ых неряшеств{592}
(последних,  я  полагаю,  ужасно много),  то  я  сам приеду в  Петербург для
переговора о  сем предмете,  но  дело только в  том,  что скоро ли приедет в
Москву Прахов. Если скоро, то я его подожду и с ним приеду в Петербург, если
же долее двух недель,  то я  приеду сам в Петербург.  Уведомьте меня об этом
немедленно, дабы я знал, как распорядиться.
     Остаюсь, дружески пожимая вашу руку, Писемский.

23 февраля
1877 года.


                                М.О.МИКЕШИНУ

                                                 [10 марта 1877 г., Москва].

                        Почтеннейший Михайло Осипыч!
     Прежде всего,  согласно вашему желанию,  письменно сим удостоверяю, что
я,  Писемский,  при  точном исполнении принятых вами,  Микешиным,  платежных
условий за  роман мой "Мещане",  то  есть по двести рублей сер.  за печатный
лист  "Пчелы",  обязуюсь последующие части романа,  если  таковые будут мною
написаны,  печатать в  "Пчеле" и  отнюдь не  передавать ни  в  какой  другой
журнал,  и части эти должны быть принимаемы редакцией на тех же условиях, на
каких принята и 1-я часть романа.
     Сейчас  я   получил  мастерской  рисунок  ваш:   фигура  Олуховой{592},
по-моему,  совершенно хороша;  но Бегушев должен быть и толще и старше,  ему
уже  50  лет,  и  у  него немного седых волос.  И  вообще при  очень хорошем
думчивом выражении лица  Бегушева в  фигуре его  как-то  мало импозантности,
мало барина,  то  есть того,  на что есть прекрасный намек в  "Короле Лире".
Когда  этого  несчастного короля  в  пустыне  в  рубище  встречает  одно  из
действующих лиц трагедии,  то восклицает: "Король!" - "Почему ты знаешь, что
я король?" -  спрашивает его Лир.  -  "В тебе есть нечто такое, что говорит,
что ты  король!"  -  отвечает ему это лицо.  Что барство Бегушева необходимо
выразить,  это  вытекает из  внутреннего смысла романа:  на  Бегушеве-барине
пробуются,  как на оселке, окружающие его мещане; не будь его, - они не были
бы так ярки; он фон, на котором они рисуются. Затем перехожу к более частным
подробностям:  волосы у  него  пусть  будут  львиная грива  и  курчавые,  но
зачесаны назад и не падать на лоб; бороду ему, по вашему желанию, я приделал
в романе, но бакены, полагаю, не нужны.
     Вот,  почтеннейший Михайло Осипыч,  мое  совершенно откровенное мнение.
Воспользуйтесь им, насколько оно, разумеется, будет вам пригодно.
     Желая вам полнейшего успеха в  вашей иллюстрировке романа и посылая при
сем обратно ваш рисунок, остаюсь душевно преданный вам Писемский.

  10
18---77
  III


                               И.С.ТУРГЕНЕВУ

                                                19 апреля 1877 г., [Москва].

                         Мой дорогой Иван Сергеич!
     Письмо мое, может быть, и не застанет Вас в Париже, так как есть слухи,
что вы думаете приехать в Россию,  но все-таки пишу вам и хочу поблагодарить
вас,  что вы познакомили меня с  m-r Дюран:  вы решительно радетель в Европе
нашей  бедной  и  загнанной беллетристической литературы.  Дюран  мне  между
прочим сказал,  что  вы  думаете,  что  роман ваш "Новь" не  имеет в  России
успеха.  Не  верьте:  вас  ввели  в  заблуждение статейки  разных  газет;  в
серьезной части публики он имеет успех и уж,  конечно, со временем получит и
историческое значение.  Правда,  что на вас сердятся и консерваторы,  за то,
что вы мало побранили грядущих в народ юношей,  и радикалы, недовольные тем,
что вы  мало похвалили сих юношей,  забывая одно,  что художник прежде всего
должен быть объективен и  беспристрастен и вовсе не обязан писать для услады
каких-либо партий.  Что касается до меня, то я хоть и сильно прихварываю, но
работаю и оканчиваю свой роман "Мещане".  Что творится в политике, - вы сами
это лучше нас знаете,  но вот вам вопрос: московскую публику приводит теперь
в  восторг итальянский актер  Росси{593},  играющий здесь с  своей труппой и
растолковывающий нам,  дикарям,  Шекспира.  По  недугам моим я  не ездил его
смотреть,  но,  наконец,  собрался  и  вчера  видел  его  в  "Короле  Лире".
Признаюсь,  впечатление мое далеко было не  в  пользу сего артиста:  он  мне
показался актером  неумным,  без  всякого  внутреннего огня,  но  с  большим
стремлением к  аффектации,  доходящей иногда до  балетных приемов.  Сын  мой
Павел,  впрочем,  говорит,  что это последнее свойство вовсе не Росси и  что
итальянцы вообще очень сильно жестикулируют.  Росси,  вероятно,  был  уже  в
Париже; напишите, пожалуйста, мне: имел ли он там серьезный успех. Да хранит
вас бог. Мои вам кланяются. Ваш Писемский.


                                  Э.ДЮРАНУ

                                                                 14
                                                             1877--[Москва].
                                                                 VI

                           Любезнейший M-r Дюран!
     Премного благодарен вам  за  высылку мне  портрета Бальзака,  который у
меня красуется уже на  стенке.  Я  несколько позамедлил поблагодарить вас за
присылку  портрета,  потому  что  все  это  время  был  занят  окончанием  и
печатанием  моего  нового  романа,  помещенным мною  в  русской  иллюстрации
"Пчела". Ждем в Москву Тургенева, который давно уже обещается приехать.
     Жена  моя,  в  свою  очередь,  тоже  очень  благодарит вашу  супругу за
намерение прислать ей свой роман, и сверх того вы крайне бы обязали, если бы
прислали мне  те  статьи  о  русской  литературе,  которые вы  предполагаете
печатать.
                                         Остаюсь с моим уважением Писемский.


                                Ф.И.БУСЛАЕВУ

                                                 [4 ноября 1877 г., Москва].

                        Почтеннейший Федор Иванович!
     Я  до сих пор не успел написать Вам более подробное письмецо в ответ на
Вашу присланную мне  брошюрку.  Причина тому то,  что я  оканчивал мой роман
"Мещане",  а  еще более того,  что я  болею.  Брошюрку Вашу,  как только что
получил,  я  прочел немедленно{594},  и  из  нее  вижу,  что Вы  от  романа,
совершенно  справедливо  считаемого  Вами  за   самого  распространенного  и
прочного  представителя  современной  художественной  литературы,   требуете
дидактики,  поучения, так как он может популяризировать всю необъятную массу
сведений  и  многовековых опытов.  Действительно,  не  связанный ни  трудною
формою  чисто  лирических  произведений,   ни   строгою  верностью  событиям
исторических повествований,  ни  тесными рамками драмы,  роман  свободней на
ходу своем и может многое захватить и многое раскрыть.
     Не  достигает ли  он  этого на  практике,  как  только автор задал себе
подобную  задачу?  Почти  безошибочно можно  отвечать,  что  нет!  Некоторые
романисты нашего века,  французские,  немецкие и  английские,  пытались явно
поучать публику.  В  романе у  Евгения Сю ("Семь смертных грехов") показано,
как наказываются на земле смертные грехи;  у  немцев есть,  что какой-нибудь
юный   лавочник  высказывает  столько  возвышенных  мыслей   и   благородных
чувствований,  что читатель хочет не хочет, а должен, по-видимому, слушаться
сего  юноши;  у  нас  Чернышевский в  романе своем  "Что  делать?"  назначил
современному человечеству даже,  какие иметь квартиры и  как они должны быть
разделены.  Но  -  увы!  -  это глупое человечество не устрашилось нисколько
картинами,  представленными Евгением  Сю,  и  продолжает по-прежнему творить
смертные грехи;  лавочнику никто  не  верит в  искренность его  слов,  и  он
все-таки  остается лавочником;  квартир своих  пока  никто  не  делает и  не
устраивает  по  плану  автора  "Что  делать?",   и   всем  сим  поучительным
произведениям, полагаю, угрожает скорое и вечное забвение.
     Но  не  такова судьба больших старых романистов.  Беру их  на выдержку.
Сервантес,  вряд  ли  думавший кого-либо  поучать своим "Дон-Кихотом",  явил
только картину замирающего рыцарства,  и  она  помнится всем читающим миром.
Смолет,  описавший морские нравы,  дал  нам такие из  меди литые фигуры,  по
которым хорошо поймет каждый,  какого закала английская раса;  Вальтер Скотт
запечатлел  на   веки-веченские  в   умах  человечества  старую  поэтическую
Шотландию;  даже Жорж Занд,  по-видимому, самая тенденциозная писательница -
во времена моей и Вашей молодости, Вы, конечно, это помните, она считалась у
нас  в  России  растолковательницей  и  чуть  ли  даже  не  поправительницей
евангелия,  но в этом случае,  мне кажется,  на нее совершенно клеветали,  -
Жорж  Занд  была  не  проповедница,  а  страстная  поэтическая  натура,  она
описывала только  те  среды,  которые ее  женское сердце  или  заедали,  или
вдохновляли. У нас ни Пушкин, создавший нам "Евгения Онегина" и "Капитанскую
дочку",   ни  Лермонтов,  нарисовавший  "Героя  нашего  времени"  неотразимо
крупными чертами,  нисколько,  кажется, не помышляли о поучении и касательно
читателя держали себя так:  "На,  мол,  клади в мешок, а дома разберешь, что
тебе пригодно и что нет!"
     В Гоголе,  при всей высоте его комического полета, к сожалению, в конце
его  деятельности мы  видели  совершенно противоположное явление.  Сбитый  с
толку   разными  своими   советчиками,   лишенными  эстетического  разума  и
решительно не  понимающими ни  характера,  ни  пределов  дарования  великого
писателя, он еще в "Мертвых душах" пытался поучать русских людей посредством
лирических отступлений и возгласов:  "Ах, тройка, птица-тройка!.." - и потом
в  своем поползновении явить образец женщины в  особе бессмысленной Улиньки,
после пушкинской Татьяны, и в конце концов в "Переписке с друзьями" дошел до
чертиков. Признаюсь, писем с подобными претензиями и в то же время фразистых
и пошлых я не читывал ни у одного самого глупого и бездарного писателя.
     Но перехожу опять к  роману,  в отношении которого мое такое убеждение,
что он,  как всякое художественное произведение,  должен быть рожден,  а  не
придуман; что, бывши плодом материального и духовного организма автора, в то
же время он должен представлять концентрированную действительность:  будь то
внешняя, открытая действительность, или потаенная, психическая.
     Лично меня все считают реалистом-писателем, и я именно таков, хотя в то
же  время  с  самых ранних лет  искренно и  глубоко сочувствовал писателям и
другого пошиба,  только желал бы одного, чтобы это дело было в умелых руках.
Подкреплю это  примером.  В  конце  тридцатых годов  сильно гремел Кукольник
своими  патриотическими драмами{596}  и  повестями  из  жизни  художников  с
бесконечными толками об  искусстве.  И  все это мне было противно читать;  я
инстинктивно чувствовал,  что  тут нет ни  патриотизма,  ни  драматизма,  ни
художества,  ни художников, а есть только риторические крики! Затем, когда я
уже сделался студентом и  прочел "Вильгельма Мейстера",  не могу описать Вам
того благоговейного восторга,  который овладел мною!  Из бесед и  разговоров
действующих лиц я познакомился с целой теорией драматического и сценического
искусства.  "Гете, - воскликнул я, - точно выворачивает все мое нутро!.." Он
осветил как бы  искрой электрической все,  что копошилось и  в  моих скудных
помыслах  о  драматическом  искусстве.   Потом  другой  пример.  В  половине
сороковых  годов  стали  появляться писатели,  стремящиеся описывать  тонкие
ощущения и  возвышенные чувствования выводимых ими  лиц.  Бедняжки;  они при
этом становились на цыпочки,  вытягивали, сколько могли, свои мозговые руки,
чтобы дотянуться до  своих не  очень высоких героев,  и  вдруг,  как бы ради
уничтожения  сего   направления,   был   переведен  на   русский   язык   (в
"Современнике",    кажется)   роман   Гете    "Предрасполагающее   сродство"
(Wahlverwandschaften),  где могучий поэт, видимо, без всякого труда и сверху
переставил,  как  шашки,  несколько  лиц,  исполненных тончайших ощущений  и
самого  возвышенного образа  мыслей.  Ни  дать  ни  взять,  как  вол  обо...
муравьев...
     Чувствую,  почтеннейший Федор Иванович,  что я  написал Вам не  столько
рассуждений и  возражений,  сколько  исповедь своих  мыслей  и  эстетических
воззрений.  Но что же делать?  Так написалось, и в заключение скажу еще два,
три слова.  Вы мне как-то говорили:  "Вы,  романисты,  должны нас учить, как
жить: ни религия, ни философия, ни наука вообще для этого не годятся". А мы,
романисты, с своей стороны, можем сказать: "А вы, господа критики и историки
литературы,  должны нас учить,  как писать!" В сущности, ни то, ни другое не
нужно,  а  желательно,  чтобы это  шло  рука об  руку,  как  это и  было при
Белинском и продолжалось некоторое время после него. Белинский в этом случае
был замечательное явление:  он не столько любил свои писания,  сколько то, о
чем  он  писал,   и   как  сам,   говорят,   выражался  про  себя,   что  он
"недоносок-художник..." (он,  как известно, написал драму{597} и, по слухам,
неудавшуюся), и потому так высоко ценил доносков-художников.
     Дружески пожимая Вашу руку, остаюсь с пожеланием всего хорошего, а паче
всего здоровья
                                                                А.Писемский.

1877 г.
Ноября 4.


                                 С.А.УСОВУ

                                              [3-5 декабря 1877 г., Москва].

                               Любезный друг
                             Сергей Алексеевич!
     Мне   нужна  для  эпиграфа  приблизительно  такая  фраза  из   Гамлета:
"Злодейство встанет на  беду себе,  хотя засыпь его землею*.  Но  так как на
точность моей памяти я не могу совершенно надеяться, Шекспира у меня нет, то
и прибегаю к твоей помощи. Уведомь меня, нет ли в Гамлете такого изречения и
как его говорят, чем крайне меня обяжешь. Писемский.

     P.S. Фразу эту я запомнил по переводу Полевого, кроме которого я других
переводов и не читал.


                               В.А.КУЛИКОВОЙ

                                                [25 апреля 1878 г., Москва].

                    Почтеннейшая Варвара Александровна!
     Пишу к вам мое благодарственное письмо рукой жены,  потому что сам лежу
в постели.  Спасибо вам великое!  Вчера был у меня Вольф; он, кажется, очень
бы  не  прочь  купить  мои  сочинения,  хоть  и  имеет  очень  много  других
предприятий.  Он [...]  приехал в Москву повидаться со мной.  Но,  во всяком
случае,  я  очень  бы  желал  видеться с  Кирпичниковым,  и  вы  убедительно
попросите его заехать ко мне:  кроме дела,  мне и  лично с ним познакомиться
весьма желательно.
     Даже диктовать дальше нет более сил.  Поклонитесь всем вашим,  искренно
вас уважающий Я.

     P.S.  Актерам же  петербургским скажите,  что  я  в  пьесах моих ничего
переделывать не стану.

25 апреля
1878.


                                М.О.МИКЕШИНУ

                                                      [Май 1878 г., Москва].

                        Почтеннейший Михайло Осипыч!
     В одном из ваших писем вы говорили, что не имею ли я чего прислать Вам;
я вам написал,  что ничего не имею,  но потом вспомнил,  что у меня есть две
пьесы, не бывшие в печати{598}; участь которых была такова: я написал их еще
лет 14 тому назад и предполагал напечатать в Петербурге, но когда в сей град
приехал и  прочел некоторым из приятелей,  те в один голос сказали,  что это
вещи очень сильные,  но печатать их невозможно: в первой из них у отца связь
с  незамужней дочерью,  а  во  второй  выведены семейные распри,  убийства и
самоубийства.  Покойный Федор  Иванович Тютчев,  у  которого я  между прочим
читал,   воскликнул,  прослушав  пьесы:  у  вас  выведены  какие-то  кретины
самоубийств,  этого никогда в жизни не бывало и быть не может!  Но, - увы! -
на поверку оказалось,  что друзья мои ошибались,  и я был пророком того, что
уже носилось в воздухе,  я первый почувствовал и написал, и то, что написал,
стало потом повторяться сильно, каждочасно и почти каждосекундно.


                                  В.ДЕРЕЛИ

                                    [Москва] Поварская, Борисоглебский пер.,
                                             собственный дом.

                                                                      XI
                                                                    18--1878
                                                                      1

                           Почтеннейший г.Дерели!
     Несмотря на физические одолевающие меня недуги,  я не замедляю ответить
Вам  на  ваше любезное письмо и  прежде всего спешу Вам  высказать мое почти
удивление тому,  что до какой степени вы уже хорошо владеете русским языком:
пиша  в  первый  раз  по-русски,  гораздо  лучше  излагаете  наших  газетных
фельетонистов и репортеров. Великая честь вашим лингвистическим способностям
и  вашему,   что  еще  важнее,   столь  высоко  поставленному  эстетическому
образованию и вкусу. Для нас, русских писателей, это тем более поразительно,
что в нашей критике, почти исключительно захваченной за последние пятнадцать
лет газетами, царит хаос или, точнее сказать, безобразие, так что даже масса
публики,  далеко не разборчивая, не читает критических статей и не верит им,
потому  что  все  мнения  их  авторов  или  пошлы,  либо  тенденциозны,  или
невежественны,  в  некоторых случаях,  пожалуй,  и  продажны!  Вместе с этим
письмом я посылаю вам тот том моих сочинений{599}, где помещен роман "Тысяча
душ".  Том этот я, наконец, успел добыть из Петербурга, и в нем, может быть,
вы найдете повторения некоторых статей,  которые уже отправлены мною Вам, но
это не беда,  по пословице: "Лучше переделать, чем недоделать!" Я несказанно
обрадован вашим  известием,  что  вы  предполагаете перевести мой  роман  "В
водовороте", и когда он будет издан Вами, то весьма бы обязали меня, если бы
выслали мне экземплярчик вашего перевода.
     Затем,  прося принять уверение в совершенном моем уважении,  имею честь
пребыть
        вашим покорным слугою
                                                                  Писемский.

     P.S. Письмо это я осилил написать своей рукой.


                              М.М.КОВАЛЕВСКОМУ

                                                   [10 мая 1880 г., Москва].

                                Почтеннейший
                              Максим Максимыч!
     Сейчас  я  получил  от  г-жи  Хвощинской  (псевдоним ее  В.Крестовский)
письмо,  которым она просит меня доставить ей билет на имеющееся последовать
заседание Общества любителей русской словесности, что я, конечно, и исполню,
но независимо от того, я полагал бы, что комитету следует ей тоже послать от
себя  один  билет  из  числа,  которое  назначено для  писателей,  ибо  г-жа
Хвощинская  есть  одна  из  крупнейших  женщин-писательниц{600}.   Адрес  ее
таковой:  в  Рязань,  д.Хвощинской,  Надежде Дмитриевне Заиончковской.  Сыну
моему потрудитесь передать, как вы намерены распорядиться.
                                                               Преданный вам
                                                                  Писемский.

1880
10 мая.


                               Е.И.БЛАРАМБЕРГ

                                                 1880 года, мая 30 [Москва].

                          Милейшая Елена Ивановна!
     Спасибо Вам за весточку,  которую Вы дали об себе. Что касается до нас,
то все мы живы и здоровы,  и,  собственно, я лично весь поглощен предстоящим
празднованием открытия памятника Пушкина. Это, положа руку на сердце, могу я
сказать,  мой праздник,  и  такого уж для меня больше в жизни не повторится.
Обо  всех  приготовляемых торжествах Вы,  вероятно,  читаете  в  газетах,  и
желательно одно,  чтобы они прошли не  с  обычною русскою бестолковостью.  В
Москву съехалось очень много моих приятелей и знакомых,  и меня почти каждый
день кто-нибудь из  них посещает на  даче,  где я  теперь живу:  а  имен