ь тут невдалеке, - а между тем сам
решился ехать прямо в Дмитревское.
     Он, шельма, должно быть, проник мое намерение.
     - Я было, батюшка, к вам с просьбицей.
     - Что такое?
     - Да нельзя ли,  -  говорит,  -  вам со мною в нашу подгородную усадьбу
съездить.  Там, - говорит, - теперь идет у меня запродажа пшеницы, так чтобы
после каких-нибудь озадков{259} не  было и  чтобы мне  от  помещика моего не
получить неудовольствия:  лучше,  -  говорит,  -  как  на  ваших глазах дела
сделаются, - и вам будет без сумнения, да и мне спокойнее.
     Это,  изволите видеть,  он  ладил  отвезти меня  верст на  семьдесят от
Погорелок,  а там, покуда в другой раз наеду, так можно успеть обделать все,
что надо.
     - Нет,  - говорю, - Егор Парменыч, извини меня на этот раз, сомнения от
меня не опасайся, продавай с богом, а мне теперь некогда, - прощай!
     Он видит,  делать нечего-с,  вышел у  меня из тарантаса,  сел на своего
коня и  поскакал во все лопатки к  Новоселкам.  Я тоже велел ехать как можно
скорее;  но,  знаете,  проселок: все лесом, рытвины, колеи, коренья - того и
гляжу,  что либо ось пополам,  либо дрога лопнет.  Ну, думаю, черт его дери:
"Пошел,  говорю, тише!" Едем мы маленькою рысцою; вдруг слышу, кто-то скачет
за нами;  обернулся я,  гляжу:  верховой, и только что нас завидел, сейчас в
лес своротил и хотел,  видно,  объехать кустами.  "Стой,  -  кричу я,  - кто
едет?" Не отвечают.  "Стой,  говорю, и подъезжай ко мне, я - исправник; а не
то,  говорю,  велю пристяжную отстегнуть, нагоним - хуже будет". Выезжает из
лесу молодец,  лошадь вся в мыле;  оказывается,  что Николашка,  кучер Егора
Парменова и любимец его, малой-плутина, учился в часовые мастера - ничему не
выучился, прислан был по пересылке{259}, и прочее.
     - А, - говорю, - Николаша, здравствуй! Куда это путь держишь?
     Парень замялся.
     - Я так-с... ничего-с... по своим делам.
     - Да по каким по своим делам?
     - Да, - говорит, - послан-с в деревни.
     - Какие тут деревни! Дорога только в Дмитревское.
     - В Дмитревское, да-с: я в Дмитревское и послан, - говорит.
     - Зачем в Дмитревское?
     Опять переминается.
     - Послан-с, - говорит.
     - Да зачем?
     - Нарядить-с, - говорит, - мужиков.
     - Ну так,  -  говорю, - не надобно, не езди: я сам сейчас в Дмитревское
еду и наряжу; а ты поезжай домой.
     - Нет, - говорит, - сударь, я не смею этого сделать.
     - Мне,  - говорю, - любезный, все равно, смеешь ли ты, не смеешь ли это
сделать,  а я тебе приказываю,  и делай по-моему: поезжай домой, скажи Егору
Парменову от меня,  что я  тебя не пустил,  и прибавь еще,  что,  покуда я в
Дмитревском,  он ни тебя и никого другого не посылал бы туда, да и сам бы не
ездил.
     - Да как же, сударь, - говорит он мне, знаете, с этакою дерзостью, - по
какому же  это  случаю такое  ваше  приказание?  Я,  -  говорит,  -  человек
подчиненный: с меня спросят.
     - А по такому,  - говорю, - случаю, что каприз на меня нашел; а если вы
не  послушаетесь,   так...   "Эй,   говорю,   Пушкарев!  -  своему,  знаете,
рассыльному,  отставному унтер-офицеру,  который все приказания двумя нотами
выше исполняет:  -  Мы  теперь,  говорю,  едем в  Дмитревское,  и  если туда
кто-нибудь из  новоселковских явится,  хоть  бы  даже  сам  управитель,  так
распорядись". Пушкарев мой, знаете, только кекнул и поправил усы.
     - Слушаю-с,   -  говорит,  -  ваше  благородие.  -  И  тут  же  сейчас,
оборотившись к парню,  прибавляет: - Не разговаривай, - говорит, - любезный,
марш! - Я тоже говорю: "Марш!". Парень мой постоял недолго, почесал голову и
поехал в  обратную;  а  мы своей дорогою.  В Дмитревское я попал тогда еще в
первый раз.  Надобно сказать-с,  что захолустьев и  дичи,  по  своей службе,
много видывал, но этаких печальных мест, как эта деревня, не встречал: стоит
в лощине,  кругом лес,  и не то что этакой хороший лес, а какой-то паршивый:
елоха  и  осина  наголо,  разве кое-где  изредка попадется сосенка;  а  сама
деревня  ничего:  обстроена  чистенько,  и  поля  распаханы как  следует,  в
порядке.  У захолустного,  знаете, мужика хоть выгод и меньше, да как-то все
спорее.  Пословица справедлива-с:  выгодно жить на бору да близко к  кабаку.
Спрашиваю дом  Аксиньи кривой.  Показывают.  Вхожу в  избу:  сидит старуха с
одним глазом и ткет.
     - Ты Аксинья?
     - Я, батюшка.
     - Ну,  здравствуй, - говорю; я, - говорю, - приехал к тебе потолковать.
Знаешь, кто я?
     - Как, кормилец, не знать: кажись, асправник.
     - Ну,  исправник так исправник,  и ладно,  коли знаешь. Сегодня я был у
вашего прихода и видел твою дочку: что это она у тебя хворает?
     - Хворает,  -  говорит,  -  родименький,  не то чтобы лежнем лежала,  а
временем шибко ухватывает.
     - Да что это, отчего с нею?
     - Не ведаю, кормилец, так тебе сказать, ничего не ведаю.
     - Полно,  -  говорю,  -  старуха:  как ты не ведаешь!  Ведь она у  тебя
сбегала?
     - Ну,  кормилец,  коли  известен,  так  баять нечего:  сбегать сбегала.
Помилуй,  не  засади ты  ее  куда-нибудь у  меня,  не загуби ты досталь моей
головушки, - отвечает она, а сама мне в ноги.
     - Ничего я,  -  говорю,  -  ей не сделаю, а ты вот что лучше мне скажи:
ради чего она у тебя сбегала?  Не было ли у ней любовника, не сманивал ли ее
кто?
     - Ой,  родимый,  какой у девушки любовник! Никогда, кажись, я ее в этом
не замечала. По нашей стороне девушки честные, ты хоть кого спроси, а моя уж
подавно: до двадцати годков дожила, не игрывала хорошенько с парнями-то! Вот
тоже на праздниках,  когда который этак пошутит с  ней,  так чем ни попало и
свистнет.  "Не балуй,  говорит, я тебя не замаю". Вот она какая у меня была;
на это, по-моему, приходить нечего.
     - Постой,  -  говорю,  -  старуха,  если ты так говоришь, так слушай: я
приехал к тебе на пользу;  дочку твою я вылечу, только ты говори мне правду,
не скрывай ничего, рассказывай сначала: как она у тебя жила, не думала ли ты
против воли замуж ее выдать,  что она делала и  как себя перед побегом вела,
как сбежала и  как потом опять к  тебе появилась?  -  Все подробно с  самого
начала.
     Старуха этак поохала, повздыхала и начала рассказывать.
     - Ой,  батюшко,  -  говорит,  - поначалу так было дело: после покойника
остались мы  в  хорошем  дому:  одних  ульиков было  сорок  -  сколько денег
выручали, сам сосчитай; да и теперь тоже; вестимо, что не против прежнего, а
все  бога  гневить нечего...  всего по  крестьянству довольно;  во  вдовстве
правлю полное тягло,  без  отягощения.  Жила она у  меня,  моя доченька,  не
хвастаясь тебе сказать,  в  холе и  довольстве,  а  баловать ее не баловала,
держала все  на  глазах.  Ну,  сам  посуди,  коим веком одно дитятко нажито,
только и свету и радости, что в ней; к работе нашей крестьянской она с малых
лет была ловкая, легкая: на полосе ли, на жнитве ли, все первая, против всех
впереди идет.  Бывало,  мне и суседи вс„ смеялись.  "Ну, говорят, Аксинья, в
себя ты дочку принесла:  больно уж вы к  работе шустры,  недаром у вас денег
много". Вс„ ее, кормилец, ко мне применяли тем, что я и по сей день работяща
- всякое дело у меня в руках проворится.  О царица небесная!  С надсады-то и
говорить разучилась.  Стала моя девушка на возраст приходить;  ну и  женишки
тоже были,  и много было, но все как-то опасалась. Все имела большое желание
выдать ее в дом к одному экономическому мужичку,  не тем, чтобы нашу вотчину
обегала или  порочила,  а  только то,  что сам старик с  покойником моим был
большой благоприятель и  ко  мне  тоже  наезжал.  Дружелюбие между нами было
старинное. Егор Парменыч, дай бог ему здоровья, не принуждал очень: кто этак
намекнет на мою Марфушку, он только скажет: "Устинья, говорит, дочку просят,
припасайся". Ну, опосля, известно, сходишь к нему, поклонишься чем-нибудь, -
ну,  и отменит.  Так мы, кормилец, и жили до самых тех пор, как завели здесь
барскую запашку.  Всю  нашу деревню Егор Парменыч повестил на  заделье.  Мое
дело одинокое,  пошла я к нему.  "Кормилец,  говорю,  Егор Парменыч, как мне
прикажешь,  не оставишь ли ты меня в оброке?  Мужичка у меня в доме нет: кем
мне тебе заделье править?" -  "Ничего,  говорит,  старуха,  я тебя не обижу;
мужика мне с тебя не надо,  а пусть заделье правит дочка".  -  "Кормилец,  -
говорю я,  -  где девчонке это справить!  Дело ее непривычное,  молодое;  ты
станешь спрашивать многого;  ну,  как  она  тебе не  угодит,  для меня будет
нехорошо;  а если ты уж так порешился, так лучше я тебе работника выставлю".
- "Дура,  говорит, ты, баба: работник будет тебе отяготителен, да и мне не к
рукам:  запашку,  говорит,  я здесь делаю больше ленную, а со льном, сама ты
знаешь,  мужику  не  возиться;  с  дочки  твоей  я  лишнего не  спрошу:  что
поработает,   то  и  ладно".  Ублажил  он  меня,  кормилец,  этими  словами;
поперечить ему  тоже  не  посмела.  Прихожу домой  и  говорю  Марфушке:  "На
заделье,  говорю,  тебя,  Марфушка, требует: как ты насчет этого полагаешь?"
Она поохотилась.  "Ничего,  говорит,  мамонька, стану бегать; ничего: от нас
много девок пойдет".  Тем мы с ней и порешили. Начала она у меня ходить. Ну,
и  сперва  заботно было:  все  я  ее  спрашивала:  "Не  тяжело  ли,  говорю,
голубонька,  тебе там?"  -  "Нет,  мамонька,  какое тяжело!  На  эком народе
тяжело!  Дома в одиночку больше умаешься".  А у меня,  кормилец,  все как-то
сердце болело;  с половины, кажись, лета, али с Успенков, стала я примечать,
что с моей девкой что-то не то:  все словно в задумке,  из себя тоже худеет.
Начала я  опять ей говорить:  "Полно,  говорю,  дурочка,  не замай,  говорю,
работницу найму;  где тебе заделье вести!  Ишь ты  какая стала!  Такая ли ты
была у меня прежде?" Так осерчается,  кормилец.  "Что я,  говорит, дворянка,
что ли? Денег-то у тебя, что ли, много: с работницами проклажаться!" Выждала
я еще недели с две; вижу, что ничего к лучшему нет. Придет с барщины и прямо
в темный чулан ляжет: на своей работе синя пороха не переложит, - все лежит.
Ну,  я тоже спрашиваю:  "Что ты,  девонька?" -  "Так, мамонька, что-то не по
себе",  -  только один ответ и был,  а как придут барские дни,  слова мне не
скажет,  соберется и уйдет прежде всех. Стало у меня сердце еще пуще болеть,
чего ни передумала; тоже, как и твое дело, кормилец, сперва намекала, нет ли
у ней чего на сердце,  не мужчинка ли ее какой приманивает:  девушка, думаю,
на возрасте,  там же всяк час наезжают дворовые ребята, народ озорник, прямо
те сказать, девушники; сама своими глазами, думаю, ничего не вижу, а других,
хоть бы и суседей,  спросить об этаком деле стыдно.  Взяла я,  кормилец,  не
сказав ей ничего,  прямо пошла к Егору Парменычу.  "Так и так,  говорю, Егор
Парменыч, я не молодая молодка: одной мне при доме справляться спина трещит,
заделье я те справлю наймом, а дочку ты освободи мне". Он вдруг, сударь мой,
осерчал.  "Вы-ста,  говорит,  шельмы этакие,  только знаете, что от барского
дела отваливаетесь".  -  "Я, говорю, сударь, от барского дела не отваливаюсь
и,  как прежде сказала,  хошь работника за девку выставлю,  а  ей,  вся твоя
воля,  задельничать не приходится".  -  "Ну,  да как же,  говорит, много-ста
будет, как стану я каждую дуру тешить! Пошла-ста вон и не надоедай мне, коли
своей пользы не понимаешь!" Я нейду:  стою в своем.  Он,  кормилец, затопал,
затопал надо мной,  пена у  рту;  у  меня так сердечушко и  замерло:  того и
гляжу, что прибьет; раза три замахивался, а уж брани да руганья и числа нет,
сколько было,  едва из  хлигеря жива вышла...  Иду  по  усадьбе да  горючьми
слезами обливаюсь;  вдруг мне  навстречу его  супружница с  маленьким сыном,
разряженная этакая, расфранченная.
     - Здравствуй, - говорит, - голубушка! О чем ты это плачешь?
     - Так и так, - говорю, - сударыня, - и рассказала ей все мое горе.
     - Ах,  боже мой,  -  говорит,  -  для чего же Егорушка, - говорит, - не
хочет тебе сделать в этом удовольствия!  Он что-нибудь тебя не понял.  Я,  -
говорит, - ему поговорю об этом.
     Я ей поклонилась.
     - Противности, - говорю, - сударыня, от меня никогда никакой не было, а
что всякой матери, хоть бы и крестьянке, свое дитятко болезно. Если, говорю,
Егор Парменыч станет ее у  меня в  заделье тянуть и не ослободит ее,  так я,
говорю, пойду к асправнику: вся его воля, что хочет, то со мною и делает.
     - Ничего,  -  говорит,  -  душечка, не будет; будь покойна, я твое дело
сделаю, - сказала она и ушла.
     А я,  признаться,  взяла и пообождала маненько в усадьбе,  в скотной, и
слышала там,  от горничной девушки,  что у них за меня большой разговор был.
Она,  голубушка,  дай ей бог здоровья,  так его,  слышь, ругала, так ругала,
всем выкорила и  в  глаза наплевала.  Прихожу я  опосля этого домой и говорю
дочке.  Она мне,  батюшка,  опять всупротивку стала говорить.  Душенька-то у
меня уж наболела и без того;  взяла меня на ее такая злость, что не стерпела
я, кормилец, ухватила ее и почала бить, всю избу вытаскала за космы; чем она
пуще  просит:  "Мамонька,  мамонька!",  а  меня  пуще досада рвет,  ругаю ее
по-п„ски и  все,  знаешь,  к нечистому посылаю.  Ревет моя девка после этого
ровно два дни;  стало мне ее хошь бы и жаль: сбегала я потихоньку к приходу,
купила ей  тут у  одного мужичка-торговца кумачу на рубаху и  принесла;  она
ничего - взяла и словно повеселела, а в сумерки и говорит мне:
     - Отпусти, - говорит, - мамонька, меня на поседки сходить к дяде Фоме.
     - Ступай, - говорю, - только не засиживайся долго.
     - Нету, - говорит, - ненадолго сбегаю.
     Нарядилась она в наряд хороший, надела теплый полушубочек и ушла. Жду я
ее: пропели первые петухи - нейдет, пропели вторые - нет!
     "Эка вор-девка:  верно,  там ночевать осталась",  -  думала я  и пошла,
кормилец, сама за ней.
     Подхожу,  смотрю -  на поседках уж и  огонь погашен;  едва достучалась:
отворяет мне дверь девушка ихняя, дочь хозяйская.
     - Что тебе, тетонька? - говорит.
     - Да я,  -  говорю,  -  за Марфуткой пришла;  что это, - я говорю, - за
ночевка такая? Зачем это ночевать унимаете?
     - Нету, - говорит, - тетонька, она ушла.
     - Полно,  что за шутки такие:  ушла! Где ей, - говорю, - быть! Домой не
бывала, а ушла!
     - Вот те Христос, тетонька, ушла, - говорит.
     "Ну,  - думаю, - согрешила грешная!.." - Разбойница этакая, - говорю, -
кто у вас сегодня был? Не было ли дворовых ребят?
     - Нету,  - говорит, - тетонька, никого не бывало: только две девушки да
твоя Марфа - только и было.
     Разбудила я стариков,  потолковали мы с ними,  погоревали,  поохали, не
знаем,  что такое; обежала я все другие избы по деревне - нет нигде, нигде и
не бывала. Протосковала я всю ноченьку, а на другой день, делать неча, пошла
в усадьбу к управителю, заявила ему.
     - Как бы, батюшка Егор Парменыч, хоть бы ее поискать, - говорю.
     - Где-ста мне ее тебе искать! Много вас у меня! Ищи сама, как знаешь.
     И говорить больше не стал.
     Так,   кормилец,  опосля  того  пропала  да  пропала.  Все-то  ноженьки
отбегала,  ищучи ее и по селам и по деревням,  все леса, почесть, выходила -
ни  слуху ни  духу ниотколе нет;  так  и  положила,  что  сделала над  собой
что-нибудь!  Теперь вот дело прошлое,  в те поры никому не открывалась, а на
сердце все держала,  что это от  побои моих и  побранки с  ней приключилось.
Прошло таким делом времени много; от тоски да от маяты стала и сама еле ноги
таскать... Взяла я себе для охоты сироту-девушку: сидим мы с ней вечерком; я
на голбчике лежу,  а она прядет. Слышу я, кормилец, в сенях что-то стукнуло,
словно кольцом кто брякнул.
     - Кто это, - говорю, - Палагеюшка, выдь-ка, глянь: ровно случится кто.
     - Это, - говорит, - баунька, овцы!
     - Полно, - говорю, - какие овцы! Выдь, погляди: не съедят.
     Засветила она лучину, пошла и опять вбежала сейчас в избу.
     - Баунька, - говорит, - у нас кто-то в сенях лежит.
     - Так ты бы, - говорю, - окликала.
     - Нет, баунька, я боюсь.
     Слезла с голбца,  пошла сама:  глянь, моя Марфушка лежит плашмя поперек
сеней.  Заголосила я,  завопила,  бросилась  к  ней,  притащила ее  в  избу,
посадила,  стала расспрашивать -  ничего не бает,  только руками показывает,
что молвы нет.  Я  было ей,  чтобы поужинала:  молочка было налила,  яишенку
сделала, - только головкой мотает, а само„ так и бьет, как на пруте. Уложила
я ее,  родимый,  на печку,  окутала еще сверху и всю ночь над ней просидела.
Похудела, голубушка, так, что и не глядел бы! Ну, думаю, воля божия; были бы
кости,  а мясо будет;  хоша,  по милости божией,  жива осталась!.. На другой
день спроведали наши мужики, стали ко мне находить, спрашивают и говорят мне
так:
     - Ты,  -  говорят,  - Аксинья, девку не балуй, а накажи ее миром, чтобы
другим повадки не было.
     - Ну-ка, кормилец, каково мне было слушать эти их речи!
     - Братцы-мужички,  -  говорю я  им,  -  против мира я  не спорщица и не
потатчица моей дочке,  кабы она была здорова, и кабы я доподлинно знала, что
она худое что сделала.
     Вдруг наезжает сам Егор Парменыч. Узнал он мое дело и говорит:
     - Пальцем,  -  говорит,  -  не  смейте девку трогать,  она ни в  чем не
виновата;  а насчет молвы тоже не принуждайте:  она,  - говорит, - и по лицу
видно, что языка лишилась.
     Я  его  слушаю,  а  сама с  собою думаю:  как,  думаю,  насчет молвы не
принуждать!  И  начала ее возить к  знахарям,  по лекаркам,  служила над ней
молебны, а сама все приступаю к ней:
     - Полно, - говорю, - дурочка, попринудь себя, пробай что-нибудь.
     От этого ли, кормилец, али от чего другого, вдруг она проговорила: есть
попросила! Я всплеснула руками и начала богу молиться; она тоже зарыдала, и,
господи!  как зарыдала, и начала поговаривать, немного да немного, а потом и
все, как прежде бывало. Обождав сутки двои, стала я ее спрашивать:
     - Скажи, - я говорю, - Марфушка, что с тобою делалось и где ты была?
     - А вот что, - говорит, - мамонька, скажу я тебе правду-истину: меня, -
говорит, - леший таскал.
     Я так и обомлела:  наше место свято, тоже от старины идет слух про это,
не в  первый раз он это в  околотке делает:  девок таскивал;  одна так никак
совсем так и пропала;  только то,  что на нашей памяти не чуть было этого. И
пришла мне,  кормилец,  на  разум опять моя  побранка,  как я  тогда грешным
делом,   всердцах-то,  все  к  нему  посылала.  Это  хоть  бы  и  с  другими
приключалось тоже  от  маткиных  нехороших  слов;  а  мы,  дуры-бабы,  будто
по-опасимся? Не то, что взрослых, а и младенцев почасту: "Черт бы тя побрал,
леший бы тя взял";  хороших слов говорить не умеем,  а  эти поговорки все на
языке.
     - Как это, - говорю, - голубушка, он тебя утащил?
     - А так,  -  говорит, - мамонька; шла я с беседок, вдруг на меня словно
вихорь набежал,  подхватил как на  руки,  перекреститься я  не успела,  он и
понес меня, нес... нес - все дичью.
     - Что же,  -  говорю, - девонька, ты там-то делала, где жила, что пила,
ела?
     - Не спрашивай,  -  говорит, - мамонька, меня про это: против этого мне
сделан большой запрет.  Пила и ела я там хорошо,  а если хоша еще одно слово
тебе скажу больше того,  что я  те баяла,  так тем же часом должна моя жизнь
покончиться.
     Не стала я ее, батюшка, больно принуждать: може, думаю, и правда.
     - Как же, - говорю я, - ты домой-то попала?
     - Тем же,  - говорит, - мамонька, вихрем; принесли да бросили в сени, -
а тут что было, не помню.
     Только то мне,  кормилец,  и  сказала;  до сегодня больше ничего от нее
добиться не могу,  вижу только, что всякий час в тоске: работы али пищи и не
спрашивай!
     Выслушал я, знаете, старуху.
     - Давно ли же, - говорю, - с нею припадки начались делаться?
     - Припадки с ней,  батюшка, начались делаться с первого же воскресенья.
Пошла с  нею к  обедне,  тут ее  впервые и  ухватило:  хлястянулась на пол и
начала выкликать.
     Надобно сказать