сказал я наконец.
     - Да  что,  сударь!  Не  знаю,  с  чего вам и  начать,  -  отвечал Иван
Семенович. - Прежде всего, - продолжал он, - я хочу вам сказать об его отце,
моем  старшем  брате,  который был  прекраснейший человек;  учился,  знаете,
отлично в Морском корпусе; в отставку вышел капитаном второго ранга; словом,
умница был  мужчина.  Каждое слово  его  имело вес;  хозяин был  такой,  что
этакого другого в  жизнь мою я  уж  больше и  не встречал;  все эти нынешние
модные господа агрономы гроша перед ним не  стоят.  От  каких-нибудь ста душ
усадьба у него отделана была,  как игрушечка:  что за домик,  что за флигеля
для прислуги,  какие дворы скотные,  небольшие теплички,  оранжерея, красный
двор  мощеный,  обсаженный  подстриженными липками,  -  решительно картинка,
садись  да  рисуй!  Скотоводство держал  большое-с,  и  поэтому  земля  была
удобрена,  пропахана,  как пух; все это, знаете, при собственном глазе; рожь
иные годы сам-пятнадцать приходила,  а это по нашим местам не у всех бывает;
выезд у  него,  знаете,  был хоть и деревенский,  но щегольской;  люди одеты
всегда чисто,  опрятно;  раз пять в  год он  непременно ночью обежит по всем
избам и осмотрит, чтобы никто из людей не валялся на полушубках или на голом
полу и чтобы у всех были войлочные тюфяки,  - вот до каких тонкостей доходил
в хозяйстве! Редкостный, можно сказать, был помещик; это я говорю не потому,
что  он  мне  родной брат,  а  это  скажет вам всякий,  кто только знал его.
Женился  он  по  страсти,   взял  дочку  бывшего  губернского  предводителя;
состояния за ней большого не было;  впрочем, брат за состоянием и не гнался:
какое дали,  и  за  то  спасибо.  Года в  два он  так поправил мужиков,  что
любо-дорого, и часто мне покойник, ходя этак со мной по усадьбе, говаривал:
     - Вот, брат Иван, - говорит, - видишь, как я себя устроил. Кажется, все
недурно,  и  как рассчитываю,  по  теперешним моим средствам,  так хоть семь
человек детей будет, всех смогу поднять и воспитать не хуже себя.
     Однако,  видно,  человек предполагает,  а бог располагает;  супруга его
вышла...  не знаю, как вам и сказать об этой женщине: осудить ее, - чтобы не
взять греха на душу,  да и похвалить, пожалуй, не за что. Была бы она дама и
неглупая,  а  уж добрая,  так очень добрая;  но здравого смысла у ней как-то
мало было;  о  хозяйстве и не спрашивай:  не понимала ли она,  или не хотела
ничем  заняться,   только  даже  обедать  приказать  не  в  состоянии  была;
деревенскую жизнь терпеть не могла; а рядиться, по гостям ездить, по городам
бы  жить  или  этак  года  бы,  например,  через два  съездить в  Москву,  в
Петербург,  и прожить там тысяч десять - к этому в начальные годы замужества
была неимоверная страсть;  только этим и бредила;  ну,  а брат,  как человек
расчетливый,  понимал так,  что в  одном отношении он привык уже к  сельской
жизни;  а  другое и  то,  что как там ни толкуй,  а  в  городе все втрое или
вчетверо выйдет против деревни;  кроме того, усадьбу оставить, так и доход с
именья будет не тот.
     - В город,  душа моя,  -  говорил он ей,  -  переехать не хитро;  но ты
вспомни,  что состояние наше не шереметьевское:  как этак начнешь помахивать
туда да сюда,  так и  концы с концами не сведешь,  придется занимать,  а я в
жизнь мою, - говорит, - ни у кого копейкой не одолжался.
     Словом, не ехал-с из деревни. Так слезы, обмороки, болезни - притворные
или нет, уж не знаю.
     - Вы,  - говорит, - заедаете мой век, я не так воспитана, я, - говорит,
- человеческого лица здесь не вижу...
     И  так далее.  Большие,  слышу,  стали выходить между ними из-за  этого
семейные неприятности;  так  что  я,  чтобы как-нибудь да  посладить,  начал
брату,  издалека,  конечно,  советовать,  чтобы он  хоть должность,  что ли,
какую-нибудь себе приискал,  и,  как  полагаю,  даже успел бы  его убедить в
этом,  однако на  пятый уж  почти год их супружества она родила сына,  этого
самого,  которого вы видели и  которого в  честь деда с  материнской стороны
наименовали Дмитрием.  Ну, думаю, слава богу, не порассеются ли хоть этим? И
действительно:   точно  переродилась  женщина;  в  восторге,  что  сделалась
матерью,  сама  захотела кормить младенца;  все  ночи  не  спит с  ним;  что
чуть-чуть ребенок побольше разревется,  в  город скачи за доктором.  Я тогда
еще не служил,  жил в деревне,  и мы часто видались.  Ну,  сначала,  я вижу,
брату приятно было смотреть на  эту  ее  материнскую нежность;  а  тут,  как
ребенок начал подрастать, так, пожалуй, нам с ним стало и не нравиться. Едва
успела от груди отнять,  как стала его пичкать конфектами;  к чему мальчишка
ни потянется,  всего давай;  таращится на огонь,  на свечку -  никто не смей
останавливать;  он обожжет лап„нку,  заревет,  а  она сама пуще его в слезы;
сцарапает,  например, папенькину чашку - худа ли, хороша ли, все-таки рублей
пять стоит,  но он ее о  пол,  ничего -  очень мило.  С няньками тоже возня,
беспрестанно меняет;  та  не  умела занять ребенка,  другая сердито на  него
смотрит,  третья собой нехороша.  Мальчишка едва папу с  мамой выговаривает,
давай гувернантку;  ну,  а это еще нынче легко: есть и няньки, и гувернантки
недорогие;  а  в  то время трудно было и найти;  а уж коли нашел,  так давай
большую цену. Брат, однако, ее и в этом потешил, нанял, ни много ни мало, за
восемьсот рублей француженку -  рябая этакая девка,  из  себя нехорошая,  но
умная и,  главное,  хитрая;  сразу смекнула,  в  чем дело,  и давай вместе с
маменькой баловать Митеньку;  ну и бесподобно,  значит;  "не гувернантка,  а
друг дома",  рассказывается всем;  другу дома,  стало быть,  надобно платить
вместо восьмисот тысячу.  Между  тем  мальчишка подрастает,  собой  делается
прехорошенький и довольно острый на словах, но шалун и резвый, как вы только
можете себе представить.  Восьмой год пошел,  а  за книгу лучше и  не сажай,
по-французски болтает бойко, а русскую грамоту читает, как через пень колоду
валит,  пишет  каракулями,  об  арифметике и  помину  не  было:  вряд  ли  и
считать-то умел,  но зато лакомиться,  франтить -  мастер!  Целое утро будет
сидеть и не пошевелится, только завей ему волосы. Брат было пробовал сначала
говорить,  да  где тут?  Она прямо ему сказала:  "Если ты  будешь,  говорит,
кричать на Митеньку, так я не перенесу этого и безвременно лягу в могилу". И
не лгала в этом случае: я сам был свидетелем подобной сцены. Подавали водку,
только этот мальчуган,  всего еще ему было не более четырех лет, подбежал, в
минуту налил с краями ровно рюмку да залпом всю и выпил. Брат, это увидевши,
взял его,  так, больше для шутки, за ухо: "Вот тебе, говорит, вот тебе, рано
еще начинаешь",  и так,  знаете,  легонько потянул его.  Боже ты мой, как он
рявкнет, и побежал к матери.
     - Что такое? Что такое?
     Он ревет да кричит:
     - Ой, папаша, ой, папаша меня прибил.
     Унимают, конфект обещают, ничего не берет и, должно быть, от слез да от
водки-то побледнел этак,  и  дыханье у  него захватило:  и прошло,  конечно,
сейчас же,  но  надобно было видеть,  какая с  маменькою сделалась истерика:
глаза остолбенели,  рыдает, плачет, нас обоих бранит; видим, что она сама не
вольна над своими чувствами.  Из этой кроткой,  можно сказать, женщины точно
тигрицей какой сделалась;  и это, сударь, каждый раз повторялось, как только
что коснется до Митеньки.
     Тут Иван Семенович приостановился немного.
     - Слабоват,  видно,  характером был  ваш  брат или уж  очень любил свою
супругу, - заметил я ему.
     - Любил он,  конечно,  ее любил,  - отвечал он, - но не слепо; в других
случаях, как я вам и докладывал, не все делал по ней, и что до характера его
касается,  так  совершенно напротив -  в  этом  отношении он  был  настоящий
семьянин:  твердый,  настойчивый,  любил порядок,  смолоду привык, чтобы все
делалось по нем,  а тут ничего не мог сделать...  Эх, милостивый государь, -
продолжал Иван Семенович,  покачав головою,  - я могу вам при этом повторить
слова того же покойного моего брата:  "Супружество,  -  говаривал он, - есть
корабль, который, чтоб провести благополучно между всеми подводными камнями,
лоцману нужна не только опытность, но и счастие". Не знаю, конечно, успел ли
бы он впоследствии повести по-своему, потому что бог веку долгого не дал.
     - Помер он?
     - Да-с,  действовали ли  на него эти душевные неприятности,  которые он
скрывал больше на сердце, так что из посторонних никто и не знал ничего, или
уж время пришло -  удар хватил;  сидел за столом, упал, ни слова не сказал и
умер.  Этот проклятый паралич какая-то  у  нас  общая помещичья болезнь;  от
ленивой жизни,  что  ли,  она  происходит?  Едят-то  много,  а  другой еще и
выпивает; а моциону нет, кровь-то и накопляется.
     - Что же,  как вдова осталась?  -  перебил я,  желая перейти к главному
сюжету рассказа.
     - Очень была огорчена,  -  продолжал Иван Семенович.  - "Один, говорит,
Митенька только привязывает меня к земле;  а если бы его не было, так и жить
бы без моего друга не хотела".
     Меня покойник назначил попечителем до совершеннолетия малолетка. Выждал
я первое время; но потом слышу, что француженка от Мити отходит, поссорилась
с маменькой.  В чем это, думаю, у них вышло? Впрочем, та, отошедши, заезжает
ко мне. Спрашиваю ее:
     - Что такое у вас?
     - Помилуйте,  -  говорит,  - Иван Семеныч, я в стольких домах жила, мне
везде детей поручали в полное распоряжение,  и нигде еще я не употребляла во
зло этой доверенности;  но,  вы сами знаете,  какой же я была гувернанткой в
доме Настасьи Дмитриевны?  Я скорее была рабой ее Митеньки, и видит бог, что
сил моих больше недоставало.  Этот мальчик до  того уж простер свою дерзость
ко  мне,  что  на  днях  нарочно облил все  мое  новенькое платье деревянным
маслом, и я просила Настасью Дмитриевну позволить мне только поставить его в
угол,  она  и  этого  не  хотела сделать и  мне  же  насказала самых обидных
колкостей.
     Я  только покачал головой.  Что прикажете делать с  подобной маменькой?
Еду к ней, и первое ее слово:
     - Замечаете ли вы,  братец,  как Митенька у меня растет?  Не правда ли,
какой красавчик?
     И  говорит  это,  знаете,  при  самом  мальчике,  который тут  стоит  и
которому,  как заметно по лицу, очень приятны эти слова, носенок так вверх и
дерет.
     - Вижу,  -  говорю, - сестрица, и радуюсь, но ведь это что же? Рост бог
дает всем,  а теперь,  по-моему,  главное надобно подумать о воспитании его.
Гувернантка от  вас  отошла,  учителя тоже  никакого нет,  не  пора  ли  его
пристроить в казенное заведение?
     - Ах,  нет,  - говорит, - братец, я теперь и думать об этом не смею: вы
не  поверите,  как  он  слаб  здоровьем;  прежде я  должна его  здоровье еще
поправить.
     Я усмехнулся: малый, как кровь с молоком, здоровее меня.
     - Я,  -  говорю,  -  сестрица,  не вижу, чтобы он был особенно слаб или
нездоров;  это пустяки, тебе так мерещится, и не знаю, известно ли тебе, что
покойный брат его записал в Морской корпус,  куда он, вероятно скоро и будет
принят,  а  потому я  советовал бы  отправить его в  Петербург,  хоть покуда
приготовить немного.
     Вся побледнела от этих слов.
     - Нет,  -  говорит, - братец, я решительно не хочу отдать его в корпус:
при его комплекции... там такая строгость!
     - Да что же такое,  -  говорю, - моя милая, комплекция и строгость! Там
воспитываются дети понежней и получше наших с тобою.
     - Ни  за  что  на  свете:  должен  будет  поступить в  военную  службу,
куда-нибудь зашлют,  пошлют в сражение,  убьют; у меня при одном воображении
об этом делается лихорадка.
     - Эти еще сражения,  -  говорю,  -  сударыня,  далеко впереди, а теперь
надобно хлопотать, чтоб он не остался безграмотным недорослем.
     - Братец,  -  перебила она, - позволь мне тебя просить предоставить мне
самой думать о воспитании моего сына.  Худа ли,  хороша ли, но я мать, и ты,
как мужчина,  не  можешь понять материнских чувств.  Я  решилась во  всю мою
жизнь не расставаться с  ним;  в этом мое единственное блаженство.  Теперь я
наняла для него гувернера.
     Меня это уж взорвало, знаете.
     - Желаю,  -  говорю, - тебе, сударыня, наслаждаться этим блаженством. С
твоими гувернерами смотри только не вынянчай себе на шею болвана.
     - Равным образом,  братец,  болванами могут быть и ваши дети, - говорит
она мне наоборот, чтобы уколоть меня.
     Уезжаю я.  Гувернер, говорят, приехал, француз какой-то. У нас в городе
пробыл двое суток и  все  это  время в  нашем дрянном трактиришке,  с  двумя
выгнанными приказными,  пил и играл на бильярде; и те его на прощанье отдули
киями, потому что он проигрался, напил, наел, а расплатиться нечем. Славный,
вижу,  малый,  но  так как невестушка на меня изволит сердиться:  ни сама не
ездит,  ни пишет,  ни людям не велит заходить,  стало быть,  я ничего не мог
сделать. Однако через год или меньше после этого времени вдруг она приезжает
ко мне и  с Митенькой,  которому,  заметьте,  уже лет четырнадцать стукнуло.
Очень рад, конечно.
     - Я, - говорит, - братец, Митеньку в гимназию везу.
     - Доброе,  - говорю, - дело: нынче в гимназиях очень хорошо учат. А что
же, прибавляю, гувернер твой?
     - Ах,  -  говорит,  -  братец,  не говорите мне про этого человека. Это
чудовище какое-то!  Как я за ним вначале ни ухаживала -  лелеяла его,  можно
сказать;  он ничего этого не оценил.  Вообрази, мой дружок, он Митю, который
именно как младенец еще невинен,  начал по ночам возить с  собой на мужицкие
поседки. Я как узнала, так и обмерла; и как, надобно сказать, ребенок кроток
и благороден: он никак мне про своего учителя не хотел открыть этого.
     Я рассмеялся.
     - Славный, - говорю, - наставник.
     - Ужасный,  -  говорит,  -  братец,  человек!  Но  это еще не  все;  ты
посмейся, он даже мне вздумал делать куры{344}.
     - Вот видишь ли,  -  говорю, - сестрица: ты тогда на меня сердилась, а,
значит, я говорил правду. Хорошие гувернеры дороги, да к тебе в деревню и не
поедут; а шарлатаны эти добру не научат.
     - Вижу,  -  говорит,  - голубчик мой, все теперь вижу и потому решилась
отдать Митю в  гимназию,  пускай тут учится;  наймем квартиру,  и сама с ним
буду жить.
     - Зачем же сама-то жить! Это уж, говорю, по-моему, и лишнее бы.
     - Отчего же,  -  говорит, - дружок мой, лишнее? Чей же, говорит, надзор
может быть лучше, как не самой матери?
     - Это так,  -  говорю,  -  только не твой,  моя милая сестрица;  я знаю
наперед: Митенька, например, заленится в класс идти; а ты, вместо того чтобы
принудить его,  еще  сама его  оставишь,  будешь ко  всем учителям ездить да
кланяться;  а  он  на это станет надеяться,  а  потому учиться-то не будет и
станет шалить.
     - Что это, братец, ты всегда был для меня каким-то злым пророком; бог с
тобой! Я этого переменить не могу, так уж решилась!
     - Ваше дело, - говорю, - как знаете, так и делайте.
     Отправились.  Живут там.  Мой старший сын Петруша, ровесник Дмитрию-то,
тоже  тогда  в  гимназии  учился.  Спрашиваю его,  когда  этак  на  каникулы
приезжает:
     - Каково племянничек подвизается?
     - Да что,  -  говорит, - папенька, все в третьем еще только классе: два
года не перешел.
     - Что же, - говорю, - способностей, что ли, у него нет, или ленится?
     - Нет,  какое,  -  говорит,  -  способностей нет, ничего не занимается,
потому что некогда:  все по  маскарадам да по балам маменька возит,  танцует
как большой; одна шуба, говорит, у него, папенька, лучшая во всей гимназии -
хорьковая,  с  бобровым воротником,  у  директора этакой нет,  на вицмундире
сукно меньше как в двадцать рублей не носит,  а штатского-то платья сколько!
Все в сюртуках да во фраках щеголяет. Лошадь у него отличная, чухонские сани
с полостью, и, когда в гимназию едет, всегда сам правит.
     "Вот тебе и собственный надзор маменькин,  -  думаю,  -  хорош!" -  Ну,
однако,  с  течением времени  Петруша  мой  кончает  своим  порядком курс  и
поступает в Демидовское{354}, и пишет мне, между прочим, что Дмитрий Никитич
тоже не  хочет учиться в  гимназии и  поступает в  Демидовское из четвертого
класса;  самолюбие,  знаете, разыгралось! Не хочется от сверстников отстать;
только дурно,  что прямо не принимают,  надо наперед приготовиться. Нанимает
ему маменька самого лучшего профессора за тысячу рублей.  Ради этих расходов
большая часть  имения  закладывается.  Год  проходит,  тысяча заплачена;  но
наступает  экзамен,   и  малый  наш  хоть  бы  в  одном  предмете  выдержал.
Демидовское,   значит,  не  годится;  переезжают  в  Москву,  в  университет
поступать;  ждем,  не будет ли там толку, но и там не понравилось. Получаю я
от  нее преотчаянное письмо:  пишет,  что Митенька учиться больше не желает,
потому что ходил в  университет вольным слушателем и что все уж узнал,  чему
там  учат,  а  что  теперь  намерен поступить в  военную службу,  в  гусары.
"Представьте, братец, мое ужасное положение, - прибавляет она, - чего всегда
прежде опасалась, то должно исполниться; только и надежды на бога да на вас.
Не напишете ли вы Митеньке письмо,  не отсоветуете ли вы ему идти в  военную
службу, а поступить в депутатское собрание?"
     Подумал  я,   порассудил,   потолковал  с  женою.   "Что  же,   думаем,
отсоветовать,  для чего и для какой цели!" - и ответил ей таким образом, что
по желанию твоему,  милая сестрица,  я  не пишу Дмитрию,  ибо это совершенно
бесполезно.  Он  от  самого  своего  рождения никого  и  ни  в  чем  еще  не
послушался;  а  за  намерение его идти в  военную службу надобно благодарить
бога,  потому что  там  его по  крайней мере повымуштруют и  порастрясут ему
матушкины ватрушки;  но полагал бы только с своей стороны лучшим - поступить
ему  в  пехоту,  так  как  в  кавалерии служба дорога;  записывать же  его в
депутатское собрание -  значит продолжать баловство и давать ему возможность
бить баклуши.  Думал,  что  за  это  письмо она по  обыкновению рассердится;
однако нет.  Нежданно-негаданно прикатила сама из Москвы,  заезжает ко мне и
говорит,  что,  возложивши упование на господа бога,  она решилась отпустить
Митю в службу и потому едет с ним в Малороссию,  где и думает пожить, а "так
как, говорит, имение остается без всякого надзора, то умоляю тебя, друг мой,
принять его в свое распоряжение". Я только развел руками.
     - Безрассудная,  -  говорю, - ты женщина, сестрица! Зачем же ты сама-то
едешь за этакую даль в  твои лета?  И как ты будешь жить с сыном-юнкером,  и
где,  по деревням,  что ли, с ним, или в казармах? Знаешь ли ты, какого рода
эта жизнь?
     Заткнула уши и слушать не хочет.  Просидела, как на иголках, один вечер
и  куда-то скрылась,  больше уж и  не видал;  а сказывали,  что целым обозом
уехала куда-то за Москву.  Именье,  однакож, принял и потом, видевши большие
во всем запущения,  только, знаете, хотел было немного поустроить, не тут-то
было: через месяц какой-нибудь получаю от них письмо, умоляют, чтобы прислал
тысячу рублей серебром.  Что угодно,  пишут, могу из именья продать, только,
бога ради, не остановить, потому что без этого Митеньку в полк не принимают.
Делать нечего;  взял и  продал лучшую отхожую их  пустошь,  выслал им тысячу
рублей.  Думаю,  по крайней мере теперь поугомонятся.  Ничего не бывало; как
начали,  сударь мой, почти чрез каждую почту жарить меня: "Бесценный братец,
многоуважаемый  дядюшка,   вышлите  денег,   соберите  оброки  или   займите
где-нибудь".  Только в том и письма состоят.  Выслал еще раза два; терпение,
наконец,  лопнуло, написал им предерзкое письмо. "Вероятно, вы, - пишу им, -
не  умеете считать,  что  ожидаете оброков,  когда они  получены мною уже за
целый год вперед;  а если вы,  мои милые, думаете, что в вашей усадьбе или в
какой-нибудь из  деревень ваших открыты золотые рудники,  так вы ошибаетесь.
Нет у меня про вас больше денег". Осердились. Получаю на это ответ от одного
уж племянника, очен