если его к атаману своему Ваське Усу,  который,  сковав на другой
день Негодяева,  мучил его жесточайшим образом и  спрашивал,  царский ли тот
указ или  архиерейский был?  Негодяев стоял на  одном,  что архиерей получил
указ из Москвы, и был, наконец, освобожден от мучений.
     Двадцать первого  числа  апреля  стрелец Гаврила Ларионов,  прозываемый
Шелудяк,  объявил архиерею, что юртовские татары вторично из Москвы привезли
государев указ и  стоят на другой стороне Волги.  Архиерей послал к  главным
бунтовщикам Ивашке  Красулину и  Абрамке  Андрееву  и  требовал их  к  себе,
приказывая сказать,  что он имеет с  ними говорить о делах крайней важности,
но они к нему не пришли,  а пошли на рынок.  Архиерей,  узнавши об этом, сам
пришел туда и,  объявив,  что  татары привезли от  государя указ и  стоят на
другой стороне Волги,  говорил,  чтобы главные из  бунтовщиков или  сами они
оный взяли,  или кого-нибудь от себя отправили. Красулин с своими товарищами
отвечал,  что он не смеет ничего сделать без ведома главного своего атамана,
и  пошел к  Ваське Усу,  который,  получив это известие,  пришел в  соборную
церковь,  ругал архиерея поносными словами и грозил смертью,  если он ему не
отдаст присланного из Москвы указа.  Архиерей отвечал, что он никакого указа
не имеет, но только слух носится, что оный пришел, и потому просит, чтоб его
приказано было  взять.  Ради чего Ивашко Овощников поехал на  западный берег
Волги,  осведомился об  указе  и,  действительно найдя  его  там,  принес  к
архиерею,  который поспешил с  тем  указом в  церковь и,  распечатав оный  в
присутствии бунтовщиков,  хотел тотчас прочитать,  но крамольники,  вышед из
церкви,  побежали в  свой  круг.  Архиерей,  следуя за  ними,  взял с  собою
значительное число  священников и  служителей церковных  и,  придя  в  круг,
приказал снова прочитать указ,  писанный, собственно, к бунтовщикам, а потом
другой,  который он  получил особливо.  Когда оба  указа были прочитаны,  то
вместо того, чтоб усовеститься, бунтовщики кричали и говорили, что господа в
государстве все,  что хотят,  писать могут, но сие до них не касается. "Если
бы-де читанные указы были государевы, - толковали они между собою, - то была
бы  под  ними красная царская печать,  а  может-де,  и  сам архиерей сочинял
оные".
     - Давно уже тебя,  архиерей,  -  продолжали крамольники, - ждет раскат,
где  покончил свою жизнь Прозоровский;  мы  сожалеем только,  что  не  такие
теперь подошли дни*,  а  то  бы  ты  узнал,  сколь великое дело столь многие
казакам  делать  затруднения.  От  тебя  и  от  твоих  выдумок рождаются все
беспокойства:  ты посылал письма на Терек и  на Дон и  оными сделал то,  что
донские и терекские казаки от нас отстали.
     ______________
     * Была страстная неделя. (Прим. автора.).

     Архиерей на это, обратившись к астраханским стрельцам, сказал:
     - Вам  надлежит сих  донских разбойников перехватить,  наложить на  них
цепи и  оковы,  и  если это сделаете и  обратитесь к своей службе,  то я вас
обнадеживаю, что получите от государя прощение за ваши преступления.
     Стрельцы на это отвечали:
     - Кого нам хватать, мы все разбойники.
     Первого  числа  мая  того  ж  года  бунтовщики снова  взяли  священника
Негодяева в свой круг,  мучили его бесчеловечно, вынуждая сказать, что указы
сочинял сам архиерей,  но  он стоял неизменно за правду и  был убит.  Тем же
жестоким  истязаниям обречены  были  двое  знатных  дворян,  жившие  в  доме
архиерейском,  но  когда злодеи увидали,  что  и  тут ничего не  успели,  то
положили, наконец, убить самого архиерея. Одиннадцатого мая пришло несколько
бунтовщиков в  церковь и  звали святителя в  свой  круг;  он  обещал прийти,
однако прежде того приказал звонить в  колокола,  что  для  священников было
знаком  собираться в  соборную  церковь.  Они  облачили его  в  архиерейские
одежды,  в коих он вошел в круг бунтовщиков и спросил, для какой его причины
туда призвал". Тогда Васька Ус, обратившись к казаку Коченовскому, сказал:
     - Что ж ты стоишь,  пень?  Выдь и скажи,  что ты именем главного нашего
атамана здесь сказать имеешь.
     Коченовский начал так:
     - Именем Стеньки Разина,  нашего предводителя, здесь я предстою и тебя,
архиерей, спрашиваю: какая тебе была причина писать к братьям нашим на Дон и
Терек письма,  ибо твои письма сделали то, что донские и терекские казаки от
нас отстали?..
     Архиерей на это сказал,  что он ни на Дон, ни на Терек никаких писем не
писал,  а хотя бы,  прибавил к тому, и писал, то он думает, что тем никакого
злодейства не  сделал,  ибо  донские и  терекские жители не  неприятели,  но
подданные одного и того же великого государя,  и что советовал бы он также и
им   постараться  заслужить   сие   имя:   отложив   свои   мятежнические  и
разбойнические замыслы, испрашивать прощения. Ответ этот ожесточил еще более
мятежников.
     - Так зачем же ты,  архиерей,  скрываешь свои плутовства и  зачем к нам
выходишь в  сем  одеянии?  -  кричали они  и  хотели с  него  снять насильно
облачение.
     - Не подобает на архиерея возлагать рук в его святительском одеянии,  -
сказал один из  казаков,  Мирон,  и  был за  то  вытащен из  круга и  тут же
изрублен на части.
     - Снимайте с  архиерея одежды!  -  кричали  бунтовщики священникам,  но
архипастырь,  видя,  к  чему это все клонится,  сам вручил крест,  панагию и
митру  священникам и,  сказав:  "Прииде  час  мой,  прискорбна душа  моя  до
смерти",  -  приказал протодиакону разоблачать себя.  Когда все было готово,
злодеи,  вытолкав  священников из  круга,  потащили  святителя в  Кремль  на
зеленый двор.  Палач Ларька с злодеем Ветчиной сорвали с святителя подрясник
и,  оставив его в  одной власянице,  связали ему руки и  ноги и  повесили на
огонь.
     Казак Сука стал допрашивать мученика,  не сам ли он сочинял указы и  не
писал ли еще писем на Терек и Дон, - но никакого ответа не получил.
     После пытки повели Иосифа на раскат.
     - Пех? - закричали палачи к народу.
     - Пех,  перепех,  пех!  -  отвечала толпа мятежников,  и  святитель был
сброшен,  и когда он упал на землю,  говорится в записках семинарии, то в то
время  сделался великий стук  и  страх,  отчего  и  воры,  будучи  в  кругу,
устрашились и замолчали на долгое время, с треть часа стояли повеся головы и
друг с другом ничего не говорили, яко изумленные. Но когда священники хотели
собраться к  телу  своего архипастыря,  то  бунтовщики их  палками отогнали;
однако они на другой день, поливши оное миром, погребли в соборной церкви*.
     ______________
     *  Я  видел  в  астраханском соборе  изорванную власяницу святителя,  в
которой он был мучим. (Прим автора.).

     Все  эти  бунты и  убийства прекращены были боярином Милославским.  Сам
Стенька Разин был разбит и пойман Долгоруким и привезен в Москву, где возили
его на  поругание по  всему городу на телеге под виселицей,  а  потом он был
живой четвертован и  части тела его были воткнуты на колья,  а  внутренности
брошены  на  съедение псам.  При  всех  сих  мучениях Стенька  показал  себя
неустрашимым.  Но брат его Фролка,  вместе с  ним пойманный и водимый позади
телеги,  обнаружил страх и малодушие;  однако ему дарована была жизнь за то,
что он открыл, где хранились спрятанные сокровища брата.
     Таковы  некоторые подробности из  истории города Астрахани.  Обращаюсь,
впрочем, к настоящему.
     Я  еду  по  краю  Волги;  солнце  обливает ярким  светом окрестность и,
отражаясь от бело-глянцевитого льда,  беспокоит глаза; посередине реки виден
целый  ряд  треугольной  пирамидой  поставленных жердей,  около  них  ходят,
нагибаются по две, по три черноватые фигуры мужиков.
     - Это что такое? - спросил я извозчика.
     - Снасти, рыбу ловят, - отвечал он.
     По сторонам сидят там и сям какие-то большие птицы,  и об них я спросил
извозчика.
     - Орлята это, - отвечал он.
     "Вот,  наконец,  и орлята",  - подумал я не без удовольствия и бросил в
одного из  них кусок льду.  Он неторопливо поднялся,  взмахнул несколько раз
крыльями и потом,  вытянув их в прямую линию,  полетел; я думал, что прямо к
солнцу,  однако  нет:  просто  в  сторону;  за  ним  уцепились две  вороны и
заигрывают с ним.
     - Вороны, видно, не боятся орлов, - заметил я извозчику.
     - Да что ж им бояться? - возразил он.
     - А убьет, съест.
     - Пошто съест, он и рыбой сыт.
     - Где же он берет рыбу? Ловит?
     - Нет,  на  ватаге* подхватывает мелочь которую али  внутренность.  Вон
ватага,  -  пояснил извозчик,  показывая мне  кнутом  на  довольно большие у
берега подмостки, на которые кладут и потрошат пойманную рыбу.
     ______________
     *  Ватагами называются селения,  где  живут  рыбопромышленники.  (Прим.
автора.).

     Город между тем становится все видней и  видней.  Издали он  напоминает
собой  всевозможные приволжские города,  виды  которых почти можно описывать
заочно:  широкая полоса реки,  на ней барки с их мачтами, кидающийся в глаза
на первом плане собор,  с  каменными казенными и  купеческими домами,  а там
сбивчиво  мелькают  и  другие  улицы,  над  которыми  высятся  колокольни  с
церквами,  каланчи, справа иногда мельницы, а слева сады, и наоборот. Таковы
Ярославль,  Кострома,  Нижний,  такова и Астрахань; но вблизи - другое дело.
Измученная,  едва передвигая ноги,  пара лошадей подвезла меня,  наконец,  к
почтовому двору,  но надобно еще было переехать через Волгу, а это оказалось
не  совсем удобно:  нельзя ни  по  льду,  потому что лед проломится,  ни  на
пароме,  потому что лед,  а перевозят калмыки на салазках: вас само по себе,
человека само  по  себе,  а  вещи само по  себе.  Так  потащили и  меня двое
калмычонков.  Сначала они бежали рысью; лед между тем выгибался на трещинах,
из  которых выступала вода;  в  стороне,  не  больше  как  на  сажень,  была
полузамерзшая прорубь для прохода парома;  с половины реки калмычонки что-то
болтнули между собой по-своему и пошли шагом.
     - Что же вы не бежите? Везите проворнее! - сказал я.
     Они оглянулись на меня и улыбнулись.
     - Нет, барин, ничего, тут крепко, - сказал один из них совершенно чисто
по-русски.
     - А у того берега опасно? - спросил я.
     - Там провалишься,  пожалуй,  хлибит{503}, а тут ядреный лед, - отвечал
калмычонок и опять что-то болтнул товарищу.
     Но как же идут обозы,  спрашивается.  Идут и проваливаются,  а иногда и
тонут; на счастье: вывезет - так ладно, а не вывезет - так тоже ладно!
     С калмыцких салазок я попал по колено в грязь, а из грязи взмостился на
подъехавшую за мной почтовую телегу и велел себя везти в гостиницу, с жадным
любопытством  смотря  на  всех  и  на  все.  Азиатский  характер  дает  себя
чувствовать  сразу:  маленькие  деревянные  домишки,  по  большей  части  за
забором,  а который на улицу, так с закрытыми окнами, закоптелые, неуклюжие,
с  черепичными крышами,  каменные дома с такими же неуклюжими балконами или,
скорей,  целыми галереями,  и непременно на двор.  После безлюдного степного
пути мне показалось,  что я  попал в многолюднейший город,  и то на ярмарку:
народ кишмя кишит на  улицах.  И  что за разнообразие в  костюмах:  малахай,
персидская  шапка,  армяк,  халат,  чуха{503}!  Точно  после  столпотворения
вавилонского, отовсюду до вас долетают звуки разнообразных языков, и во всех
словах как будто бы так и слышится:  рцы. Пропасть грязных мелочных лавочек,
тьма собак, и все какие-то с опущенными хвостами и смирные; наконец, коровы,
свиньи  и  толстоголовые татарские мальчишки,  немного  опрятнее и  красивее
свиней.  Я каждую минуту ждал, что кувыркнусь, хотя и ехал шагом: мостовой и
следа нет,  улицы устроены какими-то  яминами в  середине,  в  которых стоит
глубокая грязь, и вас везут почти по тротуарам.
     В гостинице,  куда меня привезли,  отвели мне, как водится, сыроватый и
темноватый нумер с  диваном,  со  столом и  картинками,  которые на этот раз
изображали поучительно печальную историю Фауста и Маргариты.
     Итак,  подумал я  не без удовольствия,  для меня миновался этот степной
путь с  его вьюгами,  голодом и девственной природой,  не зараженной людским
дыханием и не изуродованной ни шоссе, ни железными дорогами.
     - Дай мне, братец, есть, - сказал я провожавшему меня номерщику.
     Он  подал  огромную порцию стерляжьей ухи,  свежей осетрины и  жареного
фазана, при котором место огурцов занимали соленая дыня и виноград.
     - Вот с этой стороны Астрахань красива,  -  сказал я сам себе и заснул,
как может заснуть человек,  проехавший в перекидной повозке, на почтовых две
тысячи верст.


                                Бирючья коса

     С  кем  бы  вы  в  Астрахани ни  заговорили о  море:  с  морским ли,  с
чиновником ли  земской полиции,  -  от всех вы услышите на втором -  третьем
слове:   Бирючья  коса.   Это  маленький  островок,  на  котором  содержится
брандвахта{504}, устроены карантин и таможенная застава. Адмирал поехал туда
и пригласил меня.  Выезд был предположен 23 марта. Дул верховой ветер. Слухи
носились,  что на Волге еще много льду.  Съехавшись в порт, мы действительно
увидели весь околоберег замерзшим.  Проламывая и расталкивая лед,  добрались
мы кое-как в катере до парохода, дали ход и стали сниматься с якоря. Пароход
сначала  было  двинулся,  но,  затираемый  льдом,  не  слушался  руля  и  не
ворочался,  и, только употребив завозы, мы выбрались на фарватер. Все стояли
на  палубе,  хоть ветер и  продувал до  костей.  Скоро миновалась Астрахань,
миновалось и  Царево,  а  там  и  пошли  тянуться однообразные и  мертвенные
берега:  то  ровные пустыри,  то  высокий камыш,  очень похожий на поспевшую
рожь,  только в  десять раз крупней ее.  Местами он горел.  "Это отчего?"  -
спросил я.  -  "Нарочно жгут,  иначе он  на  следующий год не  вырастет",  -
ответили мне.
     С пятнадцатой,  кажется,  версты виды несколько пооживились:  стояли на
якорях кусовые*,  и бойко шли косные, из которых некоторые едва отставали от
парохода.  По берегу стали показываться рыбные ватаги** и калмыцкие кибитки,
пред  которыми  толпились  задымленные  и   волосатые  калмыки  и  нагие  их
мальчишки.  В стороне на одной из отмелей сидели белые,  довольно большие, и
черные,  поменьше,  птицы.  Это пеликаны и  бакланы,  две разные породы,  но
живущие  между  собой  в   замечательно  оригинальных  отношениях:   бакланы
составляют для пеликанов какой-то чернорабочий класс.  Они подгоняют и ловят
для пеликанов рыбу и  будто бы даже кладут им ее в  рот,  засовывая при этом
случае свой клюв в  их  глотку,  но  чем  вознаграждают их  пеликаны за  эту
услугу,  неизвестно;  кажется, ничем: ни дать ни взять как на новой половине
земного шара белая и черная породы людей.
     ______________
     * Большая лодка. (Прим. автора.).
     ** Небольшие селения, вроде наших деревень (Прим. автора.).

     Для здешнего плавания только и спасение, когда дует ветер с моря и дает
возможность проходить  через  три  главные  мели:  Княжевскую,  Харбайскую и
Ракушинскую.  Маленький пароход наш сидел в  воде только четыре фута,  но  и
того было много:  на Княжевской россыпи пошли мы тихим ходом и  стали кидать
лот: "6 фут, 5 фут, 4 3/4", - кричал матрос.
     - Авось,  пройдем и  Харбайскую,  она меньше Княжевской на  один только
фут,  -  сказал капитан;  но Харбайскую не прошли. Надобно было пересесть на
катер.  Невдалеке виднелась деревня Оля,  в которой поселены русские мужики,
бывшие некогда в плену в Хиве.  Адмирал благоразумно приказал грести к этому
селению.  Подъехали.  Навстречу к  нам  вышло  несколько мужиков.  Мы  стали
расспрашивать их.  "На  катере,  говорят,  не  проедете Ракушинскую россыпь:
мелко". - "Давайте ваши лодки". - "Да и на лодках, которые побольше, нельзя,
а на бударках",  -  ответили нам и стали снаряжать бударки. Я пришел в ужас,
взглянув на  маленькую и  едва  сколоченную лодчонку,  в  которой сверх того
случай усадил меня с  почтенным и  значительно полным полковником Б.  До сих
пор  не  могу  я  без  неприятного ощущения представить себе  его  массивной
фигуры.  Мне казалось,  что мы оба с  ним поместились в  суповой ложке и что
достаточно с нашей стороны одного движения, чтобы бударка кувыркнулась вверх
дном,   а   полковник  между  тем  находил  какое-то   странное  наслаждение
осматривать  окрестность и  беспрестанно ворочался  из  стороны  в  сторону.
Проехав  мель,   нам  пришлось  ехать  почти  морем.   Солнце  село.   Ветер
разыгрывался,  волны  выше  и  выше  поднимались.  Я  только  и  смотрел  на
мелькающие вдали огоньки с  Бирючьей косы  и  думал:  "Господи,  настанет ли
когда-нибудь такая счастливая минута,  когда я буду там,  на земле,  не буду
чувствовать этого неприятного покачивания,  не  буду  видеть этих сероватых,
как бы белой гривой взмахивающих волн!" Ехавшая впереди лодочка,  на которой
сидел адмирал, остановилась. "Что такое?" - спросили мы, подъехав. - "Нельзя
дальше ехать:  лед!" Надобно было проламываться.  Принялись работать. Но еще
несколько сажень,  и бударка остановилась:  мелко. Делать нечего, оставалось
одно:  кричать.  Услыхавшие нас матросы пришли,  наконец,  к нам на помощь и
перетаскали нас на своих плечах на берег.  Так совершился мой первый водяной
вояж;  на  обратном пути пришлось испытать не  лучше.  На  другой день задул
верховой ветер еще сильнее и  холоднее.  Весь фарватер мы увидели замерзшим.
Оставленный нами катер, говорят, обмерз весь кругом. Положили переночевать и
в   ожидании,   что  будет  завтра,   пошли  мы  осматривать  Бирючью  косу.
Замечательного немного, кроме разве совершенно бесплодной почвы, которая вся
состоит из ракуши,  плотно связанной глиняным цементом, так что представляет
собой нечто вроде мозаического паркета,  а  остальное:  дом  брандвахтенного
начальника, в стороне таможня, чрез поле - казармы для карантинной стражи и,
наконец, самый карантин, обведенный рвом.
     - Вот  здесь умирали чумные и  холерные,  -  говорили нам,  указывая на
маленькие комнатки.
     "Ну,  чтобы  только  видеть  это,  не  стоило ехать  сквозь лед,  через
отмели", - подумал я.
     - Спал верховой ветер, дует с моря, - обрадовали нас на другой день.
     Свойство здешнего фарватера таково,  что  достаточно двух -  трех часов
моряны,  и  вода нагонится на два,  три фута.  Стало быть,  откладывать было
нечего,  все поспешили одеться и отправиться.  Льду почти было не видать.  У
ближайшей кусовой виднелся наш катер; но, чтобы добраться до него, мы должны
были  сначала  въехать  на  долгуше,  запряженной  лошадью,  в  воду,  потом
пересесть на  маленькие лодочки,  которые и  подвезли нас к  катеру.  Дружно
хватили 12 человек гребцов, все севастопольские георгиевские кавалеры; после
востроносой бударки мне казалось,  что я  еду на  могущественнейшем винтовом
пароходе;  верст пять пролетели мы  в  полчаса,  но  тут -  увы!  -  подошла
Ракушинская мель  и  сплошь  оказалась покрытою льдом;  надобно  было  опять
проламываться.  Гребцы стали у носа колоть лед, а мы, пассажиры, раскачивать
катер -  вставая и  ударяясь об  его  бока.  Вдали,  наконец,  показался наш
пароход.  Давно я  не  бывал так  доволен своим положением,  когда вбежал по
трапу на  гладкую и  чистую палубу парохода.  "О,  мудрость человеческая!  -
воскликнул я. - Хвала тебе за изобретение больших судов с каютами, каминами,
кухнями,  паровым двигателем, и здесь тебе остается только очистить фарватер
и устроить хоть какую-нибудь пристань на Бирючьей косе!"


                                    Баку

     Наконец, я был в море. Адмирал пошел в Баку и пригласил меня. В 9 часов
утра вышли мы из Астрахани. Я еще хорошо помнил мою поездку на Бирючью косу,
но  на  этот  раз  дула  моряна:  ни  Княжевская,  ни  Харбайская,  ни  даже
Ракушинская россыпи нас не задержали.  К пяти часам мы прошли Волгу, подошли
к Бирючьей косе и пересели на большой пароход "Тарки". Впереди за Знезинской
россып