Золотилов  (Чеглову).   Чтой-то,   помилуй,   братец:   будь  же   хоть
сколько-нибудь мужчиной!.. Смешно, наконец, на тебя смотреть.
     Бурмистр (пожимая плечами).  Седьмой десяток теперь живу  на  свете,  а
таких  господ  не   привидывал,   ей-богу:   мучают,   терзают  себя   из-за
какого-нибудь  мужика -  дурака необразованного.  Ежели  позвать его  теперь
сюда,  так я  его при вас двумя словами обрезонлю.  Вы  сами теперь,  Сергей
Васильич,  помещик и изволите знать,  что мужику коли дать поблажку,  так он
возьмет ее  вдвое.  Что  ему так оченно в  зубы-то  смотреть?..  Досконально
объяснить ему все, что следует, и баста: должен слушаться, что приказывают.
     Золотилов (пожимая плечами).  Ей-богу не знаю...  Конечно, уж если так,
так лучше с ним прямо говорить... Как только это для нее будет?
     Лизавета.  А что мне,  судырь,  таиться перед ним?.. Не желаю я того; а
что  тоже,  может,  что не  молвит Калистрат Григорьич,  коли барин сами ему
поговорят, так он и поиспужается маненько.
     Чеглов.  Извольте, я готов... Я переговорю с ним совершенно откровенно.
Сейчас же позовите его. Позови его, Калистрат.
     Бурмистр.  Слушаюсь;  ее-то,  по  первоначалу,  надо  убрать.  Подите к
старухе моей,  скажите,  чтоб она сбегала и послала его сюда,  а сами хошь у
нас там, что ли, поспрятайтесь.
     Лизавета (вставая).  Пробегу задами-то,  не увидит.  Прощайте, голубчик
барин!..  (Целует Чеглова и идет, но у дверей приостанавливается.) Я, может,
ужотатка,  как за коровами пойду,  так зайду сюда;  а то не утерпит без того
сердце мое.
     Чеглов. Ну да, хорошо.
     Лизавета (Золотилову). Прощайте и вы, судырь.
     Золотилов. Прощай, прощай, моя милая.

                              Лизавета уходит.


                                ЯВЛЕНИЕ III

     Золотилов (Чеглову).  Elle est tres jolie, vraiment*... Что же, однако,
вы с этим господином говорить будете?
     ______________
     * Она действительно очень красива... (франц.).

     Бурмистр.  Говорить с  ним то,  что,  во-первых,  он  на деньгу человек
жадный:  стоит теперь ему сказать, что барин отпускает его без оброка и там,
ежели милость еще  господская будет...  так как они насчет покосу у  нас все
оченно маются, - покосу ему в Филинской нашей даче отвести, значит, и ступай
с  богом в  Питер,  -  распоряжайся собой как  знаешь!  А  что насчет теперь
хозяйки...  Так как у  ней ребенок есть...  барин не  желает,  чтобы он куда
отлучен был от него...  и  кто теперь,  выходит,  окромя матери,  может быть
приставлен к  своему дитю,  и  каким же  манером ему  брать ее  с  собой,  -
невозможно-с!
     Чеглов (с досадою перебивая его).  Знаю я, любезный, без твоих советов,
как говорить.
     Бурмистр (в свою очередь перебивая его). Мало, судырь, знаете, извините
меня на том; оченно мало знаете все эти порядки!.. (Обращаясь к Золотилову.)
Вот вы, Сергей Васильич, братец теперь ихней, может, не поговорите ли им, да
не посоветуете ли:  теперь, через эту ихнюю самую доброту, так у нас вотчина
распущена,  что  хошь махни рукой:  баба какая придет,  притворится хилой да
хворой:  "Ай, батюшко, родиминькой, уволь от заделья!.." - "Ступай, матушка,
будь слободна на  всю  жизнь...",  -  того не  знаючи,  что  вон  и  медведи
представляют в  шутку,  как оне на заделье идут,  а  с заделья бегут.  Мужик
какой-нибудь,  шельма,  пьяница,  без креста из Питера сойдет:  вместо того,
чтобы с него втрое спросить за провинность...  "Дать, говорит, ему льготу на
два года: пускай поправляется".
     Золотилов. Это значит прямо баловать народ!
     Бурмистр.  Да как же,  судырь,  не баловать,  помилуйте!  Дворня теперь
тоже:  то папенькин камердинер, значит, и все семейство его палец о палец не
ударит,  то маменькина ключница,  и  той семья на том же положеньи.  Я  сам,
господи,  одному старому господину моему служил без году пятьдесят годов, да
что ж из того?.. Должен, сколько только сил наших хватает, служить: и сам я,
и жена-старуха,  и сын али дочь,  в какую только должность назначат!  Верный
раб, и по святому писанию, не жалеет живота своего для господина.
     Лакей  (входя).  Ананий Яковлев там  пришел:  спрашивать,  что  ли,  вы
изволили его.
     Чеглов. Зови!..

                               Лакей уходит.

     Чеглов (Золотилову). Я просил бы тебя, Сергей Васильич, выйти.
     Золотилов.  Уйду, не беспокойся!.. (Идет, но приостанавливается.) Зачем
же водку-то пить!.. (Пожав плечами, уходит.)

                  Из других дверей входит Ананий Яковлев.


                                 ЯВЛЕНИЕ IV

                     Чеглов, бурмистр и Ананий Яковлев.

     Чеглов. Здравствуй, Ананий.
     Ананий Яковлев (молча кланяется и кладет на стол деньги). Оброк-с!
     Чеглов. Не хлопочи!.. (Помолчав.) Хорошо нынче торговал?
     Ананий Яковлев. Была торговля-с!
     Чеглов. Все по дачам?
     Ананий Яковлев. По дачам летом только-с.
     Бурмистр.  Им в Питере хорошо:  денег,  значит,  много... пища тоже все
хорошая, трактирная... вина вволю... раскуражил сейчас сам себя и к барышням
поехал;  бабы деревенские и наплевать,  значит,  выходит...  Хорошо тамотка,
живал я тоже, - помню еще маненичко!
     Ананий Яковлев.  У кого блажь в голове сидит,  так тому и здесь хорошо:
может,  ни с  одного праздника не вернется,  не нарезамшись,  а  заботливому
человеку и в Питере не до гульбы.
     Чеглов (стремительно).  Дело в том, Ананий, я призвал тебя потолковать:
наши отношения,  в которых мы теперь стоим с тобой,  ты, вероятно, знаешь, и
первая просьба моя:  забудь,  что я  тебе господин и будь совершенно со мной
откровенен.  Как всех я вас,  а тем больше тебя понимаю, Калистрат Григорьев
может засвидетельствовать.
     Бурмистр.  Всегда и каждому могу засвидетельствовать;  а он и сам мужик
умный; может рассудить ваши слова милостивые.
     Ананий Яковлев.  Что мне тут рассуждать,  коли я  ничего не  понимаю и,
может, понимать того не хочу, к чему теперича один пустой этот разговор идти
может... Нечего мне тут понимать!
     Чеглов. Разговор этот, рано ли, поздно ли, должен был бы прийти к тому,
и я опять тебе повторяю, что считай меня в этом случае совершенно за равного
себе,  и если я тебя обидел,  то требуй какое хочешь удовлетворение! Будь то
деньгами,  и  я  сейчас перезакладываю именье и  отдам  тебе  все,  что  мне
выдадут...
     Ананий Яковлев (после некоторого молчания).  Я хотя,  судырь, и простой
мужик,  как вы, может, меня понимаете; однакоже чести моей не продавал ни за
большие деньги,  ни за малые,  и  разговора того,  может,  и с глазу на глаз
иметь с вами стыдился,  а вы еще меня при третьем человеке в краску вводите:
так господину делать нехорошо...
     Чеглов.  Третий человек тут  ничего не  значит,  это один только ложный
стыд.
     Бурмистр. Чем же я те тут поперек горла стал: коли господин мне доверье
делает, как же ты можешь лишать меня того.
     Ананий  Яковлев.  Всегда могу!  Я,  хоша  и  когда-нибудь,  немного вам
разговаривать давал:  забыли,  может,  чай,  межевку-то,  как вы с  пьяницей
землемером,  за  штоф  какой-нибудь  водки  французской,  всю  вотчину  было
продали, - барин-то неизвестен про то! А что теперешнее дело мое, коли на то
пошло,  оно паче касается меня,  чем самого господина,  и я завсегда вам рот
зажму.
     Бурмистр.  К  какому слову ты  тут межевку-то  приплел?  Что ты мне тем
тычешь в  глаза?  Коли ты знал,  дляче же ты в те поры барину не докладывал?
Только на  миру вы,  видно,  горло-то  переедать люты,  а  тут,  как  самому
пришло...  узлом,  так и  на других давай сворачивать...  Что я в твоем деле
причинен?
     Ананий Яковлев. Знаю я.
     Бурмистр. Знаешь?.. Да!
     Чеглов (перебивая его).  Молчи, Калистрат! Дело в том теперь, Ананий, я
человек прямой  и  решился с  тобой  действовать совершенно откровенно;  ты,
говорят, хочешь взять с собой в Петербург жену и ребенка?
     Ананий Яковлев (побледнев еще более).  Ежели,  судырь,  вам уж, значит,
доложено и про то, так тем паче я имею на то мое беспременное намеренье.
     Чеглов. А ежели это именно одно, чего я не могу позволить тебе сделать!
     Ананий Яковлев.  Никак нет-с. Когда я, значит, за себя и за жену оброк,
хоша бы двойной, предоставлю, кто ж мне может препятствовать в том?..
     Чеглов (ударив себя в грудь).  Я!  Слышишь ли,  Ананий, я! И тем больше
считаю себя вправе это сделать потому что жена твоя не любит тебя.
     Ананий Яковлев.  Это  уж,  судырь,  мое  дело заставить там ее  али нет
полюбить себя.
     Чеглов.  А  мое дело не  допустить тебя ни  до  чего...  ни  до иоты...
Скрываться теперь нечего,  и она,  бедная,  даже не желает того.  Тут, видит
бог, не только что тени какого-нибудь насилья, за которое я убил бы себя, но
даже простой хитрости не было употреблено,  а было делом одной только любви:
будь твоя жена барыня, крестьянка, купчиха, герцогиня, все равно... И если в
тебе оскорблено чувство любви, чувство ревности, вытянем тогда друг друга на
барьер и станем стреляться: другого выхода я не вижу из нашего положения.
     Ананий Яковлев. Ваши слова, судырь, я за один только смех принять могу:
наша  кровь  супротив  господской ничего  не  стоящая,  мы  наказанье только
потерпеть за то можем.
     Чеглов.  Отчего ж?  Нисколько. Ты будешь прав, как муж, я прав... Пойми
ты,  Ананий,  у меня тут ребенок,  он мой,  а не твой,  и, наконец, даю тебе
клятву в  том,  что  жена твоя не  будет больше моей любовницей,  она  будет
только матерью моего ребенка -  только!  Но оставить в  твоей власти эти два
дорогие для меня существа я не могу, понимаешь ли ты, я не могу!
     Ананий Яковлев.  Коли теперича жена моя,  и ребенок,  значит,  мой. Бог
соединил, человек разве разлучает? Кто ж может сделать то?
     Чеглов. Я!.. Повторяю тебе, я! И считаю это долгом своим, потому что ты
тиран:  ты женился на ней, зная, что она не любит тебя, и когда она в первое
время бегала от тебя,  ты силою вступил в  права мужа;  наконец,  ты иезуит:
показывая при людях к  ней ласковость и  доброту,  ты  мучил ее  ревностью -
целые ночи грыз ее  за  какой-нибудь взгляд на  другого мужчину,  за  вздох,
который у нее, может быть, вырвался от нелюбви к тебе - я все знаю.
     Ананий Яковлев. Позвольте, судырь! Коли теперича эта бесстыжая женщина,
окромя распутства,  меня оглашает и порочит каждому стречному, так я, может,
и не то еще с ней сделаю.
     Чеглов.  Ничего ты с ней не сделаешь. Только перешагнув через мой труп,
ты разве можешь что-нибудь сделать.  Я вот,  Калистрат, тебе поручаю и прошу
тебя:  сделай ты для меня это одолжение -  день и ночь следи,  чтоб волоса с
головы ее не пало.  Лучше что хотите надо мной делайте,  чем над нею...  Она
дороже мне жизни моей, так вы и знайте, так и знайте!.. (Уходит.)


                                 ЯВЛЕНИЕ V

                         Бурмистр и Ананий Яковлев.

     Бурмистр.  Дурак-мужик, дурак, а еще питерец, право! Господин хочет ему
сделать экие милости, а он, ну-ко!
     Ананий Яковлев. Может, тебе какие милости надо, а я не прошу их.
     Бурмистр.  Какие же тебе-то надо,  султан великий? Другой мужик из того
бы,  что без оброку отпускают,  готов был бы  для господина сделать во  всем
удовольствие;  а  тут  человека хотели навек счастливым сделать,  хоша бы  в
том-то,  сколь  велика  господская милость,  почувствовал,  образина  эдакая
чухонская!
     Ананий  Яковлев.  Я  еще  даве,  Калистрат Григорьев,  говорил тебе  не
касаться меня.  По  твоим  летам да  по  рассудку тебе  на  хорошее бы  надо
наставлять нас,  молодых людей,  а  ты к чему человека-то подводишь!  Не мне
себя надо почувствовать, а тебе! Когда стыд-то совсем потерял, так хоть бы о
седых  волосах своих вспомнил:  не  уйдешь могилы-то,  да  и  на  том  свету
будешь...  Может,  и  огня-то  там  не  достанет такого,  чтобы  прожечь  да
пропалить тебя за все твои окаянства!
     Бурмистр.  Какие ж мои окаянства?  Что потачки вам не даю, вот вас всех
злоба за что,  -  и не дам, коли поставлен на то. Старым господам вы, видно,
не служивали,  а мы им служили,  -  вот ведь оно откедова все идет! Ни одна,
теперича,  шельма из вас во сне грозы-то такой не видывала,  как мы кажинный
час ждали и чаяли,  что вот разразится над тобой.  Я в твои-то года, ус-то и
бороду только что нажимши,  взгляду господского немел и трепетал,  а ты чего
только тут барину-то наговорил, - припомни-ка, башка твоя глупая.
     Ананий Яковлев. Может, вам так служить надо, а мне не дляче: я барского
хлеба  не  продаю и  магарычей чрез  то  не  имею...  Последний какой-нибудь
оброшник теперь барина удовлетвори,  да и вам предоставь,  так тоже надо все
это заслужить,  а  я  живу честно...  своими трудами...  и  на  особые какие
послуги... никогда на то не согласен.
     Бурмистр.  Ишь,  господи,  какой у  нас честной человек и  противу всех
праведный выискался:  дивуйтесь только и  делайте вс„  по  его!  Давайте ему
буянить над женщиной и командовать.
     Ананий Яковлев.  Кто ж может промеж мужем с женой судьей быть!  Ты, что
ль?
     Бурмистр. И я буду, коли в начальство тебе поставлен.
     Ананий Яковлев.  Начальство есть и повыше вас, мы и до того тоже дорогу
знаем.
     Бурмистр. Да, так вот начальство сейчас и послушает тебя, рыжую бороду,
так вот и  скажут сейчас:  "Сделайте одолжение,  Ананий Яковлич,  пожалуйте,
приказывайте, как вам надо..." Ах ты, дурак-мужик необразованный, ехидная ты
животина.
     Ананий Яковлев. Ты не лайся, пока те глотку-то не заткнули...
     Бурмистр. Я те еще не так полаю, я те с березовой лапшой полаю.
     Ананий Яковлев. Шалишь!
     Бурмистр. Шалят-то телята да малые ребята, а я не шалю.
     Ананий Яковлев. Шалишь и ты!


                                 ЯВЛЕНИЕ VI

                             Те же и Золотилов.

     Золотилов (входя).  Тс!  Тише,  что вы тут, скоты, орете!.. (К Ананию.)
Ты,  любезный,  до чего довел барина-то:  он,  по твоей милости,  без чувств
теперь лежит.  На  смерть,  что  ли,  ты  его рассчитываешь?  Так знай,  что
наследниками у него мы,  для которых он слишком дорог, и мы будем знать, кто
его убийца. Я все слышал и не так деликатен, как брат: если, не дай бог, что
случится с ним, я сумею с тобой распорядиться.
     Бурмистр.  Мало,  видно,  он  башки-то своей бережет;  ему бы только на
других указывать,  того не зная,  что, царство небесное, старый господин мой
теперь,  умираючи,  изволил мне приказывать: "Калистрат, говорит, теперь сын
мой остается в  цветущих летах,  не прикинь ты его!"  Так я  помню эти слова
ихние,  и всегда, в чем ни на есть господская воля, исполню ее: барин теперь
приказал мне,  чтобы волоса с  головы бабы его не пало от него,  и я вот при
вас, Сергей Васильич, говорю, что ежели я, мало-мальски что услышу, - завтра
же сделаю об ней распоряжение - на барский двор пшеницу мыть на всю зиму, на
те: властвуй, командуй!
     Ананий Яковлев.  Никогда ты не можешь того сделать и никого я теперь не
боюсь, коли никакой вины за собой не знаю.
     Золотилов.  Ну, будет, без рассуждений: можешь отправляться... Довольно
с тобой, дураком, разговаривать... (Уходит.)
     Ананий Яковлев (тоже уходя и почти вслух). Я сам, может, еще менее того
желаю, хошь бы какой там ни на есть, разговор с вами иметь.


                                ЯВЛЕНИЕ VII

     Бурмистр (вслед ему).  Не  сделаю я?..  Сделаю!..  Не сегодня ты мне на
сердце-то наскреб. Коли ты теперь стал подкопы под меня подводить, что я там
на  межевке что сделал,  али хлеб воровски продаю,  -  так я  тебе еще не то
всучу... не так еще наругаюсь, и не прочихаешься, змея-человек!

                              Занавес падает.


                              ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

                     Та же изба, что в первом действии.


                                 ЯВЛЕНИЕ I

          Матрена  сидит  у  растворенного  окна, в которое глядит
          Спиридоньевна.   Лизавета  лежит  за  перегородкой,  где
          повешена и зыбка с ребенком.

     Спиридоньевна.  Так,  слышь,  баунька,  он его уговаривал, - все лаской
сначала...  Сергей Васильич тоже  при  этом  ихнем разговоре был,  бурмистра
опосля призвали...  Те пытали, пытали его усовещивать, - ничто не берет: они
ему  слово,  а  он  им  два!  Родятся же,  господи,  на  свет  экие смелые и
небоязливые люди.
     Матрена.  Ну,  матушка,  и ему тоже нелегко, и сам, может, не рад тому,
что говорит и делает.  Как по-божески теперь сказать,  не ему бы их, а им бы
его оставить надо - муж есть!
     Спиридоньевна.  Ну,  а  вот,  поди,  тоже бурмистр али  дворовые другое
говорят:  барина очень жалеют.  На Ананья-то тем разом рассердившись,  вышел
словно мертвец,  прислонился к косяку, позвал человека: "Дайте, говорит, мне
поскорей таз",  -  и  почесть  что  полнехонек его  отхаркнул кровью.  "Вот,
говорит,  это жизнь моя выходит по милости Ананья Яковлича. Не долго вам мне
послужить... Скоро будут у вас другие господа..." Так и жалеют его оченно!
     Матрена.  Не знаю,  мать;  господин, вестимо, волен все сказать, а что,
кажись бы,  экому  барину хорошему и  заниматься этим  не  дляче было;  себя
только беспокоить,  бабу  баламутить и  мужичка ни  за  что  под  гнев  свой
подводить...  а псам дворовым, или злодею бурмистру, с пола-горя на чужой-то
беде разводы разводить...
     Спиридоньевна.  То,  баунька,  слышь,  барин теперь насчет того  оченно
опасается, чтоб Лизавете он чего не сделал, только теперь о том и разговор с
Сергеем Васильичем имеет.
     Матрена.  Ну,  матушка,  помилует ли он Лизавету! Подначальный тоже ему
человек во всем,  как есть!  Толды,  как он от барина-то пришел, человек это
был,  али  зверь какой?  Я  со  страху ажно из  избы убежала:  сначала слышу
голосила она все, молила что ли его, а тут и молвы не стало.
     Спиридоньевна (с любопытством). Бил, значит, он ее?
     Матрена. Вестимо, что уж не по голове гладил, только то, что битье тоже
битью  бывает розь;  в  этаком азарте человек,  не  ровен тоже  час,  как  и
ударит...  В  те  поры,  не  утерпевши материнским сердцем своим,  вбежала в
избу-то,  гляжу,  он  сидит на  лавке и  пена у  рту,  а  она уж  в  постелю
повалилась:  шлык на стороне, коса растрепана и лицо закрыто!.. Другие сутки
вот лежит с той поры,  словечка не промолвит, только и сказала, чтоб зыбку с
ребенком к ней из горенки снесли, чтоб и его-то с голоду не уморить...
     Спиридоньевна.  Как еще,  мать,  у нее молоко-то есть - не пропало и не
иссушилось с этих страхов?
     Матрена.  Какое уж,  поди, тоже молоко... Хошь бы и насчет пищи теперь,
колькой день крохи во рту не бывало.
     Спиридоньевна. Да где сам-то: дома, видно, нет?
     Матрена.  К священнику,  что ли,  пошел -  не знаю... Меня вот сторожем
приставил.  "Сидите,  говорит,  мамонька, тут, чтобы шагу никуда Лизавета не
могла сделать". Всю одежду с нее теплую и обувку обобрал и запер: сиди, пес,
арестанкой, и не жалею я ее нисколько - сама на себя накликает это.
     Спиридоньевна  (взглянув  в  сторону).   Идет,   вон,   матка!..  Назад
ворочает...  Сердитый,  знать,  такой, и господи: упер в землю глаза и ни на
что не смотрит... Прощай, значит, баунька!.. Настудила я и то те избу-то.
     Матрена. Да зашла бы - пирожка, что-либо, покушала.
     Спиридоньевна.  Спасибо, родимушка, неколды!.. К бурмистру забежать еще
надо: пиво они новое ставили, так дрожжец на опару обещали. Прощай!
     Матрена. Прощай, прощай!

                           Спиридоньевна уходит.


                                 ЯВЛЕНИЕ II

     Матрена (захлопнув окно).  Ой,  горя  и  печали наши  великие!  Помяни,
господи,  царя  Давида  и  всю  кротость его...  На  одну  теперь,  выходит,
владычицу нашу,  тихвинскую божию  матерь,  все  и  чаяния  наши...  Отверзи
милосердия твоего врата,  матушка...  Ты бо еси един покров наш... Заступи и
помилуй!..    Угодники   наши    святые,    Николай-чудотворец   и