овых.
     Я только махнул рукой,  вижу,  не перерезонишь его;  на все у него свои
расчеты.  Вскоре после этого начинается его переезд в  город,  и  вы,  может
быть,  не  поверите,  а  ей-богу,  ни  один губернатор,  не  то  что  уж  из
бедненьких, а из богатых, таким парадом не приезжал. Тракт им проезжать шел,
надобно сказать,  мимо моего дома, и я целое утро сидел и любовался. История
начинается,  представьте вы себе, с того, что два кучера под уздцы ведут его
четверню вороных в попонах,  гривы заплетены, хвосты тоже; кучера - все это,
вероятно,  по его приказанию -  в плисовых поддевках,  в сломленных каких-то
шапочках;  далее экипажи городские везут под чехлами, потом кухня следует, и
тоже с  умыслом,  конечно,  посуда вся  эта открыта и  разложена в  плетеных
корзинах.  Смотрю, что такое очень уж во внутренности у ней блестит? И после
мне уж объяснили это, что-де у Дмитрия Никитича посуда не луженая, как у нас
грешных,  а  серебряная внутри.  За  этим  следует-с  вроде польской брики с
поварами,  с  горничными,  мальчишками;  затем тарантас с девичьим штатом и,
наконец,  сам Дмитрий Никитич с  своей семейкой в  дормезе{384} шестерном на
разгонных,  как он называл,  вятских лошадках.  Переехавши таким образом, он
задал нам сначала парадное новоселье;  а  потом и  пошли обедец за  обедцем,
вечерок за вечерком.  И что ведь досадно, знаете: все это делалось, по моему
наблюдению,  не  от доброты:  гостеприимства и  радушья в  нем совершенно не
было;  в деревне соседей,  которые победнее,  не принимал даже; из маленьких
чиновников тоже -  придут к нему,  рюмки водки не подаст, не посадит; а зато
уж  кто немного повыше,  ничего не пожалеет.  Кто бы из губернии ни приехал,
этак  повидней  или  к  губернатору поближе,  сейчас  обеды  с  шампанским и
труфлями.  Прислали раз из  Петербурга по  одному делу чиновника очень не из
важных,  а  этакого,  состоящего при департаменте.  Я,  по обязанности моей,
явился к нему, выхожу и вижу, что Дмитрий Никитич мой подъехал.
     - Ты, - я говорю, - мой милый, зачем?
     - К старому знакомому, дядюшка, - отвечал он мне.
     И вижу, что лжет. Потом заезжает ко мне.
     - Приезжайте, - говорит, - сегодня на вечерок.
     - Что такое у тебя сегодня? - спрашиваю.
     - Ничего особенного;  третьего дня позвал кой-кого... в карты поиграем,
- отвечал он.
     И опять вижу, что лжет и делает этот вечер для чиновника.
     - Супруга твоя, - говорю, - Дмитрий Никитич, последнее время ходит, а у
тебя вс„ эти вечера.
     - Нет, - говорит, - дядюшка, не совсем еще последнее время.
     Поехал  я:  вместо  "в  карты  поиграем"  оказывается  бал  с  музыкой.
Племянницы нет в гостиной, сидит одна только старуха.
     - А молодая хозяйка, - спрашиваю, - где?
     - У себя, - говорит, - дружок мой, в комнате, прихворнула что-то.
     - Мудрено ли, - говорю, - в ее положении прихворнуть?
     И вышел трубку себе спросить.  У него, знаете, на вечерах заведено было
по-модному -  сигары и папиросы курить, а трубки убирались в задние комнаты;
только вижу я,  что горничные что-то суются, а больше всех Марья Алексеевна.
Спрашиваю ее:
     - Что вы там бегаете?
     - Чего, сударь, - отвечает она, - молодой барыне время приспело.
     Вот тебе и сюрприз!
     Возвращаюсь я  в  гостиную и  нахожу,  что сынок с матушкой преспокойно
совещаются, кого с кем в карты посадить.
     - Дмитрий Никитич,  -  говорю,  - не стыдно ли тебе: в то время, как ты
должен стоять пред образом и молиться, у тебя эти пиры да банкеты проклятые!
     - Что же делать,  - говорит, - дядюшка, никак этого не ожидал. Впрочем,
что же? Дом у меня большой, акушерка приехала.
     - Ничего,   -   говорит,  -  дружок  мой  Митенька,  не  беспокойся,  -
успокоивает его маменька,  -  только надобно,  чтобы никто из посторонних не
знал, а бог милостив, Леночка всегда легко это переносит.
     Так мне,  знаете, оба они показались противны, что я не в состоянии был
даже вечера досидеть,  уехал.  Между тем на  Дмитрия Никитича что-то стали с
некоторых пор взысканьица поступать по судам,  частью еще старые - полковые,
а частью и здешние. Завод, по слухам, идет шибко и в большом объеме, только,
изволите видеть,  от англичанина,  а наш молодец всего в восьмой части;  лес
губится,  как только возможно: вместо одной, по предположению, просеки в год
валяют по пяти,  мужиков с этой заготовкой и подвозкой дров от хлебопашества
отвели,  платят  им  за  это  чистыми деньгами,  они  эти  деньги пропивают.
Выстроенные мосты тоже не принимают:  по свидетельству оказалось, что вместо
железных болтов  вбиты  деревянные;  мастеровых по  разным постройкам больно
плохо разделывают: кому пять, кому десять рублей недодается. Купец у нас тут
есть,  всякой всячиной из съестных припасов торгует,  приятель мне немножко,
приходит раз ко мне.
     - Я, - говорит, - Иван Семеныч, к тебе с жалобой.
     - Что такое? - говорю.
     - Да вот видишь,  - говорит, - твой племянничек задолжал у меня в лавке
на тысячу рублей да и не платится; посылал было этто к нему парня со счетом,
так  дал  только двадцать пять рублей,  а  малого-то  разругал да  велел еще
прогнать. Это ведь, говорит, нехорошо!
     - Какое, - говорю, - хорошо!
     - То-то,  -  говорит,  - поговори ты ему, а не то я и в полицию на него
пойду.
     Говорю я об этом Дмитрию Никитичу.
     - О дядюшка,  это такая скотина,  -  отвечает он мне, - что представить
трудно.  Я  очень сожалею,  что у  него кредитовался,  потому что у него все
дрянь - гнилое и тухлое. Я теперь все буду из Ярославля выписывать.
     - Это, - говорю, - как ты хочешь, делай; да старое-то надобно отдать.
     - Подождет; у меня денег теперь нет. Отдам, когда будут.
     По этому разговору у него, значит, нет денег. Но тем временем, извольте
заметить,  губернатор к  нам  на  ревизию сбирается.  Как  ему  такой случай
пропустить? И тут же, не выходя из моей комнаты, вдруг мне говорит:
     - Я, - говорит, - дядюшка, ехал к вам не за этими пустяками, а за делом
посерьезнее. Где вы, говорит, губернатора думаете принять?
     - Квартира, - говорю, - у головы отведена, приготовлена.
     - Ах, - говорит, - дядюшка, как же это возможно? В этакой грязи принять
начальника  губернии...  Это  неприлично,  невежливо.  Я  хочу  его  просить
остановиться у меня. Человек он мне знакомый, очень милый, и вам, - говорит,
- дядюшка, будет не лишнее; все-таки у родного племянника остановится.
     - Если, - я говорю, - для меня, так не хлопочи.
     - Ничего,  -  говорит,  - дядюшка, не мешает; только вот досадно, что я
теперь совершенно без  денег:  эти  торговые обороты обобрали меня на  время
совершенно. Не можете ли вы одолжить, на месяц или на два, пятьсот, шестьсот
целковых?
     - Нет,  -  говорю, - Дмитрий Никитич; хоть зарежь, теперь у меня в доме
только десять рублей серебром,  а  если ты занимаешь для приема губернатора,
так не советую; без тебя дело сделается; никого не удивишь.
     Он мне ничего на это не сказал и  только понадулся за отказ в  деньгах.
Ну,  я думаю, что отложит свое намерение на этот раз, однако нет-с. Встречаю
я  губернатора обыкновенно на границе;  спросил он меня,  о  чем следует,  и
говорит потом:
     - А что, - говорит, - Дмитрий Никитич Шамаев в городе или нет?
     - В городе, - говорю, - ваше превосходительство.
     - Везите меня,  пожалуйста, прямо к нему. Он меня просил остановиться у
него, и я не хочу ему отказать в этом; он так обязателен, - говорит он мне и
потом обращается к  своему чиновнику,  который с  ним  ехал:  -  Вообразите,
говорит,  у жены собачка,  которую и вы знаете, померла нынче зимой; Дмитрий
Никитич как-то был в это время у нас и вдруг,  не знаю уж,  где мог достать,
презентует  нам   превосходнейшую  левретку  и,   что  мне  очень  совестно,
чрезвычайно дорогую; знатоки ценят ее во сто целковых.
     Прослушал все это я и везу,  куда мне было приказано; но вышло так, что
Дмитрий Никитич встречает нас,  вместе с  городничим,  еще на  черте города,
повторяет  свой  зов,  губернатор  благодарит и  приглашает его  с  собой  в
коляску;  поехали по городу.  Мы,  чиновники,  руки по швам,  прильпе язык к
гортани  моей;   а  Дмитрий  Никитич  наш  сидит  с  губернатором  рядом  да
поговаривает,  и вижу, что ему это чрезвычайно лестно. Тут, конечно, обед-с.
На другой вечер бал,  человек сорок было, но из чиновников, заметьте, только
предводитель и  я-с,  больше  никого  не  позвал,  а  все  набрал  помещиков
побогатее,  приятелей,  знаете,  своих,  как  он  их  называл...  Очень  мне
интересно знать,  откуда он  денег добыл.  Начинаю узнавать стороной,  и  по
справкам оказывается,  что умолил,  укланял свою супругу отдать ему приданые
брильянты для  погашения какого-то  экстренного дела,  которые  вместо  того
заложил,  да на эти деньги и  справил пир.  А между тем на той же,  кажется,
почте   получается  из   губернского  правления   указ   об   описи   имения
штаб-ротмистра Шамаева за неплатеж опекунскому совету. Я поехал сообщить ему
эту новость; только дома, говорят, нет - в Петербург-де уехал.
     - Как, - говорю, - в Петербург уехал - и не простившись? А барыни где?
     - Старая,  -  говорят,  -  барыня не  так  здорова,  тоскует о  Дмитрие
Никитиче.
     Ну,  бог с ней,  думаю,  пускай ее тоскует;  мне уж наскучило ее в этом
горе утешать, и прошел к Алене Петровне.
     - Что это,  -  говорю,  - Дмитрий Никитич укатил в Петербург? Ради чего
собрался так скоро?
     - По делу, - говорит, - дяденька, уехал.
     - Дела,  кажется,  все у  него здесь;  разве,  -  говорю,  -  по вашему
наследственному иску, о котором он прежде говаривал?
     - Да, - говорит, - по этому.
     - Какого же рода, - говорю, - это наследство? Скажите мне, пожалуйста.
     Она этак усмехнулась.
     - Право,  -  говорит,  - дяденька, я и не знаю хорошенько. Слышала, что
нам какое-то  идет довольно большое наследство;  папенька сначала хлопотал о
нем,  а потом бросил.  Дмитрий Никитич,  когда на мне женился; стал папеньке
говорить,  чтобы он продал ему эту тяжбу;  папенька и говорит:  "Продавать я
тебе не хочу, а хлопочи. Выиграешь, так все твое будет".
     - И Дмитрий Никитич надеется выиграть?
     - Непременно; он очень в этих случаях легковерен.
     - Чересчур уж,  -  говорю, - легковерен. В его лета и при его семействе
это, пожалуй, и непростительно. Я давно, - говорю, - милая племяненка, хотел
поговорить с вами и спросить вас: скажите мне откровенно, богаты вы или нет?
     - Тоже,  -  говорит,  -  дяденька,  не  знаю.  Если как Дмитрий Никитич
уверяет, так богаты, а если...
     И не докончила, знаете.
     - Послушайте,  -  говорю,  - Елена Петровна, я с вами буду говорить еще
откровеннее:  когда Дмитрий на  вас  женился,  обстоятельства его были очень
расстроены; откуда он потом взял денег?
     - Ах,  дяденька, - говорит, - как откуда! Он за мной в приданое получил
тридцать тысяч серебром.
     - И на эти деньги он, конечно, и помахивал и, конечно, уж их поубавил!
     - Поубавил? (Смеется) Вряд ли не все издержал!
     - Зачем же,  -  я говорю,  - вы свои деньги, имея уже детей, давали так
транжирить?
     - Ах,  дяденька,  да что же я  понимала?  Вышла за него семнадцати лет,
была влюблена в него до безумия,  каждое слово его считала законом для себя.
Вы лучше скажите: как он папеньку уговорил? У нас три сестры выданы, и он ни
одному еще зятю не отделил приданых денег, а Дмитрию Никитичу до копейки все
отдал.  Он  его  как-то  убедил,  что едет в  Москву покупать подмосковную с
хрустальным  заводом,   показывал  ему  какие-то  письма;   вместе  все  они
рассчитывали, как это будет выгодно. С этим мы в Москву и ехали.
     - Отчего же, - говорю, - не купили? За чем дело стало?
     - Да мы никакой подмосковной и не видали,  -  отвечает она.  -  Дмитрий
Никитич,  приехав, нанял огромную квартиру, познакомил меня с очень многими,
стал давать вечера,  заставлял меня беспрестанно ездить в театр, в собрания,
а папеньке написал,  что все куплено,  и старик до сих пор воображает, что у
нас  семьдесят душ  под  Москвой и  завод.  Теперь,  как  я  начну  писать к
папеньке,  так он и  умоляет,  чтоб я не проговорилась как-нибудь,  -  такой
смешной!
     - Не смешной он,  -  говорю,  - сударыня, а досадный, губит себя и свое
семейство. Блажь какая-то у него все еще в голове.
     - Именно,  -  говорит,  -  дяденька;  о себе я не забочусь;  что бы там
доктор ни говорил, а я очень хорошо знаю, что мне недолго жить.
     - К чему же,  - говорю, - моя милая Елена Петровна, такие мрачные мысли
иметь? В ваши лета о смерти и думать еще не следует.
     - Нет, - говорит, - дяденька, у меня есть верное предчувствие...
     И сама заплакала.  Потом вдруг,  помолчав немного,  берет меня за руку;
слезы градом.
     - Дяденька,  -  говорит, - если я умру, не оставьте моих сирот и будьте
им  второй отец!  Папенька далеко.  Митя  прекрасный,  умный  и  благородный
человек. Но он мало о детях будет думать.
     - Полноте, - говорю, - сударыня, что это за глупые фантазии!
     Ну,  и  знаете,  утешаю ее,  как  умею,  однако она  весь  вечер  почти
проплакала и после этого разговора еще более с нами сблизилась, почти каждый
день видалися:  то она у нас,  либо мы у нее. От Дмитрия Никитича - проходит
месяц,  проходит другой,  проходит третий - ни строчки; в доме, заметьте, не
оставил ни копейки. Она мне говорит об этом.
     - Что мне, - говорит, - дяденька, делать?
     - Делать, - говорю, - то, что возьмите у меня пятьдесят целковых.
     Дал ей;  а дальше не знаем,  как и жить будем,  хотя продавать экипажи;
однако вдруг,  совершенно неожиданно, присылают сказать, что Дмитрий Никитич
приехал и желает меня видеть.  Еду. Нахожу его в семье своей между супругой,
детьми и  матушкой,  с  очень довольным лицом,  в щегольском этаком халате -
китайской, что ли, материи? Бархатом весь отделанный, точно как вот, знаете,
на модных картинках видал. Обнялись мы с ним, поцеловались. Ну, сначала то и
се: "Когда выехал? Когда приехал?" Маменьке, конечно, при сем удобном случае
нельзя не похвалить сынка.
     - Уж именно, - говорит, - Митенька жизни не щадит для своего семейства.
После всех петербургских хлопот скакал день и  ночь,  чтобы поскорее с  нами
увидеться.
     "Что и говорить, думаю, про твоего Митеньку!" А сам, знаете, осматриваю
комнату и  вижу,  что  наставлены ящики,  чемоданы,  пред  детьми целый стол
игрушек -  дорогие, должно быть: колясочки этакие, куклы на пружинах; играют
они,  но,  так как старшему-то было года четыре с  небольшим,  успели одному
гусару уж и голову отвернуть.
     - Это, - я говорю, - видно, подарочки детям, Дмитрий Никитич?
     - Да,   -  говорит,  -  нельзя  не  потешить.  Впрочем,  -  говорит,  -
позвольте...
     Встал, знаете, и подал мне какой-то ящик.
     - Не угодно ли, - говорит, - взглянуть?
     Открываю,   вижу   бритвенный  прибор:   двенадцать  английских  бритв,
серебряная мыльница,  бритвенница,  ящик  черного  дерева,  серебром  кругом
выложен.
     - Как вам, дядюшка, это нравится?
     - Хорош, - говорю.
     - Очень,  -  говорит,  -  хорош,  из английского магазина. А так как, к
удовольствию моему,  он вам приглянулся, а потому не угодно ли принять его в
подарок?
     - Что это,  - говорю, - Дмитрий Никитич, как не совестно тебе? Да ты, -
говорю,  -  и  меня-то  конфузишь.  Это вещь сторублевая;  а  мне тебя таким
подарком отдарить, пожалуй, и сил не хватит.
     - Ну, - говорит, - дядюшка, этого нельзя сказать: я вам столько обязан,
что мне долго еще не отдариться.  Вот вы, говорит, и в теперешнее отсутствие
мое обязали мою жену. Поверьте, говорит, все это чувствую и умею ценить.
     Убедил меня таким манером: принял я.
     - Когда уж о подарках речь зашла,  -  продолжал он,  -  так, - говорит,
обращаясь к супруге своей,  -  похвастайся и ты,  друг мой,  и покажи, какие
тебе привез.
     Она  взглянула на  меня и  потупилась,  однако велела горничной подать.
Приносят:  первое -  шляпка;  я таких,  ей-богу,  и не видывал ни прежде, ни
после: точно воздушная, а цветы, совершенно как живые, так бы и понюхал; тут
бурнус,  очень какой-то  нарядный;  кусков пять или  шесть материй разных на
платье. Осматриваю я все это.
     - Хорошо, - говорю, - очень хорошо.
     - А вот,  -  говорит,  - кой-что и для дома, дядюшка: вот, - говорит, -
очень любопытные вещи.
     И  сам своими руками раскрывает один из ящиков.  Я  сначала и не понял,
что такое: какие-то тарелочки, вазочки, умывальник.
     - Это,  -  говорит,  - дядюшка, нынче изобрели; из бумаги все делают. А
вот, говорит, тоже новое изобретение.
     И опять открыл другой уж ящик.
     - Это,  -  говорит,  -  тисненая жесть,  а  потом  бронзированная,  для
драпировки великолепная,  не отличишь от золота, и если бы вы знали, как все
это дешево - просто даром.
     - Неимоверно дешево, - поддакивает ему маменька и потом продолжает: - А
что же ты, - говорит, - Митенька, подарок мне не хочешь показать!
     - Покажите, - говорит, - маменька.
     Старуха сама,  знаете, пошла и с торжеством приносит бархатную мантилью
и шелковый капот, совсем сшитый. Я все, конечно, хвалю.
     - Да,  дяденька, вы вот все хвалите, а жене все не нравится, - замечает
он.
     - Почему же ты думаешь,  -  говорит та,  -  что не нравится?  Я  говорю
только, что лишнее; у меня и без того много платьев.
     - Мало ли,  много ли, а все-таки вы должны меня поцеловать, - возражает
он и берет ее, знаете, за руку и целует.
     - Это все хорошо, - говорю, - Дмитрий Никитич; только ты вот покупок-то
накупил,  а в опекунский совет,  чай, не наведался. Именье твое, - говорю, -
описано, и все уж бумаги отосланы.
     - Наведывался,  -  говорит,  -  дядюшка,  только  заплатить  не  успел.
Небольшая сумма - восемьсот девять рублей серебром, с первою же почтой вышлю
отсюда.
     - То-то, - говорю, - не забудь как-нибудь.
     А  между тем  этим своим приездом он  опять защекотал мое  любопытство.
Смертельно хочется узнать, в каких он обстоятельствах.
     - Ты,  Дмитрий Никитич,  процесс-то,  видно,  выиграл?  - говорю я ему,
оставшись с ним вдвоем.
     - И нет и да,  дядюшка;  двинул по крайней мере и сдал одному господину
хлопотать, - отвечает он мне и как-то замял этот разговор.
     Но на эти же почти самые слова входит человек и просит у него на что-то
денег. Он вынимает бумажник, развертывает. Смотрю, полнехонек набит.
     - Ого,   сколько  у  тебя  государственных-то!   -   невольно,  знаете,
воскликнул я.
     - Да, - говорит, - деньжонки есть.
     И  с  этими  словами  начинает выкидывать ассигнации,  серии,  банковые
билеты; тысяч на десять серебром выкинул.
     - Откуда, - говорю, - любезный, столько приобрел?
     - По разным сделкам,  - отвечает, - получил. У нас всегда, - говорит, -
будут деньги,  потому что мы знаем,  где они водятся, да и дома их не держим
долго взаперти,  не  так,  как  вот  наш  почтенный дядюшка (это  значит я),
который,  говорят,  накопил кубышку и закопал ее в землю;  а мы сейчас вс„ в
ход  пускаем:  вот эти тоже не  засидятся долго дома,  только теперь надобно
обдумать, как бы с ними поумней и повыгодней распорядиться.
     - Да,  -  говорю, - надобно уж рассчитать как-нибудь получше. От обедов
да  от  вечеров,  ты  хоть  и  рассчитываешь на  них,  а  вряд  ли  получишь
какие-нибудь барыши, кроме убытка?
     - Нет уж,  -  говорит,  - дядюшка, баста, будет, выучили. Никто из этих
господ куска хлеба теперь не увидит.  Я их поил,  кормил;  они видели, как я
живу;  а  когда меня встретила нужда,  так они мне в тридцати целковых имели
духу отказать.
     - Это уж, - говорю, - в свете так ведется; скажи-ка лучше мне, что ты в
самом деле думаешь делать на эти деньги?
     - Именье,  -  говорит,  -  хочу  приискать и  купить;  завод  уничтожу,
англичанина этого прогоню,  потому что он  только ладит,  как бы себе карман
набить,  и стану, - гов