х -  сморены так,  что кожа да кости. Вдруг барин наедет, куда я тогда
поспел?
     - А  у  мужика разве  лошадь не  в  работе?  Она  больше твоих  барских
работает.
     - У них лошади особенные:  сносливые,  -  ихным лошадям ничего;  а наши
кони нежные, их должно беречь пуще зеницы ока.
     - Зачем же сам-то по праздникам на тройках гоняешь?
     - Мне,  сударь,  нельзя не выехать:  должность моя такая,  что я должен
ездить.
     - Экая у тебя должность славная -  все по праздникам!  Вот этта ездил в
Введенское  на  храмовой  праздник,   к  скарловановскому  Федору  Диеву  на
новоселье, к вонышевским мужикам на Никольщину... Отличная у тебя должность!
Хоть бы и нам такую.
     - На  соседстве без знакомства не проживешь;  без этого уж нельзя:  сам
принимаешь к себе, так и меня тоже просят.
     Горбун привел своих двух лошадей, которых он весьма справедливо называл
уменьшенными именами,  потому что  в  каждой из  них было немного более двух
аршин росту;  вслед за ним вел и  дядя Захар свою;  она была в  том же роде,
только гораздо худее и вся обтерта. Горбун начал было закладывать.
     - Не  можете ли  вы  доехать со  мною  в  тарантасе?  Бричку вашу здесь
оставим: сюда же вернемся, - сказал мне исправник.
     Я согласился.
     - Эй, вы, не надо! Ведите лошадей домой, - проговорил он мужикам.
     - На  том те  спасибо,  кормилец,  -  проговорил горбун и,  сняв шапку,
поклонился в пояс.
     Захар тоже,  хотя не так скоро и не сказав ничего, но приподнял шапку и
поклонился.  Оба мужика повели лошадей назад.  Меринок горбуна, кажется, был
рад не менее своего хозяина,  избежав необходимости везти; он вдруг заржал и
лягнул задом.
     - Эка,  паря,  веселый какой!  -  проговорил ласковым голосом горбун  и
повел коней в поле.
     Дядя  Захар иначе распорядился:  он  вывел свою  худощавую лошаденку на
половину улицы,  снял с нее узду и, проговоря: "Ну, ступай, одер экой!", что
есть силы стегнул ее поводом по спине.  Та,  разумеется,  побежала;  но он и
этим еще не удовольствовался, а нагнал ее и еще раз хлестнул.
     - Эй, ты, длинновязый, зачем ты лошадь бьешь? - вскрикнул исправник.
     - Что, бачка?
     - За что ты бьешь лошадь?
     - Я, бачка, не бью ее, а так только шугнул.
     - Я тебе дам, шугнул! Эдакой лошадиный живодер! Каждый год, сударь мой,
лошади две  заколотит...  Только ты  у  меня загони эту лошадь,  я  с  тобой
справлюсь.
     - Ништо бы ему!  Кормилец,  справедливо баешь, - отозвался подошедший и
ставший около нас, с сложенными руками, рыжий мужик, - эдакой озорник на эту
животинку, что и боже упаси!
     Управитель на всю эту сцену глядел с насмешливою улыбкою.
     - Зверь бесчувственный,  и  тот  больше понимает,  чем  этот  народ,  -
заговорил он,  -  сколько им от меня внушений было, - на голове зарубил, что
блажен человек, иже и скоты милует... ничего в толк не берут!
     - Не все такие,  - хоть бы и из нашего брата, Егор Парменыч, - возразил
рыжий мужик,  -  може,  во всей вотчине один такой и  выискался.  Вот горбун
такой же мужик, а по-другому живет: сам куска не съест, а лошадь накормит; и
мы тоже понимаем,  у скота языка нет:  не пожалуется -  что хошь с ней, то и
делай.
     - Понимаете вы! Ничего вы не понимаете, - кто вас знает хорошо!
     - Твое дело как  знаешь,  так  и  бай,  а  нам Захарка не  указ:  худой
человек, худой и есть - не похвалим.
     Подали тарантас.  Мы  начали с  исправником усаживаться.  Егор Парменов
немного струсил.
     - Батюшка Иван Семеныч,  что вы изволите тесниться, - отнесся он к нам,
- если вам угодно,  я  сейчас же  велю господских лошадей изготовить,  самую
лучшую тройку велю заложить.
     - Спасибо! Доедем как-нибудь... пошел! - отвечал исправник.
     Мы тронулись.
     - Я  того очень опасаюсь...  не  подумайте вы  чего-нибудь,  -  говорил
управитель,  хватаясь за край тарантаса и идя за нами,  - к капризу моему не
отнесите.  Мы  никогда этим не  потяготимся.  Толком мне давеча не  сказали,
потому такое распоряжение и вышло. Смею ли я что-нибудь! Как это возможно! У
нас и от помещика есть приказ,  чтобы чиновников не останавливать.  Сделайте
милость,  -  продолжал он,  -  приостаньтесь на минуту,  а тем временем, как
лошадей закладывают, пожаловали бы ко мне... Если вас, Иван Семеныч, не смею
попросить чего-нибудь откушать, так, может, господин губернаторский чиновник
не откажут мне в этой чести.  Мы высоко должны ценить ваше внимание: если вы
к нам милостивы не будете, что ж мы после этого значим? Ничего.
     - Нет, брат, теперь некогда... Трогай живее! - крикнул исправник.
     Кучер  взмахнул кнутом  и  как-то  особенно присвистнул;  лошади  разом
хватили, так что Егор Парменов отлетел в сторону и едва устоял на ногах.


                                     II

     Проехать надобно было верст тридцать проселком.  Мы трусили, где только
можно,  и  все-таки  ехали  очень медленно.  У  меня  из  головы не  выходил
управитель.
     - Вы говорили,  Иван Семеныч,  что управителя этого поймали на какую-то
штуку, - сказал я, желая вызвать исправника на прежний его разговор.
     - Поймал,  милостивый  государь,  есть  такой  грех,  -  отвечал  он  с
самодовольством.  -  Казус этот замечательный.  Если хотите, я вам расскажу.
Только уж вы извините,  я  начну издалека:  скоро сказка оказывается,  да не
скоро дело делается.
     - Сделайте одолжение, - сказал я.
     Исправник откашлялся, понюхал табаку и начал:
     - Есть у меня, сударь, в уезде на самой границе, волость, под названием
Погорелки  -   дичь  страшная,  лесовик  раменной{252}  на  верхушку  дерева
посмотришь,  так  шапка с  головы валится.  На  всем этом протяжении всего и
стоят только три деревнюшки да небольшой приходец в одно действительство,  и
все это,  извольте заметить,  и деревнюшки, и лесные дачи принадлежат одному
господину с Марковым. Ну, и здесь, как вы видите, народ не бойкий, а там еще
простее:  смиренница такая,  что  не  только дел  каких-нибудь,  а  рассыпь,
кажется,  в любой деревнюшке кучу золота на улице, поставь палочку да скажи,
чтоб не трогали,  так версты за две обходить станут.  В начальные десять лет
моей  службы я  почти  что  и  не  бывал там:  незачем!  Вдруг в  управители
приезжает этот хват, является ко мне с письмом от барина. Поговорил я с ним:
вижу, парень неглупый, должно, быть, грамотный, - говорит бойко. Одно только
мне не понравилось в нем, как и вы, может быть, заметили, - глаза его, никак
сударь,  он  ни  на  кого не  может смотреть прямо:  все у  него эти буркалы
бегают,  - и не то чтобы он кос был, а так как-то, просто плутоватый взгляд;
сейчас видно,  душонка нечиста. Впрочем, я обласкал его для первого раза, но
взял себе за правило -  наблюдать за ним строго.  Он не промедлил-с выкинуть
штуку такого рода,  что написал барину,  будто бы  по имению все в  страшном
беспорядке,  все запущено,  разорено,  и таким,  сударь,  манером представил
прежнего старого бурмистра, мужика хорошего, что совсем было погубил того; я
это узнаю стороною и, конечно, понял его канальскую выдумку: до меня-де было
все мерзко да скверно,  а как стал я управлять, так все пошло прекрасно. Ну,
думаю,  голубчик,  не знаю,  как при тебе пойдет, а вот тебе на первых порах
следует дать сдачи,  чтобы ты не завирался, и тотчас же пишу к барину письмо
совсем в другом духе и объясняю прямо, что донесения нового управителя вовсе
несправедливы,  что по имению,  как досконально известно мне по моей службе,
никаких не было особых злоупотреблений,  и что оно управлялось так,  как дай
бог, чтобы управлялось каждое заглазное имение, и вместе к тому присоединяю,
не то чтобы прямо,  а  так стороной,  давешнюю мою сентенцию,  которую и вам
высказал,  что я,  с  своей стороны,  считаю совершенно безвыгодным заменять
бурмистров из  мужиков управителями,  ибо они в  хозяйственных распоряжениях
очень  неопытны,   да  и  по  нравственности  своей  не  могут  быть  вполне
благонадежны.  После  моего письма,  слышу,  прислали Егору Парменову сверху
зуботычку,  и  зуботычку порядочную;  мне  тоже  письмо  собственноручное от
помещика:  благодарит меня за  участие,  просит на  будущее время,  если что
замечу,  то  и  сам могу отменить или по крайней мере уведомил бы его.  Стал
меня Егорка побаиваться;  но,  невзирая на  это,  плутни его вижу на  каждом
шагу:  то нападет он на мужика, который побогаче, - я заступлюсь; то сделает
с  купцами сделку и  запродаст хлеб не в пору за полцены -  я опять поймаю и
найду  других покупщиков.  Вдруг раз  доносит господину,  что  конские дворы
пристоялись и  что он уже подрядил новые за три тысячи серебром,  а  я  пишу
барину,  что  дворы  требуют  только  небольшой поправки и  что  три  тысячи
серебром за такие дворы в здешнем месте цена неслыханная -  ему опять плюха.
Играл я  с  ним в  эту игру года четыре,  точно кошка с мышью:  поотпущу его
немного,  дам обнюхать какую-нибудь плутню,  и только бы ему сплутовать, а я
его и цап.  Сбирался было,  признаюсь,  несколько раз написать барину письмо
решительное,  но все как-то останавливался:  как,  думаю,  еще примется,  по
услуге его ему, может быть, многое прощается, ихные дела, кто их знает; жду,
что будет дальше,  -  и  можете себе вообразить,  каков шельма этот человек:
пять лет  я,  милостивый государь,  не  знал его  главной проделки и  открыл
как-то  уж  случайно.  Как  прежде я  вам  докладывал об  этой Погореловской
волости...  вдруг доходят до  меня  слухи,  что  Егор Парменов начинает туда
ездить каждую неделю, и что-де там барскую запашку завел, флигель выстроил и
назвал Новоселком.  Что такое,  думаю,  это значит? Если ради выгод барских,
так там выгод больших не у чего соблюсти,  и первое, что, признаться, пришло
мне в  голову:  мужиков,  думаю,  каналья,  хочет стеснить.  По Маркову и по
другим селениям я  часто наезжаю и  воли ему не даю,  а  там,  в захолустье,
делает что хочет.  Начал и  я ездить в Погорелки,  в новую эту усадьбу,  как
эдак,  знаете,  невдалеке,  верстах в пяти,  в шести, еду, так уж непременно
заверну.  Он меня ловит,  как молодой месяц,  и покуда я там, точно адъютант
мой:   так  по  стопам  моим  и  следует.   Однакоже  я  урывками,  ущипками
расспрашиваю мужиков: что-де и как и нет ли каких от управителя притеснений?
- "Нету-тка,  любезненький,  греха на душу не возьмем,  никаких нам от Егора
Парменыча притеснений нетути,  а еще против прежнего лучше стало".  Задал он
мне,  милостивый государь,  этим задачу; вижу, что тут что-нибудь кроется, а
поймать не знаю на чем.  Заезжаю я раз в этот флигель ночевать;  дело было в
субботу,  а на другой день, по воскресному дню, поехал к приходу помолиться.
Егор Парменов тут же и не отстает от меня; я в своем тарантасе, а он верхом.
Приезжаем:  ну,  я,  по званию своему,  знаете,  стал впереди; Егор Парменов
немного сбоку или так, что почти рядом со мной, и две вещи делает: либо богу
усердно молится, либо обернется ко мне и начнет на ухо шептать разные эдакие
пустяки,  и я очень хорошо понимаю, с какими мыслями он это делает: молится,
извольте видеть,  чтобы мне угодить,  потому что я  люблю богомольных,  а со
мною шепчется, чтобы мужикам дать тон: вот-де я с исправником на какой ноге.
В  половине обедни  только что  запели херувимскую{255},  вдруг  около  меня
что-то стукнуло,  застонало,  потом зарыдало.  Я  обернулся,  смотрю,  народ
столпился; спрашиваю, что такое.
     - Кликуша, - говорят, - батюшка, кликуша!
     - Откудова?
     - Из Дмитрева,  -  говорят, - из самой этой, знаете, дальней деревни по
волости.
     - Ну так что ж, - говорю я, - помочь надобно!
     - Ничего, родименький: прикрыли уж; только бы не измешать.
     - Поверье у них,  знаете,  этакое: коли уж случился с кем припадок, так
не надо трогать,  а  только прикрыть.  Однако я  на это не посмотрел:  велел
вынести ее на паперть и  сам вышел.  Смотрю -  девушка молодая,  лежит вверх
лицом,  слезы градом,  сама всхлипывает.  Были со  мной в  дороге гофманские
капли,  дал я ей,  почти что насильно разинул рот и влил - поочувствовалась.
Начала было опять проситься в церковь -  я не пустил,  а позвал сейчас из их
деревни мужика и  велел отвести ее в  дом к  священнику.  Егор Парменов тоже
вышел за  мною и  что-то  очень семерит;  я  с  ним не  говорю.  Надобно вам
сказать,  что кликуш этих в простонародии бывает много-с,  и они, по-своему,
толкуют,  что это от порчи делается, а господа другие понимают, что это одно
только притворство,  шалость,  а  в самом деле ни то,  ни другое,  -  просто
истерика,  как и  с  нашими барынями бывает!  Душа ведь тоже и у них есть!..
Другая, которая понежнее, почувствительнее, житьишко, может быть, плохое: то
свекор в дугу гнет, то свекровь поедом ест, а может, и муж поколачивает: вот
она неделю-то недельски тоскует, тоскует, придет в церковь, начнет молиться,
расчувствуется,  а тут еще ладаном накурено, духота, ну и шлепнется. Много я
эдаких примеров видел.  Впрочем,  эта новая кликуша как-то,  и  сам не  знаю
отчего,  больше  других меня  заинтересовала.  Как  только обедня кончилась,
выхожу  я  из  церкви;  вижу,  впереди  идет  сельский мужик,  по  прозванию
"братик";  поговорку он, знаете, эдакую имел, с кем бы ни говорил: с барином
ли, с мужиком ли, с бабой ли, с мальчишкой ли, всем приговаривает: "братик";
а мужик эдакой правдивый:  если уж что знает, так не потаит, да и лишнего не
прибавит. Нагоняю я его, поздоровался с ним.
     - Пойдем,  -  говорю,  -  Савельич, в сторону: переговорить мне с тобой
надо.
     Отошли мы с ним.
     - А что, - я говорю, - кликуша эта при мачехе, что ли, живет?
     - Какое,  братик, при мачехе... при родной матери! Устинью кривую, чай,
знаешь? - отвечал он мне.
     - Ну, не совсем: слыхать-то слыхал, что баба хорошая, а не видал.
     - Ну да,  братик,  старуха умная, домовитая, разумом-то будет, пожалуй,
против хорошего мужика, особенно по здешнему месту.
     - Отчего ж с девкою сделалось?
     - Много,  братик, болтают, - обереги бог всякого человека, - доподлинно
я не знаю: за что купил, за то те и продаю.
     - Известно, - говорю, - что ты сторона: испортили, что ли ее?
     - То-то,  братик,  не испортили! Кабы от человека шло, может, и помогли
бы; а тут хуже того.
     - Что же такое хуже того? - спрашиваю я.
     Братик мой,  знаете,  этак приостановился немного, подумал, потом вдруг
мне на ухо говорит:
     - Леший, - говорит, - ее, братик, полюбил.
     - Как, - говорю, - леший полюбил?
     - Полюбил,  -  говорит,  -  там как знаешь,  так и  суди;  а бают,  что
полюбил;  нынешним летом таскал ее,  месяца четыре пропадала,  - это уж я за
верное знаю.
     - Да как же, братец, таскал? Я что-то этого не понимаю.
     - Я сам тоже,  братик: кто их знает! Мало ли что врут в народе. Я опять
те  скажу:  за  что купил,  за то и  продаю;  а  болтают много:  всего и  не
переслушаешь.
     "История, думаю, начинает становиться заманчива".
     - Как же, - говорю, - она опять дома очутилась?
     - Бог  их,  братик,  знает!  Нам  всего  сказывать не  станут,  а  мать
проговорила,  будто в  сени ее подкинули в  бесчувстве;  а как там взаправду
было, не знаю: сам при этом деле не был.
     Толкую-с я,  таким манером,  с мужиком,  вдруг Егор Парменов как из-под
земли вырос.
     - Вы,  ваше высокоблагородие, - говорит, - эту нашу из Дмитрева больную
девку изволили к священнику послать?
     - Точно так, - говорю, - любезный.
     - А я,  сударь,  -  говорит,  -  осмелился переменить ваше приказание и
отправил ее домой.
     - Напрасно! Для чего ты это сделал?
     - Потому  что-с   время   теперь,   -   говорит,   -   праздничное:   к
матушке-попадье и  без того много народа идет,  и родственники тоже наехали:
побоялся,  чтобы не было им какого беспокойства от больной,  -  да и  той на
народе зазорно.
     - Ну,  ладно:  коли  уж  так  распорядился,  так  делать  нечего,  будь
по-твоему,  -  говорю я ему,  а сам с собою думаю: "Шалишь, любезный, у тебя
тут что-то недаром, какая-нибудь плутня да кроется".
     В  это  время подали мой тарантас;  я  сажусь,  он  тоже усаживается на
своего коня. Дай, думаю, по горячим следам порасспрошу его: не проболтает ли
чего-нибудь.
     - Эй, - кричу, - Егор Парменыч! Полно тебе трястись на седле: садись со
мною в тарантас.
     Он принимает это с большим удовольствием. Поехали мы с ним. Народу идет
тьма и  в  селе и  по  дороге,  кланяются нам,  другой еще гоны за три шапку
ломит;  я тоже кланяюсь,  а Егор Парменыч мой,  как мышь на крупу, надулся и
только слегка шапочкою поводит.  И  досадно-то и смешно было мне смотреть на
него, каналью.
     - А что это, - говорю, - Егор Парменыч, - как объехали мы весь народ, -
что это такое за кликуша? И отчего это с ними бывает?
     - Это-с, - говорит, - бывает неспроста: это по колдовству.
     - Да как же, - говорю, - братец, как оно и в чем состоит?
     - А так-с,  -  говорит,  - здесь этой мерзости очень много. Здесь народ
прехитрый: даром, что он свиньей смотрит, а такой докуменщик, и то выдумает,
чего нам и во сне не снилось.
     - Да кто же это именно колдует, на кого поклеп-то идет? - спрашиваю я.
     - Клеплют больше старых бобылок;  и  точно-с:  превредные!  Иную  и  не
узнаешь,  а  она  делает что хочешь:  и  тоску на  человека наведет или так,
примерно, чтобы мужчина к женщине или женщина к мужчине пристрастие имели, -
вс„ в ее власти;  и не то,  чтобы в пище или питье что-нибудь дала, а только
по ветру пустит - на пять тысяч верст может действовать.
     Выслушал я  всю  эту  его болтовню,  и  еще меня больше сомнение взяло.
Знаю,  что этакой плут и не в колдуний,  а во что-нибудь и поважнее не сразу
поверит,  а  тут так настоятельно утверждает.  Начал я ему пристально в рожу
смотреть и потом вдруг спрашиваю:
     - А что, - говорю я, - эта сегодняшняя девушка, отчего она выкликала?
     Вижу,  его немного подернуло; но плут, будто бы ненарочно, сейчас вынул
платок, обтер лицо и отвечает:
     - Признаться,  - говорит, - я и не знаю хорошенько; своих много хлопот,
так и не расспрашивал,  -  а думаю,  тоже с порчи: дом у них получше других,
она из себя этак красивая,  так, может быть, кто-нибудь от зависти взял да и
сделал с нею это.
     - Да как же,  -  возразил я, - ты что-то мне неладно говоришь, с девкою
этою приключилось не от того.  Я знаю,  что ее леший воровал,  она,  слышно,
пропадала долгое время. Зачем же ты меня обманываешь? - А сам все ему в рожу
гляжу и  вижу,  что он  от  последних моих слов позеленел,  даже и  в  языке
позамялся.
     - Как, - говорит, - пропадала?
     - Да так же и пропадала, как пропадают.
     - Ничего,  сударь,  -  говорит,  -  я не знаю, - а у самого голос так и
дрожит.  -  От вас только в первый раз,  -  говорит,  - и слышу, и очень вам
благодарен, что вы мне сказали.
     - Не  стоит,  -  говорю,  -  благодарности.  Только зачем же ты меня-то
морочишь?  Кто тебе поверит, чтобы ты, такой печный{258} управитель, и будто
бы не знал, что девка из ближайшей вотчины сбегла? Клеплешь, брат, на себя.
     Закрестился, забожился.
     - Провалиться,  -  говорит, - мне на этом месте, если мне кто-нибудь об
этом доводил. Сами изволите видеть, - говорит, - какой народец здесь: того и
жду,  что,  пожалуй,  что-нибудь хуже того сделают и  от меня скроют.  Я все
здоровье свое с ними потратил. Делать, видно, нечего: буду писать к барину и
стану  просить себе  смены.  Коли  в  мужиках настолько страху нет,  что  по
сторонам везде  болтают,  а  от  меня  утаивают,  какой  уж  я  после  этого
управитель!..  -  И понес,  знаете, в этом роде околесную и все наговаривает
мне на мужиков и  то и  се:  что будто бы они и  меня бранят и собираются на
меня подать прошение губернатору;  я  все слушаю и  ничего ему не  возражаю.
Въезжаем, наконец, в новоселковское поле.
     - Ну, - говорю, - Егор Парменыч, прощай!
     - Куда это вы, сударь?
     - Так,  -  говорю,  -  надобно заехат