- Чем же лучше? - спросил я.
     - Да словно бы умней тебя был, - отвечал без церемонии Петр.
     - Почему ж он умней меня был?
     - А потому он умней тебя был,  что уж он бы,  брат,  Пузичу за немшоные
стены не дал ста серебром - шалишь! Денег, видно, у тебя благих много.
     - То-то и есть, что не много, а мало, - сказал я.
     - И денег-то мало.  Ну,  брат,  видно,  ты взаправду не больно умен,  -
подхватил Петр.
     Выпитый   стакан   водки   очень,    кажется,   подействовал   на   его
разговорчивость.
     Матюшка при этом засмеялся. Сергеич покачал головой.
     - Ты по городам ведь больше финтил,  -  продолжал Петр,  -  и батькиным
денежкам,  чай,  глаза протер.  Как бы  старика теперь поднять,  он бы задал
перцу и  тебе  и  приказчику твоему Семену Яковличу.  Что,  черномазое рыло,
водки-то не подносишь?  Али не любо, что против шерсти глажу? - обратился он
к Семену.
     Тот поднес ему водки и проговорил:
     - Эко мелево ты,  Петруха!  -  но совсем не тем тоном, каким он говорил
Пузичу.
     - То-то мелево.  Свернули вы,  ребята, с барином домок, нечего сказать.
Прежде,  бывало,  при  старике:  хлеба нет,  куда ехать позаимствоваться?  В
Раменье...  А нынче, посмотришь, кто в Карцове хлеба покупает? Все раменский
Семен Яковлич.
     - Божья воля;  колькой год все неурожаи да  червь побивает,  -  заметил
Семен; но Петр как бы не слыхал этого и продолжал, обращаясь к Сергеичу:
     - Прежде,  бывало,  в  Вонышеве работаешь,  еще в воскресенье во втором
уповоде мужики почнут сбираться. "Куда, ребята?" - спросишь. "На заделье". -
"Да что рано?" - "Лучше за-время, а то барин забранится"... А нынче, голова,
в понедельник,  после завтрака,  только еще запрягать начнут.  "Что,  плуты,
поздно едете?" - "Успеем-ста. Семен Яковлич простит".
     Семена начинало за живое, наконец, трогать.
     - Что, паря, больно уж конфузишь, и еще перед барином? - проговорил он.
     Петр сначала засмеялся, потом закашлялся.
     - Что мне тебя, голубчик, конфузить? - начал он, едва отдыхая от кашля.
- Не за что! Ты ведь выдался не из плутов, а только из дураков.
     Семен махнул рукой. Мне стало уж жаль его.
     - Я,  напротив,  очень доволен Семеном;  мне такого смирного и  доброго
приказчика и надо, - сказал я.
     Петр посмотрел мне в лицо.
     - У тебя какой чин-то, большой али нет? - спросил он вдруг.
     - Титулярный советник - капитан, значит, - отвечал я.
     - Не чиновен же ты,  брат! Вон у нас барин, так генерал; а ты, видно, и
служить-то не охоч. Барыню-то в замужество хошь богатую ли взял?
     - Нет, не богатую, а по сердцу.
     - По  сердцу,  ну да!  -  возразил Петр.  -  Пропащее твое дело,  как я
посмотрю на  тебя!  А  ты  бы  дослужился до больших чинов,  невесту бы взял
богатую,  в  вотчину бы свою приехал в карете осьмериком,  усадьбу бы сейчас
всю каменную выстроил, дурака бы Сеньку своего в лисью шубу нарядил.
     - Это кому как бог даст. Ты вот и сам не богат, - сказал я.
     - Что  тебе  примеры-то  с  меня брать?  А,  пожалуй,  выходит,  что  и
взаправду в меня пошел: такой же дурашный! - отрезал начисто Петр.
     - Больно  уж  смело,   Петр  Алексеич,  говоришь!  -  заметил  Сергеич,
опасавшийся, кажется, чтоб я не обиделся.
     - Что смело-то? Али, по-твоему, лиса бесхвостая, лясы да балясы гладкие
точить?  -  отвечал ему Петр и отнесся ко мне, показывая на Сергеича. - Ведь
прелукавый старичишко,  кто его знает:  еще по  сю  пору за  девками бегает,
уговорит да умаслит ловчей молодого.
     Сергеич слегка покраснел.
     - Полно,  друг сердечный!  -  возразил он. - Что тебе на меня воротить,
лучше об себе открыть;  теперь-то на седьмую версту нос вытянул,  а  молодым
тоже помним: высокий да пригожий, только девкам и угожий.
     При этих словах,  неизвестно почему,  Матюшка вдруг засмеялся.  Петр на
него посмотрел.
     - Ты чему, дурак, смеешься? Али знаешь, как девки любят? - спросил он.
     - Нету, дяденька, я этого не знаю, нетути, - отвечал тот простодушно.
     - И  ладно,  что  нету;  дуракова  рода,  говорят,  нынче  разводить не
приказано.  Пузичев сынишко последний в  племя пущен,  -  проговорил Петр  и
потом прибавил,  как бы сам с собою: - Было, видно, и наше времечко; бывало,
можо  так,  что  молодицы в  Семеновском-лапотном на  базаре из-за  Петрушки
шлыками дирались - подопьют тоже.
     - Из-за кости с  мозгом,  Петр Алексеич,  и собаки грызутся...  Хорошую
ягоду издалече ходят брать, - сказал Сергеич.
     - Стало быть, ты смолоду, Петр, волокита был? - спросил я его.
     Он усмехнулся.
     - Волокитствовал,  сударь,  - отвечал за него Сергеич, - сторонка наша,
государь мой милостивый,  не против здешних мест:  веселая,  гулливая; девки
толстые,  из  себя пригожие,  нарядные;  Петр Алексеич поначалу в  неге жил,
молвить так: на пиве родился, на лепешках поднялся - да!
     - В Дьякове,  голова, была у меня главная притона, слышь, - начал Петр,
- день-то деньской,  вестимо,  на работе,  так ночью, братец ты мой, по этой
хрюминской пустыне и лупишь.  Теперь, голова, днем идешь, так боишься, чтобы
на зверя не наскочить, а в те поры ни страху, ни устали!
     - Значит, сердцем шел, а не ногами, - заметил Сергеич.
     - Какое тут к ляду сердцем!  -  возразил Петр.  -  Я на это был крепок,
особой привязки у меня никогда не было, а так, баловство, вон как и у Сеньки
же.
     - Что тебя Сенька-то трогает?  Все бы тебе Сеньку задеть!  -  отозвался
Семен.
     - Ты молчи лучше,  клинья борода, не серди меня, а не то сейчас обличу,
- сказал ему Петр.
     - Не в чем,  брат,  меня обличать,  -  проговорил кротко,  но не совсем
спокойно Семен.
     - Не в чем? А ну-ка, сказывай, как молодым бабам десятины меряешь? Что?
Потупился? Сам ведь я своими глазами видел: как, голова, молодой бабе мерять
десятину,  все колов на двадцать,  на тридцать простит,  а  она и помни это:
получка после будет!
     Семен не вытерпел и плюнул.
     - Тьфу, греховодник! Мели больше! - проговорил он.
     - Ты не плюйся, а водку-то поднеси, - сказал Петр.
     - Мелево, мелево и есть, - говорил Семен, поднося водку.
     Петр,  выпив,  опять  надолго  закашлялся каким-то  глухим,  желудочным
кашлем.
     - Вели  подносчику-то  своему выпить:  у  него  давно  слюнки текут,  -
обратился он ко мне,  едва отдыхая от кашля,  и  замечанием этим сконфузил и
меня и Семена.
     - Выпей, Семен; что ж ты сам не пьешь? - поспешил я сказать.
     - Слушаю-с, - отвечал растерявшийся Семен, налил себе через край стакан
и выпил. - Я теперь пойду и отнесу штоф в горницу, - прибавил он.
     - Ступай, - сказал я.
     Семен ушел.  Он,  кажется,  нарочно поспешил уйти,  чтоб  избавиться от
колких намеков Петра;  тот  посмотрел ему вслед с  насмешкою и  обратился ко
мне:
     - Ты,  барин,  взаправду не осердись, что я просто с тобой говорю; коли
хочешь, так я и отстану.
     - Напротив, я очень люблю, когда со мной говорят просто.
     - Это ведь уж мы с этим старым девушником, Сергеичем, давно смекнули.
     - Смекнули? - спросил я.
     - Смекнули,  -  отвечал Петр.  -  Ты не смотри,  что мы с  ним в лаптях
ходим, а ведь на три аршина в землю видим. Коли ты не сердишься, что с тобой
просто говорят,  я, пожалуй, тебя прощу и на ухо тебе скажу: ты не дурашный,
а умный - слышь? А все, братец ты мой, управляющему своему, Сеньке, скажи от
меня,  чтоб он палку-понукалку не на полатях держал,  а и на полосу временем
выносил:  наш брат,  мужик -  плут! Как узнает, что в передке плети нет, так
мало,  что не повезет,  да тебя еще оседлает.  Я это тебе говорю, сочти хоть
так, за вино твое! Скажем по мужике, да надо сказать и по барине.
     - За совет твой спасибо,  -  сказал я,  -  только сам вот ты отчего все
кашляешь?
     - Болен я, братец ты мой.
     - Чем же?
     - Нутром,  порченый я,  -  отвечал Петр,  и лицо его мгновенно приняло,
вместо насмешливого, какое-то мрачное выражение.
     - Кто ж это тебя испортил? - спросил я.
     Петр молчал.
     - Кто его испортил? - отнесся я к Сергеичу.
     - Не знаю, государь милостивый; его дела! - отвечал уклончиво старик.
     - Не знает, седая крыса, словно и взаправду не знает, - отозвался Петр.
     - Знать-то,  друг сердечный,  може,  и знаем,  да только то,  что много
переговоришь,  так тебе,  пожалуй, не угодишь, - отвечал осторожный Сергеич,
который,  кажется,  чувствовал к  Петру если не  страх,  то  по крайней мере
заметное уважение.
     - Что не угодить-то? Не на дорогу ходил! - сказал Петр и задумался.
     - Что такое с ним случилось? - спросил я Сергеича.
     - По дому тоже,  государь милостивый,  вышло,  - отвечал опять не прямо
старик.  - Мы ведь, батьки-мужики, - дураки, мотунов да шатунов деток, как и
я же грешный,  жалеем,  а коли парень хорош,  так давай нам всего: и денег в
дом высылай,  и хозяйку приведи работящую и богатую, чтоб было батьке где по
праздникам гостить да вино пить.
     - В моем, голова, деле батька ничего, - возразил Петр, - все от Федоски
идет. В самую еще мою свадьбу за красным столом в обиду вошла...
     - Что ж так неугодно ей было? - спросил Сергеич.
     - Неугодно ей,  братец ты мой, показалось, что наливкой не угощали; для
дедушки Сидора  старухи была,  слышь,  наливка куплена,  так  зачем  вот  ей
уваженья не сделали и наливкой тоже не потчевали,  -  отвечал Петр.  (В лице
его уж и тени не оставалось веселости.)
     Сергеич покачал головой.
     - Кто такая эта Федосья? - спросил я.
     - Мачеха наша,  -  отвечал Петр и продолжал:  -  Стола-то,  голова,  не
досидела,  выскочила;  батька, слышь, унимает, просит: ничего не властвует -
выбежала,  знаешь,  на двор,  сама лошадь заложила и  удрала;  иди,  батька,
значит,  пешком,  коли ей не угодили.  Смехоты,  голова, да и только втепоры
было!
     Сергеич опять покачал головой.
     - Командирша была,  друг сердечный,  над  стариком;  слыхали мы  это  и
видывали.
     - Командирша такая, голова, была, что синя пороха без ее воли в доме не
сдувалось.  Бывало,  голова, не то, что уж хозяйка моя, приведенная в дом, а
девки-сестры придут иной раз из  лесу,  голодные,  не смеют ведь,  братец ты
мой, без спросу у ней в лукошко сходить да конец пирога отрезать; все батьке
в уши,  а тот сейчас и оговорит;  так из куска-то хлеба,  голова,  принимать
кому это складно?
     - Злая баба в  дому хуже черта в  лесу -  да:  от того хоть молитвой да
крестом отойдешь,  а эту и пестом не отобьешь, - проговорил Сергеич и потом,
вздохнув, прибавил: - Ваша Федосья Ивановна, друг сердечной Петр Алексеич, у
сердца у меня лежит.  Сережка мой,  може, из-за нее и погибает. Много народу
видело, как она в Галиче с ним в харчевне деньгами руководствовала.
     Петр махнул рукой.
     - Говорить-то только неохота, - пробунчал он про себя.
     - Да, то-то, - продолжал Сергеич, - было ли там у них что - не ведаю, а
болтовни про нее тоже много шло.  Вот и твое дело: за красным столом в обиду
вошло,  а  може,  не  с  наливки сердце ее надрывалось,  а  жаль было твоего
холоства и свободушки - да!
     Петр еще больше нахмурился.
     - Пес ее,  голова,  знает!  А пожалуй,  на то смахивало, - отвечал он и
замолчал;  потом,  как бы припомнив,  продолжал:  -  Раз,  братец ты мой,  о
казанской это было дело,  поехала она праздничать в  Суровцово,  нарядилась,
голова,  знаешь,  что  купчиха  твоя  другая;  жеребенок у  нас  тогда  был,
выкормок,  конь богатый; коня этого для ней заложили; батька сам не поехал и
меня, значит, в кучера присудил.
     - А у кого в Суровцове-то гостились? - перебил Сергеич.
     - Гости, голова, у нас в Суровцове были хорошие: у Лизаветы Михайловны,
коли знавал, - отвечал Петр.
     - Знавал, друг сердечный, знавал: гости наипервые, - сказал Сергеич.
     - Гости важные,  -  подтвердил Петр и продолжал:  -  Все,  голова, наша
Федосья весело  праздничала;  беседы  тоже  повечеру;  тут,  братец ты  мой,
дворовые ребята из Зеленцына наехали;  она,  слышь,  с  теми шутит,  балует,
жгутом лупмя их лупит;  другой,  сердечный, только выгибается, да еще в стыд
их вводит,  голова: купите, говорит, девушкам пряников; какие вы парни, коли
у вас денег на пряники не хватает!
     - Какая! Пряников просит! - проговорил Матюшка.
     - Бойкая была женщина, смелая! - заметил Сергеич.
     - Поехали мы  с  ней,  таким делом,  уж  на  четвертый день  поутру,  -
продолжал Петр,  подперши голову  обеими руками и  заметно увлеченный своими
воспоминаниями,  - на дорогу, известно, похмелились маненько; только Федоска
моя не песни поет, а сидит пригорюнившись. Ладно! Едем мы с ней таким делом,
путем-дорогою...  вдруг, голова, она схватила меня за руку и почала ее жать,
крепко сжала. "Петрушка, говорит, поцалуй меня!" - "Полно, говорю, мамонька,
что за цалованье!" -  "Ну, Петрушка, - говорит она мне на это, - кабы я была
не  за  твоим батькой,  я  бы замуж за тебя пошла!"  Я,  знаешь,  голова,  и
рассмеялся.  "Что, пес, говорит, смеешься? А то, дурак, може, не знаешь, что
хоша бы родная мать у тебя была, так бы тебя не любила, как я тебя люблю!" -
"На том,  говорю,  мамонька,  покорно благодарю".  -  "Ну, говорит, Петруша,
никому,  говорит,  николи не  говорила,  а  тебе  скажу:  твой старый батька
заедает мой молодой век!" -  "Это, мамонька, говорю, старуха надвое сказала,
кто у  вас чей век заедает!" -  "Да,  говорит,  ладно,  рассказывай!  Нынче,
говорит,  батька тебя женить собирается;  ты,  говорит,  не женись,  лучше в
солдаты ступай,  а  не женись!"  -  "Что же,  говорю,  мамонька,  я такой за
обсевок в поле?" -  "Так, говорит, против тебя здесь девки нет, да и я твоей
хозяйки любить не стану".  -  "За что же, говорю, твоя нелюбовь будет?" - "А
за то, говорит, что не люблю баб, у которых мужья молодые и хорошие".
     - Ты, однако, женился? - перебил я Петра.
     - На; али испугаться и не жениться? - возразил он.
     - По любви или нет?
     - Почем я знаю,  по любви али так.  Нашел у нас, мужиков, любовь! Какая
на роду написана была,  на той,  значит, и женился! - отвечал уж с некоторым
неудовольствием Петр.
     Сергеич подмигнул мне.
     - Не сказывает,  сударь,  а дело так шло,  что на улице взглянулись, на
поседках поссиделись, а домой разошлись - стали жалость друг к дружке иметь.
     - Что за особливая жалость,  голова,  а известно,  девку брал зазнаемо:
высмотренную, - отвечал Петр еще с большей досадой.
     Русский мужик не любит признаваться в нежных чувствах.
     - А мачеха действительно не любила жены твоей? - спросил я его.
     - Нет,  не  любила,  -  отвечал  он  мне  коротко и  обратился более  к
Сергеичу. - Тут тоже, голова, как и судить: хоть бы бабе моей супротив девок
первые годы житье было не в пример лучше,  только то, братец ты мой, что все
она мне ее подводила!  Вот тоже этак,  в отлучке, когда на работе: "Рубашек,
говорит,  тебе не послала, поклону не приказывала", и кажинный, голова, раз,
как  с  работы воротишься,  кажинный раз  так  сделает,  что я  Катюшку либо
прибраню,  либо и зуботычину дам.  Та,  братец ты мой, терпела, терпела да и
стала говорить:  "За что ты,  говорит,  меня тиранишь? Это, говорит, оттого,
что у тебя полюбовница есть".  - "Какая, говорю, полюбовница?" - "Бочариха",
говорит.  Ну и тоже греха не утаишь:  в парнях с Бочарихой гулял, только то,
что года два почесть ее и  в  глаза уж не видал.  -  "Кто это тебе,  говорю,
сказывал?" Сначала,  голова,  не открывала,  а тут говорит: матка сказывала,
слышь!
     - Так, так, сомущали, значит, - подтвердил Сергеич.
     - Еще как,  голова,  сомущали-то,  -  продолжал Петр. - Вышла мне такая
оказия,  братец,  в Кострому идти работать -  ладно. Только перед самым моим
этим  отходом Федоска такую  штуку  подвела,  слышь:  сложила,  уж  будто бы
Катюшка с извозчиком Гришкой -  знавал, може? - Что будто бы, братец ты мой,
Катюшка бегала без меня к  матке на праздник;  весь народ по улице гулял,  а
они с  Гришкой ушли в  лес по  черницу.  Дело-то,  знаешь,  на  отходе было,
выпивши; я на Катюшку и взъелся, а она стала сглупа-то браниться: пошто пью.
Я и прибил ее, и шибко прибил. Что же, голова, опосля узнал? Катюшка, слышь,
и на праздник к матке не ходила.  Стало мне ее, голова, хошь бы и жалко. Как
пришел втепоры в  Кострому,  сейчас купил ей  ситцу на  сарафан,  два плата,
босовики и послал с ходоком.  И ты, братец ты мой! И пошла у них из-за этого
пановщина:  девки позавидовали, обозлились на Катюшку, матка тоже пуще всех,
и к батьке с жалобой.  "Вот,  говорит,  он какой: ни мне, ни девкам твоим по
наперсточку не присылывал,  а все в женин сундук валит".  Батька,  известно,
осерчал,  говорит Катюшке:  "Поди принеси наряды,  что муж прислал". Ну, та,
голова,  молода еще была, глупа, нарядиться тоже охота, взяла будто пошла за
нарядами,  да к  матке и  убежала,  там их и спрятала,  а сама домой нейдет:
боится.  Батька,  однако,  оттель ее ссягнул и бить прибирается: давай, да и
только, наряды! И отняли таким манером: матка взяла себе босовики и сарафан,
а девки по плату разделили.
     - Как же батька мог взять твои подарки у жены? - спросил я Петра.
     Он посмотрел на меня, как бы удивясь моему вопросу.
     - Заведенье у нас,  государь мой милостивый,  по крестьянству такое,  -
отвечал за него Сергеич.  - Ежели теперича мужичок хозяйке что посылает, так
и дому всему должен послать. Коли, примерно, бабе сарафан, так матке шаль, а
сестрам по плату, али сережки. Это уж нельзя: непорядок, значит, будет, коли
теперича промышленник в доме стал только супружницу обряжать да наряжать;  а
другим бы,  хоть бы девкам али матке,  где взять?  За косулей да за коровами
ходючи, немного нарядишься. Хоть бы и Петр Алексеич по сердцам это сделал.
     - Вестимо,  что по сердцам, - отозвался Петр. - Втепоры, как воротился,
Катюшка тоже все мне это говорит;  я так, братец ты мой, и положил: плюнуть,
отступиться;  только то вижу,  голова,  что бабенке,  ни за што,  ни про што
житья нет:  на работе мором морят,  а по-ихнему все спит, делает все не так,
да неладно -  дура да затрапезница, больше и клички нет. Наложили, братец ты
мой,  тем временем у  нас в  вотчине бревен по  пол-сотне с  тягла -  ладно.
Батька, известно, присудил, чтоб это справил я; а чтоб, примерно, не медлить
делом,  сваливши бревно, сучья обрубить и подсобить его навалить на колеса -
шла бы в лес Катька моя.  Бабенка той порой была, голова, на сносе. Я батьке
и говорю:  "Как, я говорю, батька, тяжелой бабе с бревнами возиться? Ну как,
я говорю,  надорвется,  да какой грех выйдет?" -  "Что-ста, говорит, али мне
из-за вас околевать в лесу?" -  "Я,  говорю, батька, сам собой этого дела не
обегаю;  а что теперича для спорыньи,  пожалуйста, пошли хоть старшую сестру
со мной,  а хозяйку мою побереги;  я,  говорю,  заслужу вам за это".  Батька
ничего,  голова,  пробунчал только маненько,  а  Федоска и слезает с голбца.
"Наши девки,  говорит,  про  вас не  работницы,  вы-ста,  говорит,  с  своей
толсторожей хозяйкой только даром хлеб едите!" -  "Как,  я говорю, матка, мы
даром хлеб едим?  За что,  про что ты нас этим попрекаешь?  Я  со всего дома
подушную оплатил,  за себя оброк предоставил;  теперь,  говорю,  за батьку и
задельничаю;  а  хоша бы  и  хозяйка моя за  тебя же  круглый год на заделье
бегала;  как же,  я  говорю,  так:  мы у  вас даром хлеб едим?"  Заругалась,
заплевалась, голова, и все на Катьку больше: "Ты, говорит, мужа сомущаешь, а
он того не знает,  что ты и  то и се,  с тем и другим",  -  выходит,  Катька
гуляет!  Ну та,  братец ты мой, на всю избу этак срамит, заплакала. "За что,
говорит,  мамонька,  ты против хозяина так меня губишь?" Я тоже,  братец, не
стерпел.  "Что ж,  я говорю,  Федосья,  - и выругал ее - согрешил грешный, -
долго ли,  выходит,  мы  должны от тебя обиды принимать?  Вы,  я  говорю,  у
хозяйки моей,  словно разбойники какие,  все наряды обобрали, морите бабу на
работе,  куска ей  не  уболите съесть,  как  надо,  да  еще