,  а  чтоб на  нашей работе Петруха был
беспременно.
     Пузич насмешливо улыбнулся.
     - Петруха? - повторил он с усмешкою и обратился ко мне. - Когда я, ваше
привосходительство,  сам на работе,  что же значит Петруха?  Какое он звание
может иметь,  когда сам подрядчик тут,  извините вы меня,  Семен Яковлич,  -
отнесся он к Семену.
     - Из  наших ведь,  брат,  мужицких извинений не шубу шить,  это что!  -
возразил в  свою очередь Семен.  -  Не на одной нашей работе,  а и на всякой
Петруху от тебя требуют - знаем тоже.
     Пузич еще насмешливее покачал головою.
     - Ежели теперича, чтоб барину сделать удовольствие, Семен Яковлич, мы о
Петрухе не постоим, за Петруху нам стоять много нечего: артель моя большая.
     - Артель твою,  Пузич,  и  мы  тоже знаем;  я  опять при барине говорю:
окроме Петрухи,  другой прочий може у тебя только с нынешнего Николы топор в
руки взял, так уж с того спросить много нечего.
     - А Петруха-то кто ж такой? - спросил я Семена.
     - Уставщик; по всей артели парень надежный, - отвечал он.
     - Кто про это говорит!  Мастер отличнейший, в лучшем виде значит. Ежели
теперича,  ваше привосходительство, с позволения так сказать, по нашим делам
он  человек,   значит,   больной,   а  мы  держим  его  без  пролежек;  ваше
привосходительство,  жалование,  значит,  кладем ему  сполна,  -  проговорил
Пузич,  но  таким голосом,  по  тону которого ясно было видно,  что  похвала
Петрухе была ему нож острый,  и  он  ее поддерживал только по своим торговым
расчетам.
     При  прощанье Пузич стал просить у  меня полтинничка в  придачу ему  на
чай.  В  полтиннике мне уж совестно было отказать -  я  ему дал,  но Семен и
против этого протестовал:
     - Ну,  паря,  славная ты  выжима!  -  проговорил он Пузичу,  на что тот
отвечал только вздохом.


                                    III

     Сделать  ригу  я  задумал  не  столько  по  необходимости,  сколько для
развлечения.  Помещики,  обреченные на  постоянную жизнь  в  деревне,  очень
хорошо знают,  что стройка в деревне -  благодать,  самое живое развлечение;
точно должность получил,  приличную своим способностям:  каждое утро сходишь
посмотреть, потолкуешь; после обеда опять идешь посмотреть; вечером тоже.
     Все это делал, конечно, и я.
     Пузич пришел ко мне работать сам четв„рт:  с молодым парнем,  Матюшкой,
толсторожим и глуповатым на лицо, с Сергеичем, стариком очень благообразным,
который обратил особенно мое  внимание на  себя  тем,  что  рубил  какими-то
маленькими и очень красивыми щепочками и говорил самым мягким тенором, и все
всклад.  Уставщик  Петруха  был  мужик  высокого  роста,  сухой,  с  строгим
выражением в  глазах и  с ироническим складом в губах.  Он говорил мало,  но
резко  и  насмешливо.  Сам  Пузич оказался на  работе совершенная дрянь:  он
суетился,  кричал,  бранил, впрочем, одного только Матюшку, который принимал
его брань с простодушной и глупой улыбкой.
     - Всегда тебя так бранит подрядчик? - спросил я его.
     - Завселды...  дядюшка ведь он мне,  завселды все лается,  - отвечал он
мне и засмеялся.
     Над Сергеичем Пузич только важничал,  но перед Петрухой -  другое дело:
тот его,  видимо,  уничтожал своею личностью и чувствовал,  кажется,  особое
наслаждение топтать его в  грязь по всем распоряжениям в работе.  Достаточно
было  Пузичу  выбрать  какое-нибудь  бревно  и  положить его  на  углы,  для
пригонки,  как  Петр подходил,  осматривал и  распоряжался,  чтоб бревно это
сбросили, а тащили другое.
     - Что? Аль неладно? - спрашивал при этом Пузич каким-то робким голосом;
но  Петр даже не удостоивал его ответом,  молча размечал,  и  Пузич смиренно
усаживался и начинал рубить по отметкам работника.
     На другой или на третий день,  как стали они у меня работать, я подошел
и  сел  на  бревне около Сергеича,  на  долю которого выпало тесать пол,  и,
следовательно, он работал вдали от прочих.
     - Что, дедушка, стар бы ты по чужой стороне ходить, - заговорил я.
     - Что делать-то,  батюшка,  -  отвечал старик мягким голосом,  -  нужда
скачет,  нужда пляшет,  нужда песенки поет -  да!  Хоть бы  и  мое дело,  не
молодой бы молодик,  а на седьмой десяток валит... Пора бы не бревна катать,
а лыко драть да на печке лежать - да!
     - Отчего это ты все вот всклад говоришь? - заметил я ему.
     Сергеич усмехнулся.
     - Измолоду, государь мой милостивый, - отвечал он, - такая уж моя речь;
где и  язык-то набил на то -  не помню;  с хороводов да песен,  видно,  дело
пошло; ну и тоже, грешным делом, дружничал по свадебкам.
     - Дружкой ты был? - сказал я.
     Старик самодовольно улыбнулся.
     - Я был,  може,  из дружек дружка, а не то что просто дружка; меня ажно
из Ярославля богатые мужички ссягали дружничать у них на сыновних свадебках,
по сту рублев мне за то платили; я был дорогой дружка - да! Ты вот, государь
милостивый,  в замечанье взял, что я речь всклад говорю; а кабы ты посмотрел
еще  меня на  свадебном деле,  так  что  твой колоколец под  дугой али гусли
многострунные!
     - Как же у вас начинаются, например, эти сговоры? С чего? - спросил я.
     - Сговоры,  государь мой милостивый,  - отвечал Сергеич, кажется, очень
довольный моим вопросом, - начинаются, ежели дружка делом правит по порядку,
как он сейчас в избу вошел,  так с поклоном и говорит:  "У вас, хозяин, есть
товар, а у нас есть купец; товар ваш покажите, а купца нашего посмотрите..."
Тут сейчас с  ихниной,  с  невестиной стороны,  свашка,  по-нашему,  немытая
рубашка,  и  выводит девку  из-за  занавески,  ставит супротив жениха;  они,
вестимо,  тупятся, а им говорят, чтоб смотрелись да гляделись - да! Теперича
невеста,  значит,  понравилась.  Женихов дружка  сейчас  по  имени  чествует
хозяина в дому...  Иван Иваныч,  что ли: "Товар ваш, Иван Иваныч, показался,
ум-разум расступился,  пожалуйте шубу  на  стол,  станем богу молиться и  по
рукам биться" -  да!  Девку опять за занавеску уводят:  горе горевать,  свой
девичий век обвывать,  а  батька с  маткой сядут за стол дочку пропивать,  и
пьянство  тут,  государь мой  милостивый,  у  нас,  дураков-мужиков,  бывает
шибкое;  все,  значит,  от жениха идет;  только, сердечный, повертывайся, не
жалей денежек, приезжай, значит, припасенный.
     - А дары когда ж дарятся между женихом и невестой? - перебил я.
     - Дары тут же дарятся,  - продолжал Сергеич, - как теперича, по молитве
это  рукобитье  совершится,  старички,  выходит,  по  другому,  по  третьему
стаканчику выпили,  дружка  сейчас и  ведет  жениха за  занавеску,  поначалу
молитву читает:  "Господи,  помилуй нас" -  да!  Тут  женишок и  спрашивает:
"Красна девица, дайте знать, как вас звать?" Она - хоша Катерина Степановна;
значит  -   "Катерина  Степановна,   извольте  наши  дары  принять,   да  не
прогневаться,  примите мало, а сочтите за много". Невеста дары приемлет; тут
они и  цалуются,  впервые,  значит,  а  другие,  може,  и больно не впервые,
губы-то,  може, до мозолей уж трепаны, особливо по нашей гулящей сторонке...
Теперича и невеста в оборот жениху говорит:  "Господи,  помилуй нас.  Добрый
молодец,  как  вас  звать?"  Примерно,  Николай Иваныч;  выходит -  "Николай
Иваныч,  извольте от меня дары принять,  да не прогневаться, примите мало, а
сочтите за много!" Отдаривается, значит - да!
     - А как же невеста обвывает свой девичий век? - спросил я.
     - Хорошо,  сударь,  обвывает, - отвечал Сергеич с каким-то умилением, -
причитывает все  к  отцу,  матери с  такими речами:  "Не  лес к  сырой земле
клонится,  добрые люди богу молятся.  Стречай-ка ты,  родимый батюшка, своих
дорогих  гостей,   моих  разлучников;   сажай-ка   за   стол  под   окошечко
свата-сватьюшку, дружку-засыльничка ко светцу, ко присветничку; не сдавайся,
родимый батюшка,  на слова их на ласковые, на поклоны низкие, на стакан пива
пьяного,  на чару зелена вина;  не отдавай меня,  родимый батюшка, из теплых
рук в холодные,  ко чужому к отцу, к матери" - да! Приговоры хорошие идут. У
нас ведь лучше,  обряднее, чем у вас, у барь. Я вот тоже с улицы в окошко на
господские свадьбы гляживал -  что?.. Ничего нет потешного; схватятся только
за руки да ходят, а ничего разговоров нет.
     - Это на  сговорах;  а  на  свадьбах,  я  думаю,  еще больше приговоров
бывает,  -  продолжал я спрашивать,  видя,  что Сергеич был в душе мастер по
свадебному делу,  и  я убежден,  что он некоторые приговоры сам был способен
сочинять.   Вопрос  мой  окончательно  расшевелил  старика;  он  откашлялся,
обдернул бороду и  стал уж называть меня,  вместо "государь мой милостивый",
"друг сердечный".
     - В самую свадьбу,  друг сердечный,  -  начал он,  - приговоры, большие
ведутся.  Теперича взять  так  примерно:  женихов поезд въезжает в  селенье;
дружка сейчас,  коли он ловкий,  соскочит с  саней и бежит к невестиной избе
под окошко с таким приговором:  "Стоят наши добрые кони во чистом поле,  при
пути,  при дороженьке,  под синими небесами,  под чистыми под звездами,  под
черными облаками;  нет ли у  вас на дворе,  сват и  сватьюшка,  местечка про
наших коней?" Из избы им откликаются:  "Милости просим; про ваших коней есть
у нас много местов".  Теперича по его команде поезд въезжает на двор,  а он,
государь мой милостивый,  все впереди,  никому вперед себя идти не дает.  По
сеням идет, молитву творит и себе приговор говорит: "Идет друженька лесенкой
кленовою,  мостиком  калиновым,  берется  друженька за  скобочку  полужоную.
Растворите,  во имя отца и  сына и  святаго духа,  дверечки широкие:  сам я,
сватушка, двери на петле поведу, а без аминя не войду!" Тем, друг сердечный,
что в свадебном деле ничего без молитвы начинать нельзя, весь поезд, значит,
аминя и  ждет -  да!  Как теперича им аминь из избы оголосили,  дружка опять
впереди всех.  Первый его  приговор,  как  в  избу вошел:  "Скок чрез порог,
насилу ножки переволок!"  Значит,  чтоб с шутки начать,  да и дело кончать -
да!  Второй приговор его:  "Все люди смотрящие,  все люди глядящие! Покажите
мне хозяина настоящего в  дому".  Третий его приговор:  "Сватьюшка любезный,
кто у вас в доме начал?" -  "Начал у нас в доме спас, пресвятая богородица!"
- отвечают ему.  Четвертый приговор дружки значит:  "Богу помолимся,  на все
четыре стороны поклонимся, сватьюшка любезный, в некоторые годы, в некоторые
времена ходили промеж нас старушонки,  дела наши свашили,  были промеж нас и
сговоры! Теперича, значит, дело наше сужено, ряжено: к молодому нашему князю
пожалуйте молодую княгиню,  к  большому барину большого барина,  к  меньшому
барину меньшого,  к тысяцкому тысяцкого,  а ко мне, дураку-дружке, такого же
дурака-дружку".  Теперича сейчас  невесту  и  выводит  из-за  занавески брат
родной али там крестный. Дружка опять было первый идет, брату пива подносит,
только на  тот  раз ему говорят -  да:  "Пришлите себя помоложе,  подороже и
повежливее!" Значит,  надо жениха посылать. Идет тот сначала с пустым пивом,
без денег,  значит,  брат ему и  говорит:  "Кушайте сами;  наша сестричка не
дешевая:  не  по  бору ходила,  не  шишки брала,  а  золотом шила;  у  нашей
сестрички по  тысяче косички,  по  рублю  волосок" -  значит,  выкуп надобно
делать, денег в пиво класть.
     - А дружка что тут делает? - спросил я.
     - Дружка промеж тем свое справляет,  - отвечал Сергеич. - Тоже, грешным
делом,  бывало,  попересохнет в  горле-то,  так  нарочно и  закашляешься:  и
кашляешь и  кашляешь,  а  тут такой приговор и ведешь:  "Сватьюшки любезные,
что-то в горле попершило,  позакашлялось: нет ли у вас водицы испить, а коли
воды нет,  мы пьем и пивцо,  а пивца нет,  выпьем и винца!" Ну,  и на другой
хорошей свадьбе,  где вином-то просто, тут же стакана три в тебя вольют; так
и  считай  теперь:  сколько в  целый  день-то  попадет.  С  другой,  бывало,
богатенькой свадебки,  после друженья,  приедешь домой,  так  целую неделю в
баню ходишь -  свадебную дурь паром выгонять.  Хорошо дружке бывает,  нечего
сказать, больно хорошо.
     - Хорошо-то, хорошо, да ведь и это дело не всякий справит: надобно тоже
разум иметь, - заметил я.
     - Еще  какой разум-то,  друг  сердечный!  Разум большой надо  иметь,  -
отвечал Сергеич.  -  Вот  тоже  нынешние дружки,  посмотришь,  званье только
носят...  Хоть бы теперь приговор вести надо так, чтоб кажинное слово всяк в
толк взял,  а не то что на ветер языком проболтать.  За пояс бы,  кажись,  в
экие годы свои всех их заткнул, - заключил он и начал тесать.
     - А уж нынче разве ты не дружничаешь? - спросил я.
     - Нет,  государь мой милостивый,  давно уж  отстал;  что-что с  рожи-то
цветен да румян,  а  глаза больно плохи.  Вот и  рубишь теперь все больше по
памяти;  кажинный год раза три сослепа-то обрубишься,  а  уж где дружничать:
тут надо глаза быстрые, ноги прыткие!
     - Ты семейный али одинокий?
     - Какое,  друг сердечный,  одинокий!  -  возразил Сергеич:  - Родом-то,
видно,  из кустовой ржи.  Было в  избе всякого колосья -  и мужиков и девья:
пятерых  дочек  одних  возвел,   да  чужой  человек  пенья  копать  увел,  в
замужества,  значит,  роздал -  да!  Двух было сыновьев возрастил,  да и тем
что-то  мало себе угодил.  За  грехи наши,  видно,  бог нас наказывает.  Иов
праведный был,  да и  на того бог посылал испытанье;  а нам,  окаянным,  еще
мало, что по ребрам попало - да!
     - А сыновья где ж у тебя?
     - Сыновья,  друг  сердечный,  старший,  волей божьею на  Низу  холеркой
помер,  а другого больно уж любил да ласкал, в чужи люди не пускал, думал, в
старые наши годы будут от него подмоги,  а выходит,  видно, так, что человек
на батькиных с маткой пирогах хуже растет, чем на чужих кулаках - да!
     - Где ж он? Спился, что ли?
     - Я уж и сказать тебе не знаю как,  в кою сторону он дурак; недолго бы,
кажись,  пил,  да  много в  кабак отвалил.  Добросовестным он,  государь мой
милостивый,  при конторе нашей был,  и  послали его,  где греху-то  быть,  с
мирскими деньгами в город;  уехать-то уехал в поддевке,  а оттель привели на
веревке -  да!  Все денежки,  двести с хвостиком,  и ухнул там; добрые люди,
спасибо,  подсобили -  да!  Он-то благовал,  а батька в ответ попал: мирские
рублики,  батюшка, не простят. На сходке такое положенье сделали, что али бы
я деньги за него клал,  али бы его,  разбойника,  на поселенье сдал - да! Не
стерпел я  этого:  детки-то к  нам сердцами не падки,  а они нам -  худы ли,
добры  -  вс„  сладки.  Делать  неча,  пошел  к  Пузичу,  стал  ему  в  ноги
кланяться...
     - А разве Пузич у вас деньги в рост отдает?
     - Нешто,  нешто,  сударь одолжает кой-кого на знати,  - отвечал старик,
вздохнув,  -  исстаря еще у них в дому это заведенье идет: деды его еще этим
промышляли.
     - Помилуй! Сам Пузич дурак какой-то, болтушка! - заметил я.
     Сергеич усмехнулся.
     - Да, то-то вот, что-что разумом мелок, да как сердцем-то крепок, так и
богатее нас с тобой,  государь милостивый,  живет.  Гривной одолжит, а рубль
сорвать норовит;  мало бога знает,  неча похвалить, татарский род проклятый,
что-что крещеные!  Хоша бы и  мое дело:  тем временем слова не сказал и дал,
только в конторе заявил,  а теперь и держит словно в кабале; стар не стар, а
все в эту пору рубль серебра стою, а он на круг два с полтиной кладет.
     - Ну, а прочие как же живут у него? - спросил я.
     - А что, государь мой милостивый, прямо тебе скажу; вся артель у нас на
одном порядке,  -  отвечал старик тихо.  -  Все в кабале у него состоим. Вон
хоть бы этот Матюшка, дурашный, дурашный парень, а все бы в неделю не рублем
ассигнациями надо ценить.
     - Неужели же  он  рубль  ассигнациями только  кладет ему  в  неделю?  -
воскликнул я.
     - Али больше!  -  отвечал Сергеич.  - Он тоже пригульный: девка по лесу
шла да его нашла,  бобылка согрешила -  землицы,  значит,  и  не было у них,
хлебцем-то  и  бились...  Ну,  Пузич  и  делал им  это  одолжение:  давал на
пропитание, а теперь и рассчитывает как надо: парень круглый год калачика не
уболит съись;  лапоток новых не на что купить,  а все денег нет - да! Каковы
наши богатые-то мужички, а наш-то уж, пожалуй, изо всех хват, черту брат.
     - Ну, а этот Петр, уставщик, верно, на особом у Пузича положении нанят,
по настоящей ряде?
     - А какое, сударь, по настоящей ряде! Тоже в кабале, еще больше нашего.
Триста рублев ему должным состоял,  от родителя тоже поотделился, а тут, где
бы разживаться,  в болесть впал, словно бы года два хворал, а уж это до кого
ни доведись: хозяин лежит, нужду в доме творит.
     - Отчего ж Пузич трусит его, кажется?
     - Ну да,  батюшка, по работе-то нужный ему человек: что бы он без него?
Как без рук,  сам видишь!  А еще и то...  после болести,  что ли,  с ним это
сделалось, сердцем-то Петруха неугож, гневен, значит. Теперича, что маленько
Пузич сделает не по нем,  он сейчас ему и влепит:  "Ты, бает, меня в грех не
вводи; у меня твоей голове давно место в лесу приискано".
     - Неужели же он это вправду говорит? - спросил я.
     Сергеич засмеялся.
     - Нету,   сударь,  какое,  кажись,  вправду!  -  отвечал  он.  -  Мужик
богобоязливый,  сделает ли экое дело! Сердце только срывает, стращает. Ну, а
Пузич тоже  плутоват-плутоват,  а  ведь  заячьего разуму человек:  на  ружье
глядит,  а от воробья бежит,  и боится этого самого,  не прекословствует ему
много.
     Петр стал меня очень интересовать,  и  я  хотел было о  нем поподробнее
расспросить Сергеича,  но в  это время подошел Пузич и  начал нести какую-то
чушь о работе, и я, чтоб отделаться от него, ушел в комнаты.


                                     IV

     Когда  срубы  были  срублены,  Пузич,  к  большому моему  удовольствию,
отправился на другую какую-то работу. В тот же день Семен подошел ко мне.
     - Винца-то  ребятам обещали;  прикажите хоть штофчик им  выставить -  и
будет с них! - проговорил он.
     - Хорошо,  -  сказал я,  -  что ж  ты мне давно не напомнишь?  Я было и
забыл.
     - Пережидал,  чтоб собака эта куда-нибудь убежала,  а то ведь рыло свое
тут же стал бы мочить,  -  отвечал Семен, подразумевая, конечно, под собакой
Пузича.
     - Когда ж им дать? - спросил я.
     - Да вот хоть ужо вечером, как отшабашат.
     - Хорошо...  Зайди ты перед тем в горницу за вином,  и я выйду к ним, -
сказал я.
     - Слушаю-с, - отвечал Семен и неторопливо пошел к своему делу.
     Вечером я  действительно в сопровождении Семена,  вооруженного штофом и
несколькими  ломтями  хлеба,   вышел  к   плотникам.   Они,   вероятно,   уж
предуведомленные,  сидели на  бревнах.  При  моем приходе Сергеич и  Матюшка
привстали было и сняли шапки.
     - Сидите, братцы; винца я вам принес, выпейте, - сказал я, садясь около
них тоже на бревно.
     Петр, сидевший потупившись, откашлялся.
     - Благодарствуй,  государь наш милостивый,  благодарствуй, - проговорил
Сергеич.
     Матюшка глупо  улыбнулся.  Я  велел  подать  первому Петру.  Он  выпил,
откашлялся опять и проговорил:
     - Вот кабы этим лекарством почаще во рту полоскать, словно здоровее был
бы.
     - Будто? - спросил я.
     - Право,  славно бы  так;  мужику вино,  что мельнице деготь:  смазал и
ходчей на ходу пошел, - отвечал Петр.
     - Вино сердце веселит,  вино разум творит, - присовокупил Сергеич, беря
дрожащими руками стакан.
     Матюшка,  выпив,  только стал облизываться,  как  теленок,  которому на
морду посыпали соли.
     Из  принесенного Семеном хлеба Сергеич взял  ломоть,  аккуратно посолил
его и начал жевать небольшим числом оставшихся зубов.
     Матюшка захватил два сукроя,  почти в два приема забил их в рот и стал,
как говорится, уплетать за обе щеки. Петр не брал.
     - Что ты, и не закусываешь? - сказал я ему.
     - Нет,  не закусываю. Мы ведь не чайники, а водочники: пососал язык - и
баста! - отвечал он и опять закашлялся, а потом обратился ко мне:
     - Я, барин, батьку еще твоего знавал: старик был важный.
     - Важный?
     - Важный; лучше тебя.