Такие  найти можно-с...  я  приищу
вам...  - говорил Иосаф, сам, кажется, не помнивший, что делает, и имевший в
этом  случае в  виду свой маленький капиталец,  нажитой и  сбереженный им  в
пятнадцать лет на случай тяжкой болезни или выгона из службы.
     Бжестовский встал перед ним с удивлением на ноги.
     - Я  слов даже не нахожу выразить вам мою благодарность,  -  проговорил
он.
     Иосаф тоже поднялся и неуклюже раскланивался.
     - О благородный человек!  -  произнесла Костырева, протягивая ему руку,
и, когда он подал ей свою лапу, она крепко, крепко сжала ее.
     У   Иосафа  начинало  уж  зеленеть  в   глазах.   В   это  время  вошел
лакей-казачок, в белых нитяных перчатках, и доложил, что чай готов.
     - Пойдемте!  -  сказала хозяйка и, проходя мимо Иосафа, легонько задела
его за коленку своим платьем. В зале, на круглом среднем столе, стоял светло
вычищенный  самовар  и  прочий  чайный  прибор,   тоже  чрезвычайно  чистый.
Костырева принялась хозяйничать: сначала она залила чай в серебряный чайник,
накрыла его белой салфеточкой и  сверх того еще положила на него свою чудную
ручку.  Иосаф  и  Бжестовский уселись на  другом конце  стола.  Герою  моему
никогда еще не случалось видеть, чтобы в присутствии его молодая, прекрасная
собой женщина разливала чай,  и -  боже мой!  -  как понравилась ему вся эта
картина.
     - Не  хотите ли  вы  сливок или  рому?  -  проговорила хозяйка и  сама,
проворно встав,  подошла к Иосафу и,  немного наклонившись,  стала подливать
ему из маленького графинчика в стакан.
     При этом грудь ее была почти перед самым лицом его;  он видел,  как она
слегка колыхалась, и даже чувствовал, что его опахивала какая-то обаятельная
теплота. Что с ним было в эти минуты, и сказать того невозможно.
     После чаю Бжестовский предложил сестре:
     - Не лучше ли, душа моя, нам идти посидеть на балконе?
     - Хорошо,  -  отвечала она и очень милым движением пригласила и Иосафа,
проговоря: - Угодно вам?
     Тот  пошел.  Сначала его провели через длинную гостиную,  в  которой он
успел только заметить люстру в чехле да огромную изразцовую печь, на которой
вылеплена была Церера,  с  серпом и  с каким-то необыкновенно толстым и вниз
опустившимся животом.  Следующая комната, вероятно, служила уборной хозяйки,
потому что на столике стояло в  серебряной рамке кокетливое женское зеркало,
с  опущенными на  него  кисейными занавесками;  а  на  другой  стороне,  что
невольно  бросилось Иосафу  в  глаза,  он  увидел  за  ситцевой перегородкой
зачем-то  двуспальную кровать и  даже  с  двумя  изголовьями.  Об  этом  он,
впрочем,  сейчас же забыл,  как вышли на балкон. Вечерний воздух начинал уже
свежеть.  Не спавшая еще с воды река подходила почти к самому дому,  так что
балкон как  будто бы  висел над нею.  Неустанно и  торопливо катила она свои
сероватые и  небольшие волны.  Против  самого  почти  города теперь проходил
целый  караван  барок,  которые,  с  надувшимися  парусами,  как  гигантские
белогрудые лебеди,  тихо двигались одна за другой.  Вдали виделся, как бы на
островку,  монастырь. Освещенный сзади солнцем, он, со своей толстой стеной,
с видневшимися из-за нее деревьями,  с своими церквами и колокольнями,  весь
отражался несколько изломанными линиями в рябоватой зыби.
     - Какой  прекрасный  вид!   -  решился  Иосаф  уже  прямо  отнестись  к
Костыревой.
     - Да,  чудный:  я  не  налюбуюсь им,  -  отвечала она  и  вслед за  тем
устремила рассеянный взгляд на  реку,  но  потом вдруг побледнела,  проворно
встала и едва успела опереться на косяк.
     Иосаф тоже вскочил.
     - Что с вами-с? - проговорил он с не меньшим ее испугом.
     - Ничего... Я засмотрелась вниз на воду, и у меня закружилась голова, -
отвечала она, все еще бледная, но уже с милой улыбкой.
     - В таком случае лучше уйти отсюда, - сказал Бжестовский.
     - Да, - согласилась Костырева.
     Все возвратились в залу.
     "Боже мой,  какое это нежное и  деликатное создание!" -  думал про себя
Иосаф и, чтобы скрыть волновавшие его ощущения, заговорил опять о деле.
     - Теперь надо просьбу написать-с, - сказал он.
     - Будьте  такой  добрый,  -  подхватил Бжестовский и,  проворно сходив,
принес чернильницу и бумагу.
     Иосаф написал прошение прямо набело.
     - Подписать вам надобно-с, - отнесся он уже с улыбкой к Костыревой.
     - Ах,  сейчас,  - отвечала она и осторожно взяла в свою беленькую ручку
загрязненное перо.
     Иосаф стал у  ней за плечами.  Он видел при этом ее чудную сзади шейку,
ее толстую косу,  едва уложенную в три кольца,  и,  наконец, часть ее груди,
гораздо более уже открывшейся, чем это было, когда она наклонялась перед ним
за чаем.
     - К сему прошению...  -  диктовал он смущенным голосом,  - имя ваше-с и
отчество?
     - Эмилия Никтополионовна.
     - Эмилия  Никтополионовна  Костырева  руку  приложила-с,  -  додиктовал
Иосаф.
     Эмилия  написала все  это  тоненьким,  мелким  и  не  совсем  грамотным
почерком.
     - Merci,  monsieur Ферапонтов,  merci, - повторила она несколько раз и,
взяв его за обе руки, долго-долго пожимала их.
     Иосаф не выдержал и поцеловал у ней ручку, и при этом - о счастие! - он
почувствовал,  что  и  она  его чмокнула своими божественными губками в  его
заметно  уже  начинавшую  образовываться плешь.  Растерявшись  донельзя,  он
сейчас же начал раскланиваться.  Бжестовский пошел провожать его до передней
и  сам даже подал ему шинель.  Эмилия,  когда Иосаф вышел на  двор,  нарочно
подошла к отворенному окну.
     - До свидания,  monsieur Ферапонтов,  -  говорила она, приветливо кивая
ему головою,  и Иосаф несколько раз снимал свою шляпу, поводил ее в воздухе,
но сказать ничего не нашелся и скрылся за калитку.


                                    VII

     Проснувшись на другой день поутру, Иосаф с какой-то суетливостью собрал
все свои деньжонки,  положил их в прошение Костыревой и,  придя в Приказ, до
приезда еще  присутствующих,  сам  незаконно пометил его,  сдал сейчас же  в
стол,  сам  написал по  нем доклад,  в  котором,  прямо определяя -  продажу
Костыревой разрешить и аукцион на ее имение приостановить, подсунул было это
вместе с прочими докладами члену для подписи,  а сам, заметно взволнованный,
все время оставался в  присутствии и  не  уходил оттуда.  Старик,  начальник
Приказа, лет уже семнадцать тому назад, как мы знаем, пришибенный параличом,
был не совсем тверд в языке и памяти,  но на этот раз,  однако, как-то вдруг
прозрел.
     - Асаф  Асафыч,  это  что  такое?  -  спросил он,  остановись именно на
интересном для Иосафа докладе.
     Ферапонтов побледнел.
     - Прошенье  Костыревой...   деньги  она   представляет...   просит  там
остановить торги, - проговорил он нетвердым голосом.
     - Как же  это так?  -  спросил его опять непременный член,  уставляя на
него свои бессмысленные глаза.
     - Да  так...  надо  остановить...  тут  вот  прямая статья насчет этого
подведена...
     - Все же, брат, надо прежде доложить губернатору.
     - Зачем  же  губернатору-то  докладывать?  Всякими пустяками беспокоить
его, - возразил Иосаф, и у него уже сильно дрожали губы.
     - Какие пустяки...  хуже,  как сам наскочит...  тогда и не спасешься от
него.
     - Спасаться-то тут не от чего. Не первый год, кажется, служат с вами...
Никогда еще ни под что вас не подводил.
     - Что ж ты на меня-то сердишься!..  - возразил ему добродушно старик. -
Я  с своей стороны готов бы хоть сейчас,  как бы не этакой башибузук сидел у
нас наверху.  Этта вон при мне за  пустую бумажонку на  правителя канцелярии
взбесился: затопал... залопал... пена у рта... Тигр, а не человек.
     - Да  хоть  бы  он  растигр  был.   Это  дело  правое...  я  и  сам  не
восьмиголовый какой... Нечего тут сомневаться-то, подписывайте! - проговорил
было Иосаф, привыкший почти безусловно командовать своим начальником.
     Но старик на этот раз, однако, уперся.
     - Нет,  брат,  как хочешь:  доложить я доложу,  а сам собой не могу,  -
проговорил он.
     Иосаф только сплюнул от досады и  вышел было из присутствия;  но вскоре
опять воротился.
     - Пожалуйста,  Михайло Петрович,  подпишите, сделайте для меня хоть раз
это одолжение.  Я еще никогда не просил вас ни о чем, - произнес он каким-то
жалобно умоляющим голосом.
     - Только не это, брат, не это! - сказал старик окончательно решительным
тоном.
     Не  совсем  уже  ясно  понимая  сам  дела  и  видя  такое  настояние от
бухгалтера,  он прямо заподозрил,  что тот,  верно,  хватил тут какой-нибудь
значительный куш и хочет теперь его подвести.
     - Вот отсохни мой язык,  коли так! - воскликнул вдруг Иосаф, крестясь и
показывая на  образ.  -  Слова  теперь не  скажу вам  ни  по  какому делу...
Подписывайте сами, как знаете.
     - Ну что ж?  Бог с тобой, - говорил старик растерявшись. Иосаф, сердито
хлопнув дверями,  опять вышел и  конец присутствия досидел,  как на иголках.
Возвратясь домой,  он тоже, кажется, решительно не знал, что с собою делать:
то  ложился на диван,  то в  каком-то волнении вставал и  начинал глядеть на
свой маленький дворик. Там на протянутой от погреба до забора веревке висели
и сушились его зимняя шинель,  шуба, валеные сапоги и даже его осьмиклассный
мундир  и  треугольная шляпа.  Несколько дальше в  тени,  около  бани,  двое
маленьких петушков старательнейшим образом производили между собою драку: по
крайней мере по получасу стояли они,  лукаво не шевелясь и нахохлившись друг
перед другом, потом вдруг наскакивали друг на дружку, расскакивались и снова
уставляли головенки одна против другой;  но ничто это не заняло,  как бывало
прежде,  Иосафа.  Часов в  семь  он  кликнул свою кухарку и  велел себе дать
умываться. При этом он до такой степени тер себе шею, за ушами и фыркал, что
даже всю бабу забрызгал.
     - Чтой-то больно уж сегодня размылись,  -  говорила она и принесла было
по обыкновению ему старые штаны.
     - Давай новые,  все давай новое,  - проговорил Иосаф и, поставивши ногу
на стол, сам принялся себе чистить сапоги.
     Надев потом фрак,  он по крайней мере с  полчаса причесывал бакенбарды,
вытащил из них до десятка седых волос,  и  затем,  надев несколько набекрень
свою шляпу,  вышел и  прямейшим путем направил стопы свои к дому Дурындиных.
Там  его  встретили совершенно как  родного:  Эмилия  показалась Иосафу  еще
прелестнее;  она одета была в черное шелковое платье.  Талия ее до того была
тонка,  что,  казалось,  он  мог  бы  обхватить ее  своими  двумя  огромными
пальцами;  на  ножках ее  были  надеты толстые на  высоких каблуках ботинки,
которыми  она,   ходя,   кокетливо  постукивала.  Бжестовский  был  тоже  по
обыкновению разодет,  но только несколько по-домашнему: он был в башмаках, в
широких шальварах, завязанных шелковым снурком, без жилета, но в отличнейшем
белье  и,  наконец,  в  коротеньком сереньком  сюртучке,  кругом  выложенном
красным снурком. Иосаф даже и не предполагал никогда, что мужчина может быть
так одет. Чтобы не встревожить Эмилию, он объяснил ей только то, что просьбу
он подал и деньги представил.
     - Но  боже мой!  Мне по  крайней мере надо вам дать расписку в  них,  -
проговорила Эмилия сконфуженным голосом.
     - Зачем же-с?  Когда станете платить в Приказ, деньги ваши через мои же
руки пойдут, тогда я и вычту свои, - отвечал Иосаф.
     Бжестовский при этом посмотрел на него пристально и ничего не сказал, а
Эмилия еще более сконфузилась.  За чаем она по-прежнему угощала Иосафа самый
радушным образом,  и  при этом он  сам своими глазами видел,  что она как-то
таинственно  взглядывала  на  него  и  полулукаво  улыбалась  ему.  На  лице
Бжестовского тоже была написана какая-то странная усмешка.
     Когда стемнело,  человек подал лампу с  абажуром.  Эмилия уселась перед
ней  с  работой.  Прекрасные  ручки  ее,  усиленно  освещенные светом  огня,
проворно и  ловко  вырезывали на  батисте  дырочки и  обшивали их  тончайшей
бумагой. Иосаф и эту картину видел еще первый раз в жизни.
     - Скажите, вы давно служите в Приказе? - спросил его Бжестовский.
     - Давно-c! Был тоже когда-то студентом... учился кой-чему, - проговорил
Иосаф и, не докончив, потупил голову.
     - Вы были студентом?  -  произнесла с участием хозяйка.  -  Как я люблю
студентов: когда мы жили в Киеве, их так много ходило к нам в дом.
     Иосаф на  это  только вздохнул,  как паровая машина:  о,  если бы  хоть
частичка этой любви выпала и на его долю!
     - А  что  вы,  женатый или  холостой?  -  спросила Эмилия  и,  ей-богу,
кажется, говоря это покраснела.
     - Нет-с, я старый холостяк, - отвечал он.
     - Почему же  старый?  -  сказала Эмилия и  устремила на него взгляд.  -
Может быть, вы много жили? - прибавила она.
     При этом уж Иосаф весь вспыхнул.
     - Напротив-с, - отвечал он.
     С лица Бжестовского по-прежнему не сходила какая-то насмешливая улыбка.
     - И вы даже в виду не имеете никакой партии?  - вмешался он в разговор,
как бы вторя сестре.
     - Нет-с,  какая партия, - отвечал Иосаф как бы несколько даже обиженным
тоном.
     - Отчего же? - простодушно спросила Эмилия.
     - Судьбы, вероятно, нет-с.
     - Ну -  нет!  Вы,  кажется,  такой добрый, что можете составить счастие
каждой женщины... - проговорила Эмилия.
     Иосаф чувствовал,  что  у  него пот холодными каплями выступал на  лбу.
Бжестовский между тем  встал и,  как  бы  желая походить,  прошел в  дальние
комнаты.
     Иосаф остался с глазу на глаз с Эмилиею.
     - И вы никогда не были влюблены? - спросила она, низко-низко наклоняясь
над работой.
     Вопрос этот окончательно дорезал Иосафа.
     - Может быть-с, не был, а теперь есть... - пробормотал он и от волнения
зашевелил ногами под столом.
     - Теперь? - повторила многозначительно Эмилия.
     Бжестовский в это время возвратился. Иосаф, как-то глупо улыбаясь, стал
глядеть на него.  Однако, заметив, что Бжестовский позевнул, Эмилия тоже, по
известной симпатии,  закрыв ручкой рот,  сделала очень миленькую гримасу, он
не счел себя вправе долее беспокоить их и стал прощаться.  При этом он опять
осмелился поцеловать у  Эмилии ручку и опять почувствовал,  что она чмокнула
его в темя. Бжестовский опять проводил его самым любезным образом до дверей.
     Проходя домой по освещенным луною улицам, Иосаф весь погрузился в мысли
о прекрасной вдове: он сам уж теперь очень хорошо понимал, что был страстно,
безумно  влюблен.   Все,  что  было  в  его  натуре  поэтического,  все  эти
задержанные и  разбитые в  юности мечты и  надежды,  вся способность идти на
самоотвержение,  -  все это как бы сосредоточилось на этом божественном,  по
его мнению,  существе,  служить которому рабски, беспротестно, он считал для
себя наиприятнейшим долгом и какой-то своей святой обязанностью.


                                    VIII

     Скрыпя перьями и шелестя, как мыши, бумагами, писала канцелярия Приказа
доклады,  исходящие.  Наружная дверь  беспрестанно отворялась.  Сначала было
ввалился в нее мужик в овчинном полушубке, которому, впрочем, следовало идти
к  агенту общества "Кавказ",  а он,  по расспросам,  попал в Приказ.  Писцы,
конечно, сейчас же со смехом прогнали его.
     После его  вошла старушка мещанка,  принесшая тоже  положить в  Приказ,
себе  на  погребение,  десять  целковеньких и  по  крайней  мере  с  полчаса
пристававшая к Иосафу, отдадут ли ей эти деньги назад.
     - Отдадут, отдадут, - отвечал он.
     - Не обидьте уж, государь мой, меня, - говорила она и положила было ему
четвертачок на конторку.
     - Поди, старый черт, что ты! - крикнул он и бросил ей деньги назад.
     - Виновата, коли так, кормилец мой... - проговорила старуха и, подобрав
деньги, убралась.
     Двери,   наконец,   снова  отворились,   и  вошел  непременный  член  с
озабоченным лицом и  с  портфелью под  мышкой.  Вся канцелярия вытянулась на
ноги,  Иосаф тоже поднялся,  чего он прежде никогда не делал.  Член прошел в
присутствие. Ферапонтов тоже последовал за ним.
     - Что, как-с? - спросил он, глядя на начальника.
     - А  на-те вот,  посмотрите...  полюбуйтесь,  -  отвечал тот и вынул из
портфеля  журналы  Приказа,  разорванные на  несколько клочков.  -  Ей-богу,
служить с ним невозможно!  -  продолжал старик, только что не плача. - Прямо
говорит:  "Мошенники вы,  взяточники!..  Кто,  говорит, какой мерзавец писал
доклад?"  -  "Помилуйте,  говорю,  писал сам бухгалтер".  -  "На гауптвахту,
говорит,  его;  уморю его  там".  На  гауптвахту велел вам идти на  три дня.
Ступайте.
     В продолжение этого рассказа Иосаф все более и более бледнел.
     - Спасибо вам,  благодарю - подо что подвели да насказали, - проговорил
он.
     - Что же я тут виноват?.. Чем?
     - Чем?..  Да! - проговорил Иосаф, почти что передразнивая начальника. -
Для вас,  кажется,  все было делано,  а  вы в каком-нибудь пустом делишке не
хотели удовольствия сделать. Благодарю вас!
     - Что  ж  ты  уж  очень разблагодарствовался!  -  прикрикнул,  наконец,
старик,  приняв  несколько начальнический тон.  -  Тебе  сказано приказанье:
ступай на три дня на гауптвахту, - больше и разговаривать нечего!
     - Это-то я знаю, что вы сумеете сделать, знаю это!.. - произнес почти с
бешенством Иосаф и  ушел;  но,  выйдя на  улицу и  несколько успокоившись на
свежем воздухе,  он даже рассмеялся своему положению: он сам должен был идти
и  сказать,  чтобы его  наказали.  Подойдя к  гауптвахте,  он  решительно не
находился, что ему делать.
     Однако  его  вывел  из   затруднения  стоявший  на   плацу  молоденький
гарнизонный офицерик,  с  какой-то необыкновенно глупой,  круглой рожей и  с
совершенно прямыми, огромными ушами, но тоже в каске, в шарфе и с значком на
груди.
     - Что вам надо? - спросил он его строго.
     - Меня на гауптвахту прислали, чтобы посадили, - отвечал Иосаф.
     - А! Ступайте! Вероятно, за взяточки... хапнули этак немного, - говорил
юный дуралей,  провожая своего арестанта в офицерскую комнату,  которая, как
водится, имела железную решетку в окне; стены ее, когда-то давно уже, должно
быть,  покрашенные желтой  краской,  были  по  всевозможным местам  исписаны
карандашом,   заплеваны  и  перепачканы  раздавленными  клопами.  Деревянная
кровать,  с  голыми и ничем не покрытыми досками,  тоже,  по-видимому,  была
обильным вместилищем разнообразных насекомых.  Из  полупритворенных дверей в
темном  углу   следующей  комнаты  виднелось  несколько  мрачных  солдатских
физиономий.  Чувствуемый оттуда запах  махорки и  какими-то  прокислыми щами
делали почти невыносимым жизнь в  этом месте.  Иосаф сел и задумался.  Всего
грустней ему было то,  что он  три дня не увидит своего божества;  но в  это
время вдруг на плацформе послышался нежный женский голос.  Иосаф задрожал, и
вслед же за тем в  комнату вошла Эмилия,  в  белом платье,  в белой шляпке и
белом бурнусе, совершенно как бы фея, прилетевшая посетить его в темнице.
     Иосаф мог встретить ее только каким-то не совсем искренним смехом.
     - Боже мой, что такое с вами? - говорила Эмилия с беспокойством.
     - Так, ничего-с! - отвечал Иосаф, продолжая смеяться.
     - Как ничего!  Брат сейчас был в Приказе, там говорят, что вас посадили
за мое дело!  -  возразила Эмилия и с заметным чувством брезгливости присела
на кровать.
     - Ничего-с,  так себе,  потешиться захотели...  -  отвечал Иосаф. - Все
ведь мы-с,  чиновники, таковы!.. Не то, чтобы сделать что-нибудь для кого, а
нельзя  ли  каждого стеснить и  сдавить...  точно  войско  какое,  пришли  в
завоеванное государство и полонили всех.
     - О  нет,  вы  не  такой!  -  говорила Эмилия,  смотря на  него почти с
нежностью.
     - Я вас прошу и умоляю,  -  продолжал Иосаф,  прижимая руку к сердцу, -
только об  одном:  не  беспокоиться о  вашем деле.  Я  для  вас жизнию готов
пожертвовать.
     - Да, вы чудный человек, - подхватила Эмилия и задумалась.
     Иосаф молча глядел на н