на это ничего не отвечал и только вздохнул.
     - Каким образом и за что именно сослали ее? - спросил я.
     - Сослали ее,  государь милостивый,  -  отвечал Сергеич, - вотчина того
пожелала:  первое,  что похваляться стала она на барина, что барина изведет,
пошто  тогда ее  поучили маненько...  Тебя  ведь,  Петр  Алексеич,  не  было
втепоры,  без тебя все эти дела-то  произошли,  -  прибавил он,  обращаясь к
Петру.
     - Без меня!..  Воротился тогда с  заработки,  прошел мимо родительского
дому:  словно выморочный -  и ставни заколочены; батька помер, девок во двор
взяли, а ее сослали! - отвечал Петр с какой-то тоской и досадой.
     - Так,  так!  -  продолжал Сергеич. - На каких-нибудь неделях все это и
сделалось.  Я  тут  тоже согрешил,  грешный,  маненько,  доказчиком был,  за
Сережку-то больно злоба была моя на нее,  и теперича,  слышавши эти ее слова
про барина,  слышавши, что, окромя того, селенье стращает выжечь, я, прошлым
делом,  до бурмистра ходил:  "Это,  говорю,  Иван Васильич, как ты хошь, а я
тебе заявлю, это нехорошо; ты и сам не прав будешь, коли что случится - да!"
С  этих моих слов и пошло все.  Бурмистр тоже поопасился:  становому заявил.
Тот сейчас наехал и обыск у ней в доме сделал: так однех трав, сударь, у ней
четыре короба нашли,  а что камушков разных - этаких мы и не видывали; земли
тоже всякой:  видно,  все из-под следов человеческих.  Стали ее  опрашивать,
какие это травы?  "Не знаю".  Чья земля?  - "Не знаю"... Пошто она у тебя? -
"Не знаю". Только и ответу было. Хошь бы в слове проговорилась. Двои сутки с
ней становой бился,  напоследок говорит бурмистру:  "Что,  говорит,  с  ней,
бестией,   делом  вести!   Как  на  нее  докажешь!  Пиши  барину;  он  лучше
распорядится".  Так  тот  и  описал.  Барин  и  приказывает  сослать  ее  на
поселенье, коли мир приговорит. Тут она и сробела, и чего уж не делала, боже
ты мой! И вином-то поила и денег сулила - ништо не взяло: присудили!
     - В остроге-то,  как она сидела,  -  начал Петр, - я тоже проходил мимо
Галича,  зашел к ней,  калачик принес...  заплакала, братец ты мой. "Не была
бы,  говорит,  я в этом месте, кабы не один человек; не пошла бы я, говорит,
за этим больно худым,  кабы не хотела его приворожить,  в  сорока квасах ему
пить давала -  и был бы он мой,  да печурский старичище моему делу помешал".
Только и сказала:  "Теперь,  говорит,  меня на поселенье ссылают; только ты,
Петр,  этому не радуйся: тебе самому не будет счастья ни в чем. Кажинный час
в сердце твоем будет тоска и печаль".  И все ведь,  голова,  правду сказала:
что,  что живешь на свете! Ничего не веселит, словно темной ночью ходишь. Ни
жена, ни дети, ни работа - ничто не мило, и сам себе словно ворог какой! Вот
только и есть, как этой омеги проклятой стакана три огородишь, так словно от
сердца что поотляжет.
     Проговорив это, Петр вздохнул и потом вдруг поднял голову.
     - Будет!  Баста! - сказал он. - Пора ужинать. Барину, я вижу, любо наше
каляканье слушать,  а нам все петухов будить придется. Матюшка, дурак! Подай
шапку, вон лежит на бревнах!
     Матюшка подал ему.
     - Спасибо, - продолжал Петр, - я тебя за это в первый раз, как хлестать
станут, за ноги подержу, и уж крепко, не бойся, не вывернешься.
     - Да за што меня хлестать станут? - спросил Матюшка.
     - И по-моему,  братец,  не за што:  душа ты кроткая,  голова крепкая, -
проговорил Петр и постучал Матюшку в голову.  - Вона, словно в пустом овине!
Ничего,  Матюха,  не печалься!  Проживешь ты век,  словно кашу съешь.  Марш,
ребята! - заключил он, вставая.
     - За угощенье твое благодарим,  государь милостивый,  - сказал Сергеич,
кланяясь.
     - Да  ты  ниже  кланяйся,  старый хрен!  Всю  жизнь  спину гнул,  а  не
изловчился на этом! - подхватил Петр, нагибая старику голову.
     Сергеич засмеялся, Матюшка тоже захохотал.
     - Прощай, барин, - продолжал Петр, надевая шапку. - Правда ли, дворовые
твои хвастают,  что ты книги печатные про мужиков сочиняешь?  -  прибавил он
приостановясь.
     - Сочиняю, - отвечал я.
     - Ой ли?  -  воскликнул Петр. - В грамоте я не умею, а почитал бы. Коли
так,  братец,  так сочини и про меня книгу, а о дедушке Сергеиче напиши так:
"Шестьдесят,  мол,  восьмой год,  слышь! Ни одного зуба во рту, а за девками
бегает".
     - Полно,  балагур, полно! Пойдем лучше ужинать, коли собрался! - сказал
Сергеич, слегка толкнув Петра в спину.
     - Пойдемте! - отвечал тот и обнял одною рукой Матюшку.
     Веселость Петра, впрочем, вспыхнула на минуту: он опять потупил голову.
Все  они  пошли  неторопливо,  и  я  еще  долго смотрел им  вслед,  глядя на
нетвердую  и  заплетающуюся походку  Сергеича,  на  беспечную,  но  здоровую
поступь кривоногого Матюшки,  наконец,  на  задумчивую и  сутуловатую фигуру
Петра.


                                     V

     Успеньев день -  у  нас в приходе праздник.  Это можно уж догадаться по
тому,  что кучер мой,  Давыд,  между нами сказать,  сильный бахвал и большой
охотник до парадных выездов,  еще в  семь часов утра,  едва успел я  встать,
пришел в горницу.
     - Что тебе? - спрашиваю я.
     - Изволите ехать молиться к обедне или нет-с? Коли поедете, так лошадей
надо припасти.
     Собственно говоря,  лошадей совершенно нечего припасать, а стоит только
вывести из конюшни и  заложить,  и Давыд,  я знаю,  пришел спрашивать,  чтоб
скорее  успокоить свое  ожидание насчет  того,  удастся  ли  ему  проехать и
пофорсить.
     - Поеду, - говорю я.
     У Давыда от удовольствия кровь бросается в лицо.
     - Жеребцов ведь припасти? - спрашивает он.
     - Нет, братец, разгонных бы, - говорю я.
     - На разгонных нельзя,  вся ваша воля: разгонные лошади совсем смучены;
а что эти одры,  стоят только да овес едят!  Хошь мало-мальски промнутся,  -
возражает Давыд с вытянувшимся лицом,  и я убежден, что одна мысль: ехать на
разгонных к празднику, была для него мученьем.
     - Ну хорошо,  на жеребцах поедем,  -  говорю я,  -  только уговор лучше
денег:  в  сарае не  изволь их  муштровать и  хлестать,  а  то  они  у  тебя
выскакивают, как бешеные, и, подъезжая к приходу, не скакать благим матом, а
то, пожалуй, или себе голову сломишь или задавишь кого-нибудь.
     - Не извольте беспокоиться.  Господи,  боже мой!  Не первый год езжу, -
говорит Давыд и потом,  постояв немного, присовокупляет: - Кафтан синий надо
надеть-с?
     - Конечно, - говорю я.
     - Кушак тоже шелковый? - прибавляет он.
     - Конечно,  конечно,  -  подтверждаю я, не понимая еще, к чему он ведет
этот  разговор:  синий  кафтан и  шелковый кушак находятся совершенно в  его
распоряжении.
     - Вы этта изволили говорить, перчатки зеленые купить мне в Чухломе.
     - Ну, да! Что ж?
     - Не для чего покупать-с... у Семена Яковлича еще после папеньки вашего
лежат кучерские перчатки;  не дает только без вашего приказанья,  а перчатки
важные еще! - разрешает, наконец, Давыд, к чему он клонил разговор.
     - Хорошо; скажи, чтоб дал, - говорю я.
     И Давыд,  очень довольный,  отправляется. Надобно сказать, что он очень
хороший кучер и  вообще малый трезвого поведения и  доброго нрава,  но имеет
одну слабость:  прихвастнуть,  и прихвастнуть не о себе,  а все как бы в мою
пользу.  Вдруг,  например,  расскажет где-нибудь на станции,  на которой нас
обоих с ним очень хорошо знают, что я граф, генерал и что у меня тысяча душ,
или  ошибет  какого-нибудь соседа-мужика,  что  у  нас  двадцать жеребцов на
стойле стоят.  Когда я  бываю с  ним иногда в  городе и даю ему полтинник на
чай,  он этот полтинник никогда не издержит, но, воротившись домой, выбросит
его на стол перед своей семьей и  скажет:  "Нате-ста:  только и  осталось от
пяти серебром баринова подареньица". Кроме этих внешних достоинств, он любил
меня  украшать  и  внутренними,  нравственными  качествами;  так,  например,
припишет мне храбрость неимоверную в рассказе такого рода,  что раз будто бы
мы ехали с ним ночью и встретили медведя, и он, испугавшись, сказал: "Барин,
я пущу лошадей",  а я ему на это сказал:  "Подержи немного,  жалко медвежьей
шкуры",  и  убил медведя из пистолета,  тогда как я  в жизнь свою воробья не
застреливал.
     После  Давыда  начинает являться прочая дворня проситься на  праздник -
обычай,  который заведен был  еще прадедами и  который я  поддерживаю,  имея
случай  при  этом  делать  неистощимое  число  наблюдений.  Первая  является
Александра скотница, очень плутоватая и бойкая женщина.
     - Батюшка  Алексей Феофилактыч,  позвольте на  праздник-то  сходить,  -
говорит она.
     - Хорошо, ступай; только как коровы без тебя останутся? Смотри!
     - О коровах, батюшка, я баушку Алену просила: баушка походит. Как можно
о скотинке не думать!  Я о ней кажинный час жалею. И сегодня не пошла бы, да
у  тетки моей праздник,  а  у меня и родни-то на свете только тетка родная и
есть, - говорит она скороговоркой.
     - Ступай, - говорю я, хоть и предчувствую, что она меня обманывает.
     Только что Александра ушла,  мимо окон по  двору идет Андрюшка ткач,  с
женой,  очень смазливый малый,  год назад женившийся на молоденькой и  очень
хорошенькой из крестьян бабенке,  значит,  еще молодые и  оба,  в  отношении
меня, несмелые; они стоят некоторое время на дворе и перекоряются, кому идти
проситься: наконец, подходит к окну молодая и кланяется.
     - Здравствуй, милушка, - говорю я.
     Она вся вспыхивает.
     - На праздник, что ли, хочешь идти? - спрашиваю я.
     - Нешто, сударь, - говорит она.
     - Ну, ступай.
     - И хозяина уж пусти! - прибавляет она.
     - Ступайте.
     Она хочет идти.
     - Да,  постой,  -  говорю я,  -  у  тебя грудной ребенок:  как  ты  его
оставишь?
     - Пошто оставлять: с собой возьму.
     - Помилуй, ты измучишь и сама себя и ребенка.
     - Ой,  ничего,  - отвечает она, - мало ли с ребятами ходят, не одна я -
ничего!
     - Ступайте.
     Она кланяется и опять краснеет и,  подходя к мужу,  говорит:  "Пустил!"
Тот  тоже  издали  мне  кланяется,  и  уходят  оба.  Комнатный  человек  мой
Константин,   сопутник  с   десятилетнего  возраста  моей   жизни,   имеющий
обыкновение обращаться со мной строго,  приготовляет мне бриться и одеваться
с мрачным выражением в лице.  Ему тоже хочется на праздник, и он думает, что
не попадет, по я намерен доставить ему это удовольствие.
     - Константин, ты велишь оседлать себе лошадь и поедешь со мной.
     - Слушаю-с,  -  отвечает он голосом,  необычно суровым. - Старуха Алена
пришла:  просится тоже помолиться,  -  прибавляет он,  умилившись сердцем от
собственного удовольствия.
     - Как же мне делать? Уж я скотницу отпустил, - воскликнул я. - Позовите
старуху.
     Старуха входит.
     - Я ведь,  старуха,  скотницу Александру отпустил: она мне наврала, что
ты берешься посмотреть за коровами.
     - Ну,   батюшка,  вся  ваша  воля,  -  отвечает  старуха  покорным,  но
укоризненным тоном,  -  круглый год  из-за  этой Александры Алексевны лба не
перекрестишь. Она пошла пиво пить, а тебе и помолиться нельзя.
     - Эй!  Кто там? - кричу я. - Скажите Александре, чтоб она не уходила; а
ты, старуха, ступай.
     - Где уж,  батюшка!  Не воротишь ее:  совсем нарядная приходила к  тебе
проситься; прямо из горницы и побежала; верст на пять теперь уж ушла.
     Мне стало жаль старухи.
     - На тебе двугривенный,  что ты остаешься;  а в следующее воскресенье я
тебя на лошади отправлю богу помолиться, - говорю я.
     - Ой, батюшка! Что это? Пошто? И так довольны вашей милостью, - говорит
она; впрочем, берет двугривенный и этим отчасти успокаивается.
     Я продолжаю смотреть в окно: старик повар прошел, в белой манишке моего
подаренья;  молодая горничная,  еще  накануне завившая свои  виски в  мелкие
косички,  а  теперь расчесавшая их,  прибежала,  как сумасшедшая,  к матке в
избу.  Ключница  прошла  в  погреб,  в  мериносовом  платье  и  в  шелковом,
повязанном маленькой головкой,  платочке.  Это  штат барыни,  и  они у  нее,
вероятно,  отпросились.  Я вижу даже,  что у конского двора отчаянный Васька
запрягает им в телегу лошадь и сам,  никого не допуская,  натягивает супонь.
Таким  образом,  сбирается почти вся  дворня,  за  исключением разве дедушки
Фадея:  и  тот остается потому,  что с  печки слезть не может.  Впрочем,  он
только еще нынешний год не  пошел,  а  прошлый ходил,  но,  не  дойдя еще до
прихода,  свалился в  канаву и  пролежал тут  почти целый день.  Даже Семен,
несмотря на  свою флегматичность и  бесстрастность характера,  остался очень
доволен,  когда я ему предложил, чтоб и он тоже ехал. Никогда еще не замечал
я в нем такой расторопности:  не прошло пяти минут,  как он уже сидел верхом
на чалке,  в  синем кафтане и какой-то высокой бобровой шапке,  бог знает от
кого и каким образом доставшейся ему. Однако пора и мне собираться; я оделся
и  вышел.  Давыд,  несмотря  на  мои  просьбы  и  наставления,  распорядился
по-своему:  лошади,  весьма добронравные и  хорошо приезженные,  вылетели из
сарая, как бешеные, так что он, повалившись совершенно назад, едва остановил
их у крыльца. Я убежден, что они жесточайшим образом нахлестаны; кроме того,
коренную он  по  обыкновению взнуздал бечевкой,  чтоб круче шею  держала,  а
бедным пристяжным притянул головы совершенно к земле,  так что у них глаза и
ноздри  налились  кровью.  Напрасно  я  восставал против  этой  его  системы
закладыванья:  на все мои замечания он отвечал: "Господа так ездят, красивее
этак!.."  В  настоящем случае я  ничего уж и не говорил и только просил его,
ради бога, не гнать лошадей, а ехать легкой рысью; он сначала как будто бы и
послушался; но в нашем же поле, увидев, что идут из Утробина две молоденькие
крестьянки,  не мог удержаться и,  вскрикнув: "Эх, вы, миленькие!" - понесся
что есть духу.
     - Неужели  ты,  Давыд,  думаешь,  что  нас  молодцами  за  это  сочтут?
Напротив,  дураками!  - принимался я было ему втолковывать, но все напрасно.
Подъезжая к приходу,  он весь как-то уж изломался:  шапку свернул набекрень,
сам тоже перегнулся,  вожжи натянул,  как струны,  а  между тем пошевеливает
ими, чтоб горячить лошадей. День был светлый; от прихода несся говор народа,
и  раздавался благовест вовся;  по  дороге шло  пропасть народу,  и  все мне
кланялись.
     - Матка, чей барин-то? - говорит одна старуха другой.
     - Филата Гаврилыча, матка, сын, али не узнала? - отвечает ей та.
     - Ну, вот, какой хороший да пригожий! - говорит первая старуха.
     На  худой  лошаденке,  которые  обыкновенно называются  вертохвостками,
гарцует  некто   Фомка   Козырев,   лакей  и   управляющий  одной  немолодой
вдовы-помещицы.  Уж  три года,  как Фомка стал являться на всех праздниках в
плисовых  штанах,   в  плисовой  поддевке,   с  серебряными  часами;   путем
поклониться ни  с  кем не  хочет,  простого вина не  пьет,  а  все давай ему
наливок.  Жареных пышек на  иной ярмарке на  рубль серебра съест в  день,  а
орехи без  перемежки в  кармане насыпаны.  За  это и  по  другим,  еще более
уважительным причинам,  его и прозвали полубарином.  Завидев меня и замечая,
что я  начинаю его обгонять,  он также,  в  свою очередь,  начинает горячить
лошадь,  а  сам  представляет,  что  совладеть с  ней не  сможет.  Лошаденка
завертела хвостом и пошла боком забирать все дальше и дальше в сторону.
     Чем ближе к селу,  тем больше обгоняешь народу.  Какие у всех довольные
лица,  а  между  тем  как  мало  надобно,  чтоб  доставить  этим  людям  это
удовольствие. Придет иной верст за десять пешком к приходу, помолится, а тут
и отправится в деревню,  где празднуют.  Хорошо еще, у кого есть родные: тот
прямо идет гоститься,  то есть выпить,  пообедать и поболтать; а у кого нет,
так  взойдет  в  избу  несмело и  проговорит каким-то  странным голосом:  "С
праздником,  хозяева честные, поздравляем". Хозяин, который уж действительно
ничего не  жалеет,  но которого в  то же время одолевают гости,  проговорив:
"Сейчас,  голубчик,  сейчас",  поспешит ему дать рюмку водки, пирога и пива;
гость это все выпьет,  съест и  отправится в другую избу,  и таким образом к
вечеру наберется порядочно.
     К  величайшему неудовольствию Давыда,  я  не  допустил  его  произвести
эффект,  проезжая по улице села,  а велел ехать задами и пошел сам пешком. У
церковных ворот  пересек мне  дорогу маленький семинаристик,  в  длиннополом
нанковом зеленом сюртучке.
     - Здравствуйте, папенька крестный, - проговорил он.
     Когда я его крестил, - совершенно не помню.
     - Здравствуй, милый! Ты чей?
     - Отца дьякона, папенька крестный, - отвечал он.
     - А! Отца дьякона! Это хорошо... Что, обедня идет или нет?
     - Начинается,   папенька  крестный,   -  отвечает  он  и,  как  человек
привычный, пошел впереди, расталкивая для меня народ.
     В церкви,  у левого клироса, стоят две барышни, небогатые прихожанки. Я
убежден,  что до моего появления они молились усердно,  но как увидали меня,
так и  начали модничать.  Мне всегда несколько грустно видеть их у  прихода.
Зачем они  не  ходят в  просто причесанных волосах,  а  как-нибудь всегда их
взобьют?  Зачем  они  носят  эти  собственного рукоделья шляпы из  полинялой
шелковой материи с  полинялыми лентами?  Зачем  так  безбожно крахмалят свои
кисейные платья и, наконец, зачем, по преимуществу старшая, произносят все в
нос?  Я подозреваю,  что,  говоря таким образом, она воображает, что говорит
по-французски.
     После обедни я  хотел было  пройтись по  ярмарке,  но  меня  остановила
проживающая в селе немолодая тоже девица из духовного звания, по имени Арина
Семеновна, девица большая краснобайка и очень неглупая.
     - Позвольте,  батюшка Алексей Феофилактыч,  - начала она, - просить вас
осчастливить меня  вашим  посещением.  Я  еще  пользовалась милостями вашего
папеньки,   маменьки;  по  доброте  своей  и  великодушию,  они  никогда  не
брезговали посещать мою  сиротскую хижину.  Слух тоже,  батюшка,  и  про вас
идет, что вы в папеньку - негордые.
     - С большим удовольствием,  сударыня;  но меня звал отец Николай;  чтоб
мне туда не опоздать, - сказал я.
     - Отец Николай,  батюшка,  долго еще изволят пробыть в церкви,  так как
теперича простой народ молебны будет служить, а вы по крайности тем временем
чайку или кофейку у меня откушаете.  Богато-небогато, сударь, живу, а все на
прием таких дорогих гостей имею.
     - Очень хорошо, сударыня, извольте.
     - Не знаю,  как и благодарить за ваши милости, - сказала мне с поклоном
Арина Семеновна и  отнеслась к  идущим за  мной двум барышням:  -  Нимфодора
Михайловна,  Минодора Михайловна,  позвольте и  вас просить к  себе на чашку
чаю:  я у вас частая гостья,  гощу-гощу и стыда не знаю,  а вас в своем доме
давно не имела счастия видеть.
     - О  нет,  вы этого не можете сказать:  мы у  вас тоже частые гости!  -
произнесла совершенно в нос старшая сестра, Нимфодора.
     - Кабы еще чаще,  еще бы я была больше осчастливлена,  -  сказала Арина
Семеновна.
     Все мы таким образом пошли к ней.  Я видел,  что барышням очень хочется
заговорить со мной, но я, признаюсь, побаивался этого.
     - Как  здоровье вашей  супруги?  -  сказала наконец младшая,  Минодора,
говорившая меньше в нос, но зато, судя по выражению лица, должно быть, более
желчная, чем старшая.
     Впрочем, обе они, как уже немолодые девицы, были немного злы и на меня,
как я  слышал,  питали большую претензию за то,  что я не знакомился с ними.
Предчувствуя,  что  вопрос этот  был  сделан с  ядовитой целью,  я  поспешил
отвечать:
     - Слава богу, здорова, и мы с ней вс„ сбираемся к вам.
     Что-то вроде улыбки пробежало по губам обеих барышень.
     - И скоро исполните ваше обещание?  -  сказала старшая,  Нимфодора, еще
более в нос.
     - На той неделе непременно, непременно, - опять поспешил я отвечать.
     - Очень приятно,  конечно,  будет нам видеть вас у  себя,  хоть,  может
быть,  вам будет у нас и скучно,  -  ядовито з