онец, он и сам является и, только что
поздоровался, сейчас же подводит меня к окну.
     - Не угодно ли, - говорит, - дядюшка, взглянуть на новокупок моих.
     Гляжу. Стоит новомодная коляска и щегольских четверня вороных лошадей.
     - Недурны кони? - спрашивает.
     - Да, - говорю, - у кого же ты это купил?
     - У Архипова-с, - говорит.
     Я невольно,  знаете,  пожал плечами. У Архипова точно, надобно сказать,
отличный конский завод,  но дело в  том,  что у  него,  как я  знаю,  меньше
трехсот серебром лошади нет.
     - Что же, - говорю, - Дмитрий Никитич, ты платил за них?
     - Вздор,  -  говорит, - дядюшка, просто шаль, - полторы тысячи целковых
за четверку.
     - Деньги  хорошие,  -  говорю,  -  и  полторы тысячи целковых не  очень
дешево.
     - Помилуйте, дядюшка, - возражает он мне, - да вы рассудите: лошади все
кровные,  одна  другой вершком ни  выше,  ни  ниже,  масть в  масть;  а  как
съезжены, вы посмотрели бы! Мне вчера только привели их, сегодня я заложил и
поехал.  Поверьте мне,  говорит,  дядюшка,  я кавалерист и в лошадях знаток;
стоит мне только эту четверку в Москву свести, я за нее меньше четырех тысяч
серебром не возьму.
     - Можно взять и меньше,  - говорю я на это, и тут же к слову спрашиваю:
- А что это,  Дмитрий Никитич,  говорю,  какой у тебя кучер? Я что-то его не
знаю. Из жениного имения, что ли?
     - Нет,   -   говорит,  -  это  нанятой,  чудный  малый;  одна  посадка,
посмотрите, чего стоит... толстяк-то какой!
     - Что же ты, - говорю, - ему платишь?
     - Десять целковых в месяц.
     - Да,  - говорю, - десять же, однако, целковых!.. Цена петербургская; а
кажется, для деревни это лишнее. У покойного отца твоего хороший был кучер и
к лошадям очень привязанный.
     - Ну,  что это,  дядюшка,  за кучер? Ему на косульницах ездить, а не на
кровных лошадях.  Он к этим львам и подойти не посмеет, да и дурак какой-то!
Я ему велел возить солому да воду в хлев.
     Не хотел его тут оспаривать,  потому что он уж не молоденький офицер, а
женатый, муж, семьянин.
     - А я, - говорит, - дядюшка, к вам с требованием обещанного визита; мне
уж теперь не стыдно принять вас в свой домишко.
     - Будем, - говорю, - когда прикажешь, тогда и будем.
     - Я  бы,  -  говорит,  -  в будущую пятницу вас просил;  оно немножко и
кстати, потому что что-то такое вроде именин моей жены.
     - Очень, - говорю, - кстати. Если бы я знал, я бы и без зову приехал.
     - Тетушка тоже, - говорит, - будет?
     - Будет, - говорю.
     - Стало быть,  это статья решенная,  -  продолжает он,  - но мне бы еще
хотелось пригласить кой-кого из городских, и потому прощайте.
     - Для чего же тебе это хочется? - спрашиваю я.
     - Так,  -  говорит,  - дядюшка, - нельзя же: могут случиться делишки по
судам; лучше, как позакормишь; из соседей некоторые приедут, так уж вместе.
     - Что же это такое: обед, что ли, будет у тебя?
     - Нет,  так,  позывочка;  нельзя же не сблизиться.  Между нами сказать:
нынешним предводителем,  кажется,  не очень довольны; чрез год баллотировка,
мало ли что может случиться.
     - Это значит, ты в предводители думаешь?
     - Да не то,  чтобы я  думал,  а если дворянству угодно будет предложить
мне эту честь, не буду сметь отказаться.
     Я взял да, знаете, ему и поклонился низенько.
     - В таком случае,  -  говорю,  -  не оставьте, батюшка Дмитрий Никитич,
вашей предводительской милостью вашего бедного родственника-исправника.
     Смеется.
     - Только,  -  говорит,  -  дядюшка, пожалуйста, чтоб это осталось между
нами.  Тут  ничего еще  определенного нет,  и  я  так говорю с  вами,  как с
родственником.
     - Смею ли,  -  говорю,  -  я, маленький человечек, что-нибудь говорить,
когда вы не приказываете.
     - О,  -  говорит,  -  дядюшка,  вечно  подденете  меня  и  шпильку  мне
поставите; лучше, - говорит, - не забудьте пятницы.
     - Слушаю-с, - говорю, - ваше высокородие, слушаю-с.
     Пришла потом пятница.  Отправляемся мы с супругой,  а за нами, смотрим,
почти полгорода,  все почти чиновники,  худые и  хорошие.  Приезжаем мы этой
гурьбой.  Дом,  вижу я,  отделан так, что узнать нельзя против прежнего: все
это  выбелено,  вычищено,  рамы в  три  стекла,  стол уж  накрыт огромнейшим
глаголем, и на нем, знаете, вазы серебряные с шампанским, хрустальные вазы с
фруктами;  лакеи в белых галстуках,  белых жилетах и белых перчатках, короче
сказать,  так парадно,  хоть бы и от тысячи душ.  Хозяин тоже по форме -  во
фраке, встречает нас в зале и ведет в гостиную. Мы, как водится, поздравляем
племянницу с днем ее ангела;  а она,  бедненькая,  едва сидит,  так бледна и
худа, что ужас.
     - Что это,  -  говорю,  -  милая племяненка, вы все, кажется, хвораете;
хоть бы для именин своих эту дурную вашу привычку оставили.
     Усмехнулась.
     - Бог бы с  ними,  дядюшка,  с моими именинами,  не очень я им рада,  -
говорит мне это негромко.
     Значит,  это празднество ей не очень по душе,  но,  переговорив с  нею,
делаю, разумеется, поклон прочим гостям. Глядь, это все наши уездные богатые
помещики,  уездов с трех, кажется, собраны, и когда он это успел объехать их
и  познакомиться с ними,  не понимаю,  и так как,  знаете,  от нашего брата,
земского исправника,  до этих больших бар большой скачок, так я и удалился в
наугольную, где нахожу мою старушку сестрицу. Сидит она, знаете, в блондовом
чепце,  в  шелковом  платье,  пречопорная и,  как  видно,  очень  довольная.
Здороваюсь я с ней, она вдруг отвечает мне:
     - Здравствуй,  мой родной,  здравствуй!  -  И каким-то этаким,  знаете,
обязательным тоном.
     Мне это,  признаться,  показалось несколько и досадно. Видевши, что тут
кой-кто сидит из гостей, захотелось мне ей и понапомнить кое-что.
     - Как я  рад,  -  говорю,  -  сестрица,  что я в вашей Бычихе нахожу не
развалины, а все устроивается и приводится в новый вид, начинает походить на
прежнюю Бычиху, как была она при покойном брате.
     Она поняла мои слова и сейчас же гораздо спустила важности.
     - Да, мой дружок, слава богу, слава богу, - говорит.
     - Да, - продолжаю я, - должна благодарить бога, тем более, какая у тебя
прекрасная невестка!  Не ошибся Дмитрий Никитич в выборе: и сама по себе, да
и состояние, кажется - одно другому отвечает.
     - Слава богу,  слава богу, - повторяет она. - Я день и ночь, - говорит,
- молю творца за милости ко мне.  Хотя,  конечно,  Митя был такой жених, что
ему  много предстояло партий блистательных и  богатых,  но  эта дороже всех,
потому что по сердцу.
     - Бог с ними,  с богатыми и блистательными,  какие бы еще вышли,  лучше
нам не надобно, - говорю я.
     Пока мы таким манером со старухой беседовали,  кушать просят.  Садимся.
Обед, по нашим местам, оказывается превосходный, только птичьего молока нет.
Уха из мерных стерлядей,  этот модный потом ростбиф; даже трудно понять, где
он  достал этакой говядины:  в  наших  местах решительно нельзя такой найти,
вероятно,  посылал нарочного в Ярославль.  Вина, которых я хоть и не пью, но
вижу,  что  с  золотыми да  с  серебряными головками,  значит не  нашенские;
шампанским просто обливает;  мужчины,  кажется,  по бутылке на брата выпили.
После обеда,  конечно, картежи. Он из вежливости составил трем своим знатным
гостям партию в преферанс,  по двугривенному фишка,  и в две пульки проиграл
около ста целковых. Наконец, кончилось торжество, часов в девять разъехалась
вся эта братия.  Меня с женой не пускают,  оставили ночевать, но я, видевши,
что хозяин утомился:
     - Не церемонься, - говорю, - Дмитрий Никитич, ступай отдохни.
     - Да, - говорит, - дядюшка, пойдемте в кабинет; я оденусь во что-нибудь
попросторнее.
     - Хорошо.
     Пошли мы. Он, как только вошел, сбросил с себя фрак и кинулся на диван.
     - Ах,  - говорит, - дядюшка, как я измучился сегодня: с пяти часов утра
я не присел; до сих пор куска во рту не бывало, а теперь уж и есть ничего не
могу.
     - Вижу, - говорю, - мой милый, вижу; впрочем, что же, своя охота.
     - Нельзя,  - говорит, - дядюшка; нынче в свете обед играет важную роль:
обедом составляются связи,  а  связи после денег самая важная вещь в  жизни;
обедами наживаются капиталы,  потому что приобретается кредит.  Обед!  Обед!
Это  такая  глубокомысленная  вещь,   над  которой  стоит  подумать.  Однако
скажите-ка лучше мне: порядочно все было у меня?
     - Чего же, - говорю, - лучше?
     - А повар, - говорит, - дядюшка: как вы находите, недурен?
     - Очень хорош, - говорю, - брал, что ли, у кого?
     - Фи, дядюшка, повара брать! Это, по-моему, все равно, что надеть чужой
фрак;  это  значит всенародно признаться,  что,  господа,  я  ем,  как  едят
порядочные люди,  только при гостях;  как же  это возможно?  Я  не могу себе
представить жизни без хорошего повара.  Насчет этого есть очень умная фраза:
"Скажи мне, как ты ешь; а я тебе скажу, кто ты".
     - Что ж, он у тебя, верно, нанятой? - спрашиваю я.
     - Нанятой.
     - А вот этот камердинер твой, что входил сюда, тоже, кажется, нанятой?
     - Нанятой тоже.  Вас,  я вижу,  дядюшка, несколько удивляет, что у меня
все нанятые люди;  но что же мне делать? Никого своих нет! Говорили, что эта
ключница Марья Алексеевна у  нас  очень хорошая:  а  на  днях я  заставил ее
подварить наливку, и она приготовила величайшую дрянь, тогда как я могу пить
только такие наливки,  которые густы,  как ликер. Бог знает, что за прислуга
была у  отца;  один другого хуже:  глупые,  неопрятные,  ленивые;  ну,  а я,
признаюсь, не могу этого сносить, это нож острый для меня.
     - Прихотничаешь,  -  говорю,  - Дмитрий Никитич. Впрочем, если средства
есть, так отчего же и не потешить себя и не сделать, как нравится?
     Он молчит.  А мне все,  знаете,  хочется выпытать из него, форсит ли он
только,  или в самом деле богат, но прямо сказать как-то неловко, и потому я
решился щупать его с боков. Немного помолчав, опять навожу на этот предмет.
     - Ты,  -  я говорю, - тогда, Дмитрий Никитич, как еще офицером в отпуск
приезжал,  так говорил, что именье твоей теперешней супруги в деле; выиграно
оно или нет еще?
     - Нет, - говорит, - дядюшка, тянется еще.
     - Что ж, - говорю, - хлопотать надобно. Смотри, не пропусти сроков.
     - Успею  еще,  не  уйдет оно  от  меня.  Теперь мне,  главное,  хочется
устроить себя здесь поосновательнее.
     - В чем же, - говорю, - именно будет состоять твое устройство?
     - Да как вам сказать,  -  говорит,  -  прожектов у меня в голове много,
потому что хоть и вы мне говорили и многие другие, что покойный мой отец был
хороший хозяин,  но, виноват, не вижу этого решительно ни в чем. Если у него
и было хозяйство, то маленькое, ничтожное, женское, как говорится.
     - Какое же это мужское-то хозяйство? - спрашиваю я.
     - А  вот-с,  например,  -  начинает он,  -  усадьба Бычиха с  полевыми,
лесными, сенокосными дачами и угодьями, на пространстве необозримом - в один
день  не  обойдешь;  но  какой же,  позвольте вас  спросить,  доход от  нее?
Никакого,  кроме расхода;  намолотится хлеба,  наготовится соломы, накосится
сена,  и все это,  по-видимому,  в громадных размерах, но посмотришь к концу
года,  все это уничтожится дворней,  которая ничего не делает,  лошадьми, на
которых невозможно выехать,  и  коровами,  от  которых пятнадцати пуд в  год
масла не  получается.  Как  хотите,  дядюшка,  подобный хозяйственный расчет
смешон.
     - Что же делать,  -  говорю,  -  мой любезный Дмитрий Никитич?  Скотина
держится потому,  что  хлеб не  станет родиться.  В  здешней полосе землю не
удобришь, так и семян не сберешь, а дворовые люди в прислуге.
     - Не  сорок же человек,  дядюшка,  как,  например,  в  моей дворне,  из
которых у меня ни одного нет в прислуге.
     - Это уж,  -  говорю,  - твое распоряженье, а они очень могли бы быть в
прислуге; ну, а прочие в этом числе, конечно, старый да малый, тут, я думаю,
старые слуги и служанки твоего отца или их дети,  куда их девать?  Или потом
мужик какой-нибудь бессемейный от  старости или за  хворостью обеднеет,  его
берут  в  дворню;  вот  ведь  как  дворни  большие  составляются:  почти  по
необходимости.
     - Стало быть, дядюшка, это богадельня?
     - Как хочешь,  -  говорю,  -  называй, только не тяготись дворней. Это,
по-моему, грех; не разбогатеешь этим.
     - Однако,  - говорит, - дядюшка, при двухстах душах богадельня на сорок
человек велика.  Впрочем, я о полевом хозяйстве упомянул только для примера,
чтобы показать вам,  как оно при отце было безрасчетно; я на него и вниманья
не буду обращать,  не стоит труда; пусть оно идет, как шло, лишь бы денег от
меня не требовало;  но у меня другое в виду,  здесь золотое дно -  фабричное
производство; вот здесь в чем капитальная сила именья заключается.
     - У отца твоего,  -  говорю, - был кирпичный завод, была и мельница, ты
же все это уничтожил.
     - Ну что, дядюшка, об этом вздоре говорить: кирпичный завод, на котором
пять тысяч кирпичу выделывалось,  и мельница, приносившая в год сто рублей и
сто раз в год ломавшаяся; тут может быть устроено что-нибудь посерьезнее.
     - Что же такое, - говорю, - посерьезнее?
     - Сию секунду-с объясню,  -  отвечает он мне с этаким одушевлением, так
что даже встал с дивана и начал ходить по комнате. - Известно ли, - говорит,
- вам,  почтеннейший дядюшка,  что у меня две тысячи десятин лесу?  Это ведь
капитал,  согласны с этим? Но какие же проценты получаю с этого капитала, не
угодно ли вам знать? Ни больше, ни меньше, как со старых моих сапогов.
     - Что же делать! - говорю. - Сплавов здесь нет.
     - О  боже мой,  сплавов!  Мне и  не  нужно сплавов.  Ко  мне на дом все
приедут и купят; извольте заметить, что у меня две тысячи десятин. В здешней
полосе  лес   растет  до   своей  нормальной  величины  двадцать  пять  лет;
следовательно, если я разобью свою дачу на двадцать пять просеков, то каждый
год  могу,  бесконечное  число  лет,  вырубать  восемьдесят десятин  лесу  и
свободно сжечь его для какого угодно вам фабричного дела.
     - Это, - говорю, - так; но на фабричное дело, любезный Дмитрий Никитич,
надобно прежде положить капитал.
     - Будут-с капиталы! Всякому купцу, который думает завести фабрику около
Москвы, где он должен будет платить по четыре рубля серебром за сажень дров,
конечно, выгоднее будет устроить фабрику у меня в именье, где я поставлю ему
за рубль серебра сажень,  или,  лучше сказать,  я не дам этого никому, я сам
устрою завод  -  стеклянный,  хрустальный,  бумажный,  какой  вздумается,  и
наперед знаю, что буду получать огромные барыши.
     - Ну, барыши, - говорю, - еще впереди, ягнят по осени считают; а прежде
всего смотри, понимаешь ли ты хоть сколько-нибудь сам эти дела?
     - Это вздор;  за  пятьсот -  шестьсот целковых в  год вы  можете нанять
превосходного фабриканта,  химика, машиниста, какого только вам надо! Вот бы
что,  дядюшка,  отцу  моему следовало давно затеять,  так  именье бы  стоило
чего-нибудь.
     Слушаю я его,  и такого-то, знаете, тумана напустил он мне в глаза этим
разговором! Говорит, пожалуй, ладно и неладно. Ехавши домой, переговариваю я
об этом с моей супругой.
     - Из нашего Дмитрия Никитича, - говорю я, - вышел какой-то прожектер.
     - Да, - отвечает она мне, - только все его эти прожекты, кажется, Елене
Петровне (то есть его супруге) очень неприятны, потому что, когда в гостиной
он  тоже об  этом рассказывал,  так  она  ему  при  всех сказала:  "Дай бог,
говорит, чтобы все это было так выгодно, как ты, Митенька, рассчитываешь", а
он,  сконфузившись,  не  нашелся на это ничего сказать,  а  только подошел и
поцеловал ее в голову.
     - Не знаю, - говорю, - подождем, что будет дальше.
     - Дальше,  однакож, предприятия его шире и шире распространяются. Завод
устраивается хрустальный под  присмотром  англичанина,  который  нарочно  из
Москвы нанят;  в суде он у меня,  знаете,  билет заявлял, тут я его и видел.
Одет чисто,  богатый,  должно быть;  и уж не дешево, конечно, взял. Но завод
еще не все;  слышу я о многом и другом;  слышу, что Дмитрий Никитич почтовую
станцию снял;  мосты тогда строились по большому тракту,  два или три моста,
довольно капитальные,  те  взял на  подряд;  подбился ко всем этим,  знаете,
тузам,  которые у него кушали, и выпросил у них залогов; у двух купцов наших
вывернул как-то свидетельства на дома.  Ко мне было,  знаете,  адресовался с
той же просьбой,  однако я говорю, что человек я мнительный, торговых дел не
понимаю,  да и именья свободного нет. Отошел, знаете, отвертелся кое-как. На
зиму он вздумал в город к нам переехать. Сказывает мне об этом.
     - Милости, - говорю, - просим, мы рады; компания нам будет.
     - Помещение, - говорит, - дядюшка, только меня затрудняет.
     - Что  же,   -  говорю,  -  помещение...  Найми  старого  судьи  дом  -
светленький, чистенький и теплый очень.
     - Фу, дядюшка, что ж вы говорите! Где ж я помещусь с моей семьей в этих
конурках?  Нет уж,  -  говорит, - я хочу свой выстроить, или, лучше сказать,
решился купить эти  погорелые стены  на  площади...  Место  тут  прекрасное;
отделаю их, как мне надо.
     - Не советовал бы,  -  говорю,  - тебе, Дмитрий Никитич, ни строить, ни
покупать здесь дому,  потому что здесь в домах,  как сам перестал жить,  так
капитал и мертвый.
     - Что же такое? Когда будет не нужен, тогда продам.
     - Нет, - говорю, - не продашь, не скоро ты найдешь здесь покупателя.
     - В  таком случае будет ходить у  меня в  залогах,  а  в наем отдам под
какой-нибудь трактир или харчевню,  по контракту,  лет на десять,  вот вам и
проценты с капитала.
     И  только что  переговорил таким  манером со  мной,  смотрю,  стены  уж
куплены,  и постройка пошла, а месяца в четыре и дом готов. Я иногда, гуляя,
заходил посмотреть,  как строится, и вижу, что черт знает что такое. Все это
черновое основание никуда негодно:  стены погорелые,  значит, растрескались,
но  их  не только что не переклали,  даже железом не связали,  а  все только
замазали.  Но  зато,  как  начисто пошла  работа,  Дмитрий Никитич ничего не
жалеет и  сам  с  утра  до  ночи присматривает.  Прелесть,  как  отделали по
наружности.   Посмотреть  -   маленький  дворец;   потом,  конечно,  надобно
меблировать дом: деревенская мебель, очень хорошая и тоже новая, не годится,
выписывается особенная из  Петербурга.  Как,  знаете,  этакому  баричу,  как
господин Шамаев,  таскать мебель из деревни в  город и из города в деревню -
скучно очень! Впрочем, это еще и так и сяк походило на что-нибудь; но чем он
меня поразил,  так  это:  умер тут у  нас соборный протопоп,  очень богатый,
ученый и  одинокий.  Всю движимость он назначил,  чтоб продать,  а  деньги в
церковь.  В  числе этой движимости была довольно большая библиотека и  этот,
как  по-ученому  называется,   минералогический  кабинет.   В  уездном  суде
составился аукцион.  Захожу я туда полюбопытствовать,  кто что купил, однако
аукцион уж  кончился;  но  я  заглянул в  опись  и  вижу,  что  библиотека и
минералогический  кабинет  остались  за  штаб-ротмистром  Шамаевым.  Господи
помилуй, думаю: зачем это ему? И потом, встретившись с ним:
     - Батюшка,  -  говорю, - Дмитрий Никитич, давно ли вы изволили в ученые
записаться, что библиотеками и кабинетами заводитесь?
     - Да, дядюшка, - говорит, - купил, купил.
     - Для какой же это, - я говорю, - надобности? Из камней ты, вероятно, и
назвать ни одного не умеешь,  а играть ими, как игрушками, стар для этого; в
библиотеке тоже,  по-моему, не нуждаешься. Сколько я тебя здесь ни знаю, ты,
кроме газет, вряд ли какую-нибудь книгу и развертывал.
     - Что  ж  вы  меня,  дядюшка,  -  говорит,  -  таким профаном считаете?
Небольшая хорошенькая библиотека в  доме очень не  лишнее,  а  каменья эти в
красивых шкапчиках поставлю я  в  моем  кабинете,  тоже очень будет мило,  а
главное, дешево: за все про все какие-нибудь триста целк