хорошо и  радушно,  потом позволил себе несколько фамильярный тон и
стал относиться к нему свысока,  говоря:  любезнейший,  послушай,  братец, и
один раз сказал даже ты. Тентетников не вынес этого.
     "Скрепя сердце и  стиснув зубы,  он,  однако же,  имел присутствие духа
сказать  необыкновенно  учтивым  и  мягким  голосом,  между  тем  как  пятна
выступили на лице его и все внутри его кипело: "Я благодарю вас, генерал, за
расположение.  Словом:  ты,  вы меня вызываете на тесную дружбу,  обязывая и
меня говорить вам ты.  Но различие в  летах препятствует такому фамильярному
между нами  обращению".  Генерал смутился.  Собирая слова и  мысли,  стал он
говорить,  хотя несколько несвязно,  что слово ты  было им сказано не в  том
смысле,  что старику иной раз позволительно сказать молодому человеку ты  (о
чине своем он не упомянул ни слова)" (стр. 33 второй части "Мертвых душ").
     Читатель  видит,   какой  истиной  все  это  дышит  и   как  живо  лицо
Тентетникова.  Родятся ли  уж  сами собой такие характеры или они образуются
потом,  как порождение обстоятельств, спрашивает сам себя художник и, вместо
ответа,  честно рассказывает то, что я сейчас передал. И к этому-то человеку
приводит он своего героя, Чичикова. Нельзя себе вообразить более счастливого
сведения двух лиц как по историческому значению,  так и по задачам юмориста.
Ни одна, вероятно, страна не представляет такого разнообразного столкновения
в  одной  и  той  же  общественной  среде,  как  Россия;  не  говоря  уж  об
общественных сборищах,  как,  например, театральная публика или общественные
собрания,  -  на одном и том же бале,  составленном из известного кружка,  в
одной и  той же гостиной,  в одной и той же,  наконец,  семье,  вы постоянно
можете встретить двух,  трех человек, которые имеют только некоторую разницу
в  летах и  уже,  говоря между собою,  не понимают друг друга!  Вот довольно
откровенная беседа,  которая  возникает между  хозяином и  гостем.  Чичиков,
пообжившись и  заметив,  что Андрей Иванович карандашом и  пером вырисовывал
какие-то головки,  одна на другую похожие,  раз после обеда,  оборачивая, по
обыкновению, пальцем серебряную табакерку вокруг ее оси, сказал так:
     - У вас все есть,  Андрей Иванович,  одного только недостает. - Чего? -
спросил тот,  выпуская кудреватый дым.  - "Подруги жизни", - сказал Чичиков.
Ничего  не  сказал  Андрей Иванович.  Тем  разговор и  кончился.  Чичиков не
смутился,  выбрал другое время,  уже перед ужином, и, разговаривая о том и о
сем,  сказал вдруг:  "А  право,  Андрей Иванович,  вам  бы  очень не  мешало
жениться".  -  Хоть бы слово сказал на это Тентетников, точно как бы и самая
речь об этом была ему неприятна. Чичиков не смутился. В третий раз выбрал он
время,  уже  после ужина,  и  сказал так:  "А  все-таки,  как ни  переворочу
обстоятельства ваши,  вижу,  что нужно вам жениться:  впадете в ипохондрию".
Слова ли Чичикова были на этот раз так убедительны, или же расположение духа
в  этот день у  него особенно настроено было к откровенности,  он вздохнул и
сказал,  пустивши кверху трубочный дым:  "На все нужно родиться счастливцем,
Павел Иванович",  -  и  тут  же  передал гостю все,  как  было,  всю историю
знакомства с  генералом и  разрыва.  Когда услышал Чичиков от слова до слова
все  дело и  увидел,  что  из  одного слова ты  произошла такая история,  он
оторопел.  С  минуту смотрел пристально в глаза Тентетникову и не знал,  как
решить: действительно ли он круглый дурак или только с придурью?
     - Андрей Иванович!  Помилуйте!  - сказал он, наконец, взявши его за обе
руки: - Какое ж оскорбление? Что ж тут оскорбительного в слове ты?
     - В самом слове нет ничего оскорбительного,  - сказал Тентетников, - но
в смысле слова, но в голосе, с которым сказано оно, заключается оскорбление.
Ты!  Это значит: помни, что ты дрянь; я принимаю тебя потому только, что нет
никого лучше,  а приехала какая-нибудь княжна Юзякина -  ты знай свое место,
стой у порога.  Вот что это значит!  -  Говоря это, смирный и кроткий Андрей
Иванович   засверкал  глазами;   в   голосе   его   послышалось  раздраженье
оскорбленного чувства.
     - Да хоть бы даже и в этом смысле, что ж тут такого? - сказал Чичиков.
     - Как?  -  сказал Тентетников, смотря пристально в глаза Чичикова. - Вы
хотите, чтобы я продолжал бывать у него после такого поступка?
     - Да какой же это поступок? Это даже не поступок! - сказал Чичиков.
     - Как не поступок? - спросил в изумленьи Тентетников.
     - Это не поступок, Андрей Иванович. Это просто генеральская привычка, а
не  поступок;  они  всем говорят:  ты.  Да,  впрочем,  почему ж  этого и  не
позволить заслуженному, почтенному человеку?..
     - Это другое дело,  -  сказал Тентетников.  -  Если бы  он  был старик,
бедняк,  не горд,  не чванлив,  не генерал, я бы тогда позволил ему говорить
мне ты и принял бы даже почтительно.
     "Он совсем дурак,  -  подумал про себя Чичиков. - Оборвышу позволить, а
генералу не позволить!" (стр. 46, 47, 48 второй части "Мертвых душ").
     Не  правда ли,  что  во  всей  этой  сцене как  будто разговаривают два
человека,  отдаленные друг от друга столетием:  в  одном ни воспитанием,  ни
жизнию никакие нравственные начала не тронуты,  а  в  другом они уж чересчур
развиты...   странное  явление,   но  в  то  же  время  поразительно  верное
действительности! Перехожу к последствию этого разговора, которое состояло в
том, что Чичиков, тоже к крайнему удивлению Тентетникова, взялся хлопотать о
примирении его с генералом и поехал к генералу.
     Многие, конечно, из читателей, прочитав еще в рукописи, знают, помнят и
никогда не забудут генерала Бетрищева; лично же на меня он, при каждом новом
чтении,  производит впечатление совершенно живого  человека.  Фигура его  до
того  ясна,   что  как  будто  облечена  плотью.   Но,  кроме  этой,  вполне
законченной,  внешней представительности,  посмотрите, каким полным анализом
раскрывается его нравственный склад.
     "Генерал  Бетрищев  заключал  в  себе,  при  куче  достоинств,  и  кучу
недостатков.  То и другое,  как водится в русском человеке, было набросано у
него  в  каком-то  картинном беспорядке.  В  решительные минуты великодушие,
храбрость,  ум,  беспримерная щедрость во всем и  в  примесь к этому капризы
честолюбия,  самолюбия и та мелкая щекотливость, без которой не обходится ни
один русский,  когда он сидит без дела и не требуется от него решительности.
Он не любил всех, которые опередили его по службе, и выражался о них едко, в
колких  эпиграммах.   Всего  больше  доставалось  его  прежнему  сотоварищу,
которого он  считал ниже  себя  умом  и  способностями,  который,  однако ж,
обогнал его  и  был  уже генерал-губернатором двух губерний и,  как нарочно,
тех,  в  которых находились его  поместья,  так  что  он  очутился как бы  в
зависимости от  него.  В  отмщение язвил он  его при всяком случае,  порочил
всякое распоряжение и  видел во всех мерах и действиях его верх неразумения.
В  нем  было все как-то  странно,  начиная с  просвещения,  которого он  был
поборником и ревнителем;  он любил блеск,  любил похвастать умом,  знать то,
чего другие не знают,  и не любил тех людей, которые знают что-нибудь такое,
чего он не знает.  Воспитанный полуиностранным воспитанием, он хотел сыграть
в то же время роль русского барина.  И не мудрено, что с такой неровностью в
характере,  с  такими  крупными,  яркими  противоположностями он  должен был
неминуемо встретить по службе множество неприятностей,  вследствие которых и
вышел в  отставку,  обвиняя во  всем какую-то  враждебную партию и  не  имея
великодушия обвинить в  чем-либо себя самого.  В  отставке сохранил он ту же
картинную величавую осанку.  В сюртуке ли, во фраке ли, в халате, он был все
тот же.  От голоса до малейшего телодвижения,  в нем все было властительное,
повелевающее,  внушавшее в  низших чинах если не  уважение,  то,  по крайней
мере, робость" (стр. 56 и 57 второй части "Мертвых душ").
     Чичиков, приехавший к генералу, почувствовал и уваженье и робость.
     "Наклоня почтительно голову набок и  расставив руки на  отлет,  как  бы
готовился приподнять ими  поднос с  чашками,  он  изумительно ловко нагнулся
всем    корпусом   и    сказал:    "Счел    долгом    представиться   вашему
превосходительству. Питая уваженье к доблестям мужей, спасавших отечество на
бранном поле, счел долгом представиться лично вашему превосходительству".
     "Генералу,  как видно,  не не понравился такой приступ. Сделавши весьма
благосклонное  движенье  головою,  он  сказал:  "Весьма  рад  познакомиться.
Милости просим садиться. Вы где служили?"
     - Поприще службы  моей,  -  сказал  Чичиков,  садясь  в  кресла  не  на
середине,  но  наискось и  ухватившись рукою за ручку кресел,  -  началось в
Казенной  Палате,   ваше  превосходительство.  Дальнейшее  же  теченье  оной
совершал по разным местам:  был и в Надворном Суде, и в Комиссии Строений, и
в  Таможне.  Жизнь  мою  можно  уподобить как  бы  судну  среди  волн,  ваше
превосходительство. Терпеньем, можно сказать, повит, спеленан, и будучи, так
сказать,   сам  одно  олицетворенное  терпенье...  А  что  было  от  врагов,
покушавшихся на  самую жизнь,  так это ни  слова,  ни краски,  ни самая даже
кисть не  сумеет того передать...  Так что на  склоне жизни своей ищу только
уголка,  где бы провесть остаток дней.  Приостановился же покуда у  близкого
соседа вашего превосходительства...
     - У кого же?
     - У Тентетникова, ваше превосходительство.
     Генерал поморщился.
     - Он, ваше превосходительство, весьма раскаивается в том, что не оказал
должного уважения...
     - К чему?
     - К  заслугам вашего превосходительства.  Не  находит слов...  Говорит,
если б  я только мог перед его превосходительством чем-нибудь...  потому что
точно, говорит, умею ценить мужей, спасавших отечество, говорит.
     - Помилуйте,  что ж  он?  Да  ведь я  не сержусь,  -  сказал смягченный
генерал.  -  В душе моей я искренно полюбил его и уверен, что со временем он
будет преполезный человек.
     - Совершенно справедливо изволили выразиться,  ваше превосходительство:
истинно преполезный человек может быть, и с даром слова, и владеет пером...
     - Но пишет, чай, пустяки какие-нибудь, стишки.
     - Нет,   ваше  превосходительство,  не  пустяки...  он  что-то  дельное
пишет... историю, ваше превосходительство.
     - Историю? О чем историю?
     - Историю...  -  тут Чичиков остановился.  И  оттого ли,  что перед ним
сидел генерал, или просто, чтоб придать более важности предмету, прибавил: -
Историю о генералах, ваше превосходительство.
     - Как о генералах? О каких генералах?
     - Вообще о  генералах,  ваше превосходительство,  в общности.  То есть,
говоря собственно, об отечественных генералах.
     Чичиков совершенно спутался и потерялся;  чуть не плюнул сам и мысленно
сказал себе: "Господи, что за вздор такой несу!"
     - Извините,   я  не  очень  понимаю...   Что  ж  это  выходит,  историю
какого-нибудь времени, или отдельные биографии, и притом всех ли, или только
участвовавших в 12-м году?
     - Точно так, ваше превосходительство, участвовавших в 12-м году.
     Проговоривши это, он подумал в себе: "Хоть убей, не понимаю!"
     - Так что ж  он  ко мне не приедет?  Я  бы мог собрать ему весьма много
любопытных материалов.
     - Робеет, ваше превосходительство.
     - Какой вздор!  Из-за  какого-нибудь пустого слова...  Да  я  совсем не
такой человек. Я, пожалуй, к нему сам готов приехать.
     - Он к тому не допустит,  он сам приедет,  -  сказал Чичиков,  оправясь
совершенно, ободрился и подумал: "Экая оказия! Как генералы пришлись кстати,
а ведь язык взболтнул сдуру!" (стр.  58,  59,  60 и 61 второй части "Мертвых
душ").
     Может  ли  что-нибудь  быть  с  более  живым  юмором  по  содержанию  и
художественнее  выполнено,  как  эта  сцена?..  Тут  входит  дочь  генерала,
Улинька,  предмет любви Тентетникова,  и,  как можно подозревать,  та чудная
славянская дева, которая была обещана автором в первой части "Мертвых душ" и
за которую,  признаться,  я тогда еще опасался,  не потому,  чтоб невозможно
было  вывесть прекрасной славянки -  она  уж  есть  у  нас  в  лице  Татьяны
Пушкина{537}, но считал это вне средств Гоголя. Опасения мои сбылись в самых
громадных размерах: он как бы сразу теряет творческую силу и впадает в самый
неестественный, фальшивый тон:
     "В  кабинете послышался шорох;  ореховая дверь резного шкафа отворилась
сама собою,  и  на отворившейся обратной половинке ее,  ухватившись рукой за
медную ручку замка,  явилась живая фигурка.  Если бы в  темной комнате вдруг
вспыхнула прозрачная картина, освещенная сильно сзади лампами, она бы так не
поразила внезапностью своего явления.  Видно было,  что  она  взошла с  тем,
чтобы  что-то  сказать,  но  увидела  незнакомого человека.  С  нею  вместе,
казалось, влетел солнечный луч, и как будто рассмеялся нахмурившийся кабинет
генерала.  Пряма и легка,  как стрела, она как бы возвышалась над всем своим
полом;  но это было обольщенье.  Она была вовсе невысока ростом. Происходило
это от  необыкновенного соотношения между собою всех частей ее тела.  Платье
сидело на ней так, что, казалось, лучшие швеи совещались между собою, как бы
убрать ее.  Но  это  было также обольщенье.  Оделась она  как будто бы  сама
собой;  в  двух,  трех местах схватила,  и  то  кое-как,  неизрезанный кусок
одноцветной ткани,  и  он  уже  собрался и  расположился вокруг нее в  таких
сборках и  складках,  что ваятель сейчас же  перенес бы  их  на мрамор.  Все
барышни,  одетые по моде, показались бы перед ней чем-то обыкновенным" (стр.
61 и 62 второй части "Мертвых душ").
     Описание  это,   по  моему  мнению,   ниже  самых  напыщенных  описаний
великосветских героинь Марлинского,  потому что  там  по  крайней мере видно
больше знания дела  и,  наконец,  положено много остроумия.  Тон  речи  этой
восемнадцатилетней девушки  превосходит своею  фальшивостью самое  описание.
"Он  плутоват,  гадковат",  -  говорит  она  об  одном  Вишнепокромове,  или
следующим образом возражает отцу:  "Я  не  понимаю,  отец,  как с  добрейшей
душой, какая у тебя есть, и с таким редким сердцем ты будешь принимать этого
человека,  который,  как небо от земли,  от тебя".  Грустней всего,  что эти
ошибки великого мастера не  могут быть извинены недоконченностью в  отделке,
или какими-нибудь пропусками,  а напротив, ясно видно, что все это сделано с
умыслом,  обдуманно,  с целью поразить читателя, и в то же время без всякого
эстетического чутья.  Неприятность впечатления этого  фальшиво  выполненного
лица  снова  выкупается в  дальнейшей сцене генералом и  развернувшимся,  но
постоянно верным самому себе Чичиковым, в котором можно разве только укорить
автора за анекдот о  черненьких и беленьких{538}.  Видимо,  что анекдот этот
подслушан у  рассказчика,  придавшего мастерством рассказа  самому  анекдоту
значение,  которого в  нем  нет.  Поставлен он  с  понятною целью вызвать от
генерала несколько честных и  энергических замечаний на счет взяток;  но для
этого следовало бы взять более резкий и типичный случай, которых много ходит
в устных рассказах.
     За  визитом  к  генералу следует большой пропуск,  и  мы  уж  встречаем
Чичикова,   едущего  к  родственнику  генерала,   полковнику  Кошкареву,   и
попадающего,  вместо того,  к  помещику Петуху.  Петух этот очень напоминает
собой  первоначальные  веселые  типы  Гоголя,   и   читатель,   конечно,   с
удовольствием с ним встречается,  хотя первая сцена, где тащат Петуха в воде
неводом, невозможна и потому карикатурна; но что истинно хорошо, так это два
сына Петуха,  гимназисты,  которые уж и трубку курят, и за столом без всяких
заметных последствий рюмку за рюмкой опрокидывают, и один из них с первых же
разов стал  рассказывать Чичикову,  что  в  губернской гимназии нет  никакой
выгоды учиться,  что  они  с  братом хотят  ехать  в  Петербург,  потому что
провинция не стоит того,  чтоб в ней жить.  "Понимаю,  -  сказал Чичиков,  -
кончится дело кондитерскими да  бульварами!"  При  таком легком очерке милые
мальчики стоят пред  вами как  живые,  и  вы  знаете уж  всю  их  дальнейшую
карьеру.  Приехавший затем Платонов - лицо, хорошо на первый раз показанное,
но очень мало потом развитое,  и потому о нем ничего нельзя сказать, но в то
же  время  невозможно  удержаться  от  выписки  того,  каким  образом  Петух
заказывал кулебяку.
     "И как заказывал!  У мертвого родился бы аппетит. И губами подсасывал и
причвакивал. Раздавалось только: "Да поджарь, да дай взопреть хорошенько!" А
повар приговаривал тоненькой фистулой: "Слушаю-с. Можно-с. Можно-с и такой".
     "-  Да кулебяку сделай на четыре угла,  -  говорил он с присасываньем и
забирая в  себя дух.  -  В один угол положи ты мне щеки осетра да визиги,  в
другой гречневой кашицы да грибочков с лучком,  да молок сладких, да мозгов,
да еще чего знаешь там этакого... какого-нибудь там того.
     "- Слушаю-с. Можно будет и так.
     "- Да чтобы она с одного боку, понимаешь, подрумянилась бы, а с другого
пусти ее  полегче.  Да  исподку-то  припеки ее так,  чтобы всю ее прососало,
проняло  бы  так,  чтобы  она  вся,  знаешь,  этак  разтого,  не  то,  чтобы
рассыпалась,  а и стаяла бы во рту, как снег какой, так, чтобы и не услышал.
- Говоря это, Петух присмакивал и подшлепывал губами.
     "-  Черт побери!  Не  дает спать,  -  думал Чичиков и  закутал голову в
одеяло, чтобы не слышать ничего. Но