н.
     Анна Сидоровна горько улыбнулась.
     - Великое удовольствие:  как над дураком будут смеяться!  Видела я вас,
Виктор Павлыч,  своими глазами видела -  и  на  человека-то  не были похожи.
Обманывать меня нечего, другого вам хочется.
     - Чего же другого-то?
     - Известно, чего все мужчины хотят.
     - Ну да, конечно: красавец какой, - так и кинутся все!
     - Кидались же ведь прежде.
     - Ах ты, жалкое создание, в тебе целый дьявол ревности сидит, ты ничего
не видишь,  ничего не понимаешь.  Это благородный спектакль,  - вбей хоть ты
это-то  в  свою голову:  тут  благородные дамы и  девицы.  Неужели же  они и
повесятся мне на шею? Они, я думаю, и говорить-то не станут со мной.
     - Не хитрите,  сделайте милость, не хитрите, Виктор Павлыч! Все я очень
хорошо понимаю, и понимаю, почему это вам так хочется.
     - Почему мне хочется? Вот этого-то ты, я думаю, уж совсем не понимаешь.
Мне хочется потому,  что хотелось этого Шекспиру и Шиллеру,  -  потому,  что
один убежал из  отцовского дома,  а  другой не умел лечить -  вот почему мне
хочется!
     - Что вы мне приятелей-то приводите в пример. В Москве еще я это от вас
слыхала. Такие же пьяницы, как вы.
     - Молчи,  дура!  Не  говори по крайней мере об этих людях своим мерзким
языком.
     - Ругайтесь,  ругайтесь!  Прибейте еще!  Убить,  я думаю,  рады меня...
Пьяница...  бездомовщик!  Уморил бы  с  голоду,  кабы не  мои же родные дали
место.
     Анна Сидоровна начала опять реветь.
     - Ну да, - проговорил Рымов, - я хочу играть, буду играть, хоть бы тебя
на семь частей разорвало.
     Последние слова  он  произнес в  сильном ожесточении.  Анна,  Сидоровна
хотела было что-то возражать.
     - Молчи! - вскрикнул Рымов, ударив кулаком по столу.


                                    III

                        ВЕЧЕР ИСПЫТАТЕЛЬНОГО ЧТЕНИЯ

     Художественный вечер  Аполлоса  Михайлыча,  назначенный собственно  для
испытания талантов,  начался часов в семь. Все уже были почти налицо. Хозяин
приготовлялся начать чтение.
     - Рымов! - доложил слуга.
     - А!.. - произнес хозяин. - Проси.
     - Я чрезвычайно боюсь, не пьян ли он? - заметил Юлий Карлыч судье.
     - Не  без того,  я  думаю;  заварите уж  вы кашу с  вашими актерами,  -
проговорил тот и взглянул в угол.
     К  удивлению  многих,  комик  явился  во  фраке,  в  белой  манишке,  с
причесанными волосами и совершенно уж не пьяный.
     - Милости прошу!  -  проговорил хозяин,  вставая. - Здесь вы видите все
поклонников Мельпомены,  и  потому  знакомиться нечего;  достаточно  сказать
этого слова -  и,  стало быть,  все мы братья.  Господин Рымов!  -  прибавил
Аполлос Михайлыч прочим гостям,  из коих некоторые кивнули гостю головой,  а
Юлий Карлыч подал ему руку.
     - Прошу присесть,  -  продолжал Дилетаев, указывая на ближайший стул. -
Между  нами  нет  только  нашего  великого  трагика,  Никона  Семеныча.  Он,
вероятно, переделывает свою поэму; но мы все-таки начнем маленькую репетицию
по ролям,  в том порядке,  как будет у нас спектакль.  Сначала моя комедия -
"Исправленный повеса",  потом вы  прочтете нам несколько сцен из "Женитьбы",
и,   наконец,   Никон   Семеныч   продекламирует  своим   громовым   голосом
"Братья-разбойники"; Фани протанцует качучу, а Дарья Ивановна пропоет.
     На  такое  распоряжение  хозяина  никто  не  отвечал.   Дарья  Ивановна
пересмехнулась с Мишелем, судья сделал гримасу, Юлий Карлыч потупился, комик
отошел и  сел на  дальний стул.  Аполлос Михайлыч роздал по экземпляру своей
комедии Матрене Матвевне и Фани.
     - Пожалуйста,  Матрена Матвевна, не сбивайтесь в репликах, то есть: это
последние слова каждого лица,  к которым надобно очень прислушиваться. Это -
главное правило сценического искусства. "Театр представляет богатый павильон
на одной из парижских дач". Вам начинать, Матрена Матвевна!
     Вдова начала:
     - Действие первое. Явление первое.
     - Позвольте, почтеннейшая! Зачем уж это читать? - перебил хозяин. - Это
все знают. Начинайте с слова: "Ах, да!".
     - Сейчас, сейчас, - отвечала Матрена Матвевна и снова начала:

                Ах, да! Все говорят о вас, виконт,
                Что вы от света стали отставать
                И бродите день целый под окном
                Какой-то Дульцинеи...{164}

     - Вы  читаете недурно;  но надобно более обращаться ко мне,  -  заметил
хозяин и начал самым развязным тоном:

                Я брожу?
                Налгали вам, маркиза, на меня;
                Я провожу весь день в Пале-Рояле{164}!
                Играю, ем, курю и пью вино,
                Затем, чтоб, нагрешивши вдоволь,
                Исправиться на ваших балах вновь.

     - Подхватывайте скорее, Матрена Матвевна!
     Вдова торопливо взглянула в книгу и зачитала:

                Смешно вам,
                Смейтеся, маркиза, ваша воля!
                Но если б в самом деле...

     - Attendez,  madame*!  -  воскликнул Аполлос Михайлыч. - Вы читаете мой
монолог, - как вы торопливы!
     ______________
     * Подождите, сударыня! (франц.).

     - Виновата!  -  сказала  Матрена Матвевна,  немного вспыхнув,  и  снова
начала:

                Нет, нет, позвольте вам не верить!
                Вы страстно влюблены в какую-то
                Кухарочку, гризетку или прачку.
                Смешно, виконт, мне это. -
                Смешно вам? -

подхватил хозяин. -

                Смейтеся, маркиза, ваша воля!
                Но если б в самом деле я хотел
                Кого-нибудь когда-нибудь любить,
                Так не влюбился бы в вас, светских дам,
                А сердце отдал бы простой крестьянке.

     Матрена Матвевна подхватила:

                Затем, что обмануть несчастных легче.

     - Вы хорошо произносите, но немного скоро и однообразно: нет перелива в
голосе... - заметил Аполлос Михайлыч.
     - Я теперь еще не знаю наизусть, а я выучу.
     - Уверен,  уверен,  моя почтеннейшая, что выучите и будете превосходны.
Как вы, Виктор Павлыч, находите наше чтение и комедию, - а?
     - Стихи произносить очень трудно, - отвечал тот.
     - Совершенно  согласен:   тут  надобно,   особенно  в  комедии,  высшее
классическое искусство.  Я  думаю,  вы могли заметить,  что я в своем чтений
много заимствовал у Катенина{165},  которого несколько раз слыхал и прилежно
изучал.
     Затем  снова  началось  чтение.   Матрена  Матвевна  часто  мешалась  в
репликах,  но зато сам хозяин необыкновенно одушевлялся,  и в том месте, где
виконт высказывает маркизе,  что он  ее  не любит,  Аполлос Михайлыч встал и
декламировал наизусть.
     - Как отлично Аполлос Михайлыч читают! - отнесся Юлий Карлыч к судье.
     Тот  только почесал затылок;  комик  сидел  насупившись;  Мишель что-то
шептал на ухо Дарье Ивановне,  которая, чтоб удержаться от смеха, зажала рот
платком.  Фани  вся  превратилась в  слух и  зрение и,  кажется,  с  большим
нетерпением ожидала,  когда  очередь дойдет  до  нее;  наконец,  пришла  эта
очередь.  По ходу пьесы она сидит одна, в небольшой комнате, шьет себе новое
платье и говорит:

                Виконт! О милый мой виконт!
                Я для тебя спешу скорей надеть
                Тобою подаренный мне наряд!
                Ты, может, будешь, друг бесценный,
                Любить меня еще сильнее в нем

     Так читала девушка и читала с большим чувством.  Затем является виконт,
сначала страстный, потом задумчивый; гризетка испугалась: она думает, что он
ее разлюбил; но он только вспомнил о маркизе, вспомнил, как она смеялась над
его  любовью,  и  еще  более возненавидел эту  женщину.  Он  рассказал своей
возлюбленной; но она ему не верит и начинает его ревновать.
     Вся  эта  сцена  очень  удалась,  может  быть,  более потому,  что  два
действующие лица не сбивались в  репликах и  читали все на память.  Дилетаев
вставал, ходил, садился около Фани и целовал ее руки; под конец явления Юлий
Карлыч  и  Матрена  Матвевна  захлопали в  ладош",  и  последняя поклялась к
завтрашнему же дню так же твердо выучить роль,  как Фани, и просила Аполлоса
Михайлыча приехать поутру поучить ее. Второе и последнее действие было также
прочитано с  большим одушевлением со стороны Аполлоса Михайлыча и  Фани и  с
большим старанием Матреною Матвевною,  которая была уже не  так однообразна,
но  по  торопливости характера все-таки  ошибалась иногда  в  репликах и  не
совсем верно  выражала акцентом голоса мысль  монолога,  но  Дилетаев следил
внимательно и очень часто делал вдове дельные замечания.
     - Мы со сцены сходим,  -  произнес он,  -  теперь,  Виктор Павлыч, ваша
очередь - потешьте вы нас вашим чтением. Мне бы очень желалось, чтобы каждое
действующее лицо читало за  себя;  но  у  меня книжка одна,  и  роли еще  не
списаны.  Прочтите уж вы одни то, что я отметил для нашего представления, да
еще вас прошу пропускать те места,  которые зачеркнуты карандашом. Они могут
произвести на наших дам неприятное впечатление.
     Комик, слушавший чтение всей комедии Дилетаева с грустным лицом, встал.
     - Посмотрите,  как у него руки дрожат,  должно быть, он пьян, - заметил
Мишель.
     - Какой он странный,  неприятно даже видеть:  что он -  лакей,  что ли,
чей-нибудь? - спросила его Дарья Ивановна.
     - Должно быть, побочный сын Мельпомены.
     - Перестанете ли вы меня смешить! Я, право, уеду.
     - Бога ради,  не погубите меня...  Я не буду, честное слово, не буду, -
отвечал молодой человек и закурил папиросу.
     Комик подошел к столу и сел.
     - Не любите ли вы пить воду с сахаром при чтении? - спросил хозяин.
     - Нет-с, ничего; я и так прочту, - отвечал тот.
     - Ему  бы  стакан водки для  смелости закатить,  -  проговорил тихонько
судья Юлию Карлычу.
     - Ай, сохрани господи! Он нас всех приколотит, - отвечал тот.
     - И хорошо бы сделал, чтобы глупостями-то не занимались.
     Комик наконец начал чтение,  по назначению Аполлоса Михайлыча,  с  того
явления, где невеста рассуждает с теткою о женихах и потом является сваха. С
первого  почти  его  слова  Матрена  Матвевна  фыркнула,   Аполлос  Михайлыч
усмехнулся,  Вейсбор закачал головой,  Фани с  удивлением уставила на Рымова
свои  глаза;  даже Осип Касьяныч заглянул ему  в  лицо.  Смех и  любопытство
заметно начали овладевать всеми.  Вдова,  Юлий  Карлыч и  Фани  хохотали уже
совершенно,  Дилетаев слушал внимательно и по временам улыбался.  Судья тоже
улыбался.  Мишель и  Дарья  Ивановна перестали говорить между собою.  Чтение
Рымова  было  действительно чрезвычайно смешно  и  натурально:  с  монологом
каждого действующего лица  не  только менялся его  голос,  но  как  будто бы
перекраивалось и  самое лицо,  виделись:  и  грубоватая физиономия тетки,  и
сладкое   выражение   двадцатипятилетней   девицы,    и,   наконец,   звонко
ораторствовала сваха.  С появлением женихов все уже хохотали, и в том месте,
где  Жевакин  рассказывает,  как  солдаты  говорили  по-итальянски,  Аполлос
Михайлыч остановил Рымова.
     - Нет,  Виктор Павлыч,  пощадите,  -  воскликнул он,  отнимая у  комика
книгу.  - О господи, даже колика сделалась... Матрена Матвевна! Не прикажете
ли истерических капель?
     - Я  не  знаю,  что  такое  со  мною,  -  отвечала вдова,  -  я  просто
сумасшедшая.
     - Как вы находите, Дарья Ивановна? - отнесся хозяин к молодой даме.
     - Tres drole*, Аполлос Михайлыч, - отвечала та.
     ______________
     * Очень забавен (франц.).

     - Живокини{168} не уступит - ужасный урод! - шепнул ей на ухо Мишель.
     - Я, mon oncle, никогда так не смеялась... Отчего это? - сказала Фани.
     - Это,  душа моя,  значит высшее искусство смешить. О чем плачете, Юлий
Карлыч?
     - От смеха, Аполлос Михайлыч, ей-богу, от смеха.
     - Вижу,  что от смеха,  даже наш великий судья, и тот улыбается. Короче
сказать: вы, Виктор Павлыч, великий актер.
     Все эти похвалы комик слушал потупившись.
     - Но  вот  ведь,  господа,  в  чем  главное дело,  -  начал  рассуждать
Дилетаев,  -  что смеялись мы, - это не удивительно: фарс всякой смешон; но,
главное, - разнообразие таланта Виктора Павлыча. Он, например, может сыграть
все почти лица:  и сваху,  и невесту, и тетку - это удивительно!.. Что бы вы
теперь могли сделать в  классической комедии?  -  продолжал он,  обращаясь к
комику.  -  Это выше слов:  конечно,  тут бы  смеяться не стали;  но зато на
изящный-то  вкус  как  бы  подействовало,  особенно в  этих  живых пассивных
сценах, на которые с умыслом автор рассчитывает.
     - Что  вы  изволите,   Аполлос  Михайлыч,   разуметь  под  классической
комедией? - спросил скромно комик.
     - Как что такое я разумею под именем классической комедии?  -  возразил
хозяин.  -  Я  разумею под  этим  именем все  классические комедии,  которые
написаны по правилам искусства.
     - Всякая  комедия,   если  она   выражает  что-нибудь  смешное  ярко  и
естественно, - классическая комедия, - возразил скромно комик.
     - Ах,  нет:  это совершенно ложная мысль!  - перебил хозяин. - Смешного
много написано:  смешон водевиль,  смешон фарс, но это не то... классическая
комедия пишется по строгим и особенным правилам.
     - Какие же  особенные правила,  mon oncle?  Теперь в  Петербурге даются
водевили,  которые гораздо лучше всех ваших классических комедий, - вмешался
в разговор Мишель.
     - Ну,  mon cher*,  ты  еще не  можешь судить об этом;  то,  что я  хочу
сказать, ты не совсем и поймешь.
     ______________
     * мой дорогой (франц.).

     - Да почему же вы одни только можете понимать? - возразил племянник.
     - Молчи,  пожалуйста!  Твое  дело  галстуки  повязывать  да  воротнички
выставлять  -  и  только.  Я  заговорил  об  особых  правилах  классического
искусства; известны ли они вам, Виктор Павлыч?
     - Когда-то учил-с, но теперь уж совсем забыл.
     - Ну,  поэтому слегка их припомню вам; я сам тоже давно учил, но как-то
врезалось в  память.  Первое правило -  единство содержания;  второе,  да...
второе,  я полагаю,  то,  чтобы пиеса была написана стихами - это необходимо
для классицизма;  и,  наконец,  третье,  уж  совершенно как-то  не помню,  -
кажется,   чтобы  все  кончилось  благополучно...   например,  свадьбою  или
чем-нибудь другим;  но я,  с своей стороны,  кладу еще четвертое условие для
того,  чтобы комедия действовала на вкус людей образованных:  надобно, чтобы
она взята была из  образованного класса;  а  то  помилуйте!  Что такое нынче
пишут?   На  сцене  фигурируют  пьяные  мужики,   хохлы,   лакеи,   какие-то
уроды-помещики.  Такая сволочь,  что не глядел бы,  да и  в натуре их совсем
нет.   Возьмите  вы  комедии  Шаховского{169}  -  букет  изящного,  ароматом
пахнет...  Я очень бы желал,  Виктор Павлыч, чтобы вы прочитали мою комедию;
конечно,  это не ваш род, но все-таки полагаю, что вы бы произнесли ее верно
и с артистическим одушевлением.
     Комик,  прислушивавшийся сначала  к  рассуждениям Аполлоса  Михайлыча с
какою-то горькою улыбкою, под конец ничего уж не слыхал и все посматривал на
закрытую книжку "Женитьбы". Ему, кажется, очень хотелось еще почитать ее.
     - Прочитайте-ка, Виктор Павлыч, мою комедию, - повторил хозяин.
     - Чего-с? - отозвался комик.
     - Мою комедию продекламируйте.
     Рымов немного смешался.
     - Я не умею читать белых стихов, - проговорил он.
     - Жаль,  очень жаль,  -  начал хозяин,  -  неимоверно жаль,  что вы  не
получили строгого сценического воспитания!  Вы  бы  были  великий  художник:
природа ваша  бесценна;  но  в  настоящее время  для  вас  существует только
известный род пиес,  комедии райка;  конечно,  и в них много смешного, но уж
чрезвычайно вульгарно.  Высший класс тоже  смеется;  но  смеяться ведь можно
всему:  мы смеемся,  например,  когда пьяный мужик пляшет под балалайку,  но
все-таки в этом нет истинного комизма.  Так ли я, господа, говорю? - отнесся
Аполлос Михайлыч к мужчинам.  -  Что вы,  mesdames*, скажете? - прибавил он,
обращаясь к дамам. - Виктор Павлыч, я замечаю, не совсем соглашается с моими
мнениями.
     ______________
     * сударыни (франц.).

     - Мы, дамы, должны соглашаться с вами, вы профессор наш, мы все считаем
вас нашим профессором, - подхватила Матрена Матвевна.
     Из мужчин судья только поднял брови и  молчал;  Мишель сделал гримасу и
что-то шепнул на ухо Дарье Ивановне, которая ударила его по руке перчаткой и
опять зажала рот платком.
     - Я согласен с Матреной Матвевной,  -  произнес Юлий Карлыч. - Вы очень
много читали, Аполлос Михайлыч, да и от природы имеете большое соображение.
     - И, таким образом, стало быть, один Виктор Павлыч не согласен.
     - Я ничего, Аполлос Михайлыч... - начал было Рымов.
     - Ну, однако, как там в сердце, в уме-то своем не убеждены, что я прав?
- перебил хозяин.
     - Я ничего-с, только насчет райка... он иногда очень правильно судит.
     - Вы думаете?..
     - Да-с,  Мольер обыкновенно читал  свои  комедии кухарке,  и  если  она
смеялась, он был доволен.
     Аполлос Михайлыч покачал головою.
     - Во-первых,  это анекдот,  а  во-вторых,  что такое Мольер?  "Классик!
Классик!"  -  кричат французы,  но и только!..  Немцы и англичане не хотят и
смотреть Мольера;  я, с своей стороны, тоже не признаю его классиком... А!..
Никон Семеныч,  великий трагик!  Вас только и недоставало,  -  опоздали, mon
cher! И лишили себя удовольствия прослушать большую часть нашего спектакля.
     Но  Никону Семенычу было не до кого и  не до чего:  он приехал в  очень
тревожном состоянии духа;  волосы его  были  растрепаны,  руки  и  даже лицо
перепачканы в чернилах.
     - Я приехал читать, - проговорил он, не кланяясь почти ни с кем.
     - Да,  теперь очередь за вами, - ответил хозяин, подмигнув судье и Юлию
Карлычу, отчего последний потупился.
     - Я много переделал и прибавил,  - начал Никон Семеныч, садясь. - Могу?
- спросил он.
     - Сделайте милость, - сказал хозяин.
     Рагузов начал:
     - "Театр  представляет равнину  на  волжском  берегу.  Рассыпана  толпа
разбойников в  различных костюмах;  близ  одного,  одетого  наряднее других,
сидит, опершись на его плечо, молодая женщина".
     - Позвольте, mon cher, я вас перебью: это, стало быть, совершенно новое
лицо? - возразил Аполлос Михайлыч.
     - Новое,  оно необходимо,  -  отвечал торопливо Рагузов и продолжал уже
наизусть:

                Нас было двое: брат и я!
                Росли мы вместе, нашу младость
                Вскормила чуждая семья...

     На том месте, где говорится:

                ...Решились меж собой
                Мы жребий испытать иной, -

он остановился и сказал:
     - Тут говорит его любовница, - и продолжал:

                Елена
                Благословляю этот миг,
                Он отдал мне, мой друг, тебя!
                Ты не преступник, ты велик.
                Ты мой навек, а я твоя!

     - Позвольте,  Никон Семеныч,  я вас опять перебью:  кто же будет играть
эту роль? Надобно прежде это решить.
     - Я не знаю-с, это - ваше дело.
     - Но как же все мое дело;  не могу же я придумать все, что придет вам в
голову?! Дарья Ивановна, это ваша роль.
     Дарья Ивановна насмешливо покачала головой:
     - Почему же вы думаете,  что моя?  Неужели же вы находите, что я похожа
на любовницу разбойника? Мне это досадно!
     Матрена Матвевна взглянула на Аполлоса Михайлыча многозначительно.
     - Фанечка, эту роль ты должна играть, - отнесся он к племяннице.
     Но та, несмотря на любовь к искусству, на этот раз что-то сконфузилась.
     - Я не сыграю, mon oncle, - произнесла она.
     - Неправда,  та  bonne amie*,  неправда!..  Матрена Матвевна,  она ведь
должна играть?
     ______________
     * мой друг (франц.).

     - Она,  непременно  она...  она  молоденькая,  хорошенькая,  а  мы  все
старухи, - решила вдова.
     - Я, mon oncle, не умею играть драматических