крапиву надобен и мороз, а то бы она долго жглась,
- проговорила, подмигнув глазом, Грачиха.
     - На  каком же  основании именье ваше в  опеке,  за  долги,  что ли?  -
спросил я.
     - Малолетних, сударь, теперь наше имение. За малолетными, за правнуками
госпожи нашей числится оно, - отвечал Яков Иванов.
     - А сыновья и внучата где же?
     - Сын  их  единородный,  -  начал старик с  грустною,  но  внушительною
важностью,  -  единая их утеха и радость в жизни, паче всего тем, что, бывши
еще в  молодых и  цветущих летах,  а уже в больших чинах состояли,  и службу
свою продолжали больше в иностранных землях,  где,  надо полагать, лишившись
тем временем супруги своей,  потеряли первоначально свой рассудок,  а  тут и
жизнь свою кончили,  оставивши на  руках нашей старушки свою -  дочь,  а  их
внуку, но и той господь бог, по воле своей, не дал долгого веку.
     С  каждым словом старика я  видел,  что  лицо  Грачихи больше и  больше
принимало насмешливое выражение.
     - Эх,  полно,  полно, Яков Иваныч, не ты бы говорил, не я бы слушала! -
воскликнула она, махнув рукою.
     У слепца как будто бы уши поднялись при этом восклицании.
     - Что ж вам так слова мои не по нраву пришли? - проговорил он.
     - А то не по нраву,  что не люблю,  коли говорят неправду,  -  отвечала
Грачиха, - не от бога ваши молодые господа померли, про сынка, пускай уж, не
знаем,  в Питере дело было, хоть тоже слыхали, что из-за денег все вышло: он
думал так,  что  маменька богата,  не  пожалеет для него,  взял да  казенным
денежкам глаза и  протер,  а  выкупу за  него не  сделали.  За неволю с  ума
спятишь, можо, не своей смертью и помер, а принял что-нибудь, - слыхали тоже
и знаем!
     - Вот вы что знаете, чего и мы не знаем, - возразил Яков Иванов.
     - Шалишь,  дедушка,  знаешь и ты,  только не сказываешь. А что про вашу
барышню,  так уж это, батюшка, извини, на наших глазах было, как старая ваша
барыня во  гроб ее  гнала,  подсылы делала да с  мужем ссорила и  разводила,
пошто вот вышла не за такого,  за какого я хотела,  а чем барин был худ?  Из
себя красивый, в речах складный, как быть служащий.
     Яков Иванов насильно улыбнулся.
     - По вашему, сударыня, женскому рассудку, может быть, и так, - произнес
он с полупрезрительной миной, - а что как мы понимаем, так этот господин был
нашей барышне не пара.
     - Знаем,  сударь Яков Иваныч,  - перебила Грачиха, - понимаем, батюшка,
что  вы  со  старой  госпожой вашей  мнением своим  никого  себе  равного не
находили.  Фу ты,  ну ты,  на,  смотри!  Руки в боки,  глаза в потолоки себя
носили,  а  как по-другому тоже посудить,  так все ваше чванство в богатстве
было,  а деньги, любезный, дело нажитое и прожитое: ты вот был больно богат,
а стал беден, дочку за купца выдавал было, а внук под красну шапку поспел.
     При  этом намеке все  молчавшая до  того старушка,  жена Якова Иванова,
вспыхнула и проговорила:
     - И  вам,  сударыня,  не  сказано,  как  век проживете:  теперь вот при
состоянии, а может, тоже не лучше нас дойдете.
     - Да  что мне знать-то?  Знать мне,  матушка Алена Игнатьевна,  нечего:
коли по миру идти -  пойду, мне ничего. Э! Не такая моя голова, завивай горе
веревочкой:  лапотницей была,  лапотницей и стала!  А уж кто,  любезная,  из
салопов и бархатов надел поневу,  так уж нет,  извини:  тому тошно,  ах, как
тошно! - отрезала Грачиха и ушла из избы, хлопнув дверью.
     Алена  Игнатьевна еще  более  покраснела;  старый  дворецкий  продолжал
насильно улыбаться.  Мне сделалось его жаль; понятно, что плутовка Грачиха в
прежние времена не стала бы и не посмела так с ним разговаривать.  Несколько
времени мы молчали,  но тут я  вспомнил тоже рассказы матушки о  том,  что у
старухи Пасмуровой было  какое-то  романическое приключение,  что  внучка ее
влюбилась в  молодого человека и  бежала  с  ним  ночью.  Интересуясь узнать
подробности, я начал издалека:
     - Что  эта  дура  Грачиха врет,  что  барыня ваша заела внучкин век!  -
сказал я будто к слову.
     - На ветер лаять все можно,  -  отвечал Яков Иванов, - а коли человек в
рассудке,  так он  никогда сказать того не  может,  чтоб госпожа наша внучки
своей не любила всем сердцем,  только конечно,  что по своей привязанности к
ним  ожидали,  что какой-нибудь принц или граф будет им  супругом,  и  сколь
много у  нашей барышни ни  было  женихов по  губернии,  всем генеральша одно
отвечала:  "Ищите себе другой невесты,  а Оленька моя вам не пара, если быть
ей в замужестве,  так быть за придворным".  И было бы так: невеста наша была
не  заурядная,  хоть бы насчет состояния,  полторы тысячи душ впереди,  сама
ученая по-французски, по-немецки, из себя красавица.
     - Красоты,  кажется,  была такой,  -  вмешалась Алена Игнатьевна, - что
редкостно на  картинках таких красавиц изображают.  Приехала тогда из ученья
из  Питербурга к  бабеньке:  молоденькая,  розовая,  румяная,  платья тогда,
по-старинному  сказать,   носили  без  юбок,   перетянутся,  волосы  уберут,
причешут,  братец мне родной -  парикмахер - был нарочно для того выписан из
Питербурга, загляденье для нас, рабынь, было: словно солнце выйдет поутру из
своих комнат.
     - За кого же она вышла? - спросил я.
     Яков Иванов при этом вопросе только покачал головой.
     - Соседка тут была около нас,  бедная дворянка,  - отвечал он, - так за
сына ее изволила выйти,  молодого офицера,  всего еще в прапорщичьем чине, и
так как крестником нашей старой госпоже приходился,  приехал тогда в отпуск,
является:  "Маменька да  маменька крестная,  не  оставьте вашими  милостями,
позвольте бывать у вас".  Ну и генеральша наша принимала,  разумея так,  что
еще  мальчик.  "Поди,  Феденька,  подай моську,  позови Якова,  вели  давать
чай..." Почесть что держала на посылках, а он вообразил себе другое. Барышне
нашей,  по молодости ее лет,  также приглянулся,  девица была еще неопытная,
хотя в богатстве родилась и выросла, а людей тоже мало видала.
     - Как же у них все это шло, хотелось бы мне знать? - сказал я.
     - Вначале я и не знаю хорошенько, без меня это было, в Питербурге тогда
целый год по делам госпожи хлопотал,  -  отвечал Яков Иванов,  - вон она вам
лучше расскажет,  на ее глазах все это происходило,  -  прибавил он,  указав
головой на жену.
     - Как же это, Алена Игнатьевна, а? - обратился я к старушке.
     Она потупила жеманно голову и начала:
     - Дело,  сударь,  происходило: ездил да ездил к нам молодой барин Федор
Гаврилыч,  и сердце сердцу весть подает -  не то,  что в барском роде, а и в
нашем холопском.  Барышня наша,  так доложить,  на  фортепьянах была большая
музыканша, а Федор Гаврилыч на флейте играли, ну и стали тешить себя, играли
вместе,  старушка даже  часто сама приказывала:  "Подите,  дети,  побренчите
что-нибудь",  или когда вечером музыкантам прикажут играть,  а  их  заставит
танцевать разные мазурки и лекосезы,  а не то в карты займутся,  либо книжку
промеж собой читают.  Сад был тоже у  нас большой,  аллеи темные,  в  другую
солнце круглый день не заглянет,  бабенька после обеда лягут почивать, а они
по  аллеям этим пойдут гулять с  глазу на глаз,  очень было заметно даже для
нас, для прислуги, - все, почесть, видели и знали.
     - Если бы я  тем временем дома был,  дело бы не пошло так далеко;  я на
первых бы порах доложил госпоже, - перебил Яков Иванов.
     - Докладывать госпоже,  Яков Иваныч,  как бы  еще изволили они принять;
сами знаете,  не  любили,  чтоб их  учили,  а  больше того и  барышню за  их
ангельскую  доброту  и  кротость  жалели,   -   возразила  вполголоса  Алена
Игнатьевна и снова потупила свои мягкие и добрые глаза.
     - Каким же образом открылось? - спросил я.
     - Через маменьку Федора Гаврилыча,  Аграфену Григорьевну,  - продолжала
Алена Игнатьевна,  -  люди их  тоже после рассказывали,  так  как  стала она
говорить сыну:  "Приехал ты через кои веки к  матери на побывку,  а все свое
время проводишь у Катерины Евграфовны",  а он ей на это говорит:  "Маменька,
говорит,  я  должен вам сказать,  что мне очень нравится Ольга Николавна,  а
также и я им". Аграфена Григорьевна очень тому обрадовалась.
     - Еще бы,  -  заметил с насмешкою Яков Иванов, - по пословице: залетели
вороны в большие хоромы!  Только бы прежде надо было подумать, что такое они
значут и что значит наша барышня.
     - Свое детище, Яков Иваныч, до кого ни доведись, всякому дорого и мило,
- скромно и  с почтением возразила Алена Игнатьевна и потом снова обратилась
ко  мне.  -  Думавши,  может быть,  так,  что  госпожа наша Федора Гаврилыча
изволят ласкать и принимать, они и понадеялись.
     Старый дворецкий, как бы не утерпевший с досады, опять перебил жену:
     - Деревня, деревня и есть: барыня эта, Аграфена Григорьевна, только что
из  дворянского рода  шла,  а  женщина  была  самого  деревенского,  бабьего
рассудку.
     - Что ж они, сватались? - спросил я.
     - Как  же-с,  -  отвечал Яков Иванов,  и  лицо его окончательно приняло
какое-то озлобленное выражение.  -  В  самый,  кажется,  летний Николин день
приехала к  нам  эта  Аграфена Григорьевна,  и  что-то  уж  очень  нарядная.
Генеральша наша и смеется ей:  "Что это,  мать моя,  как расфрантилась?" Она
поцеловала у ней ручку и говорит: "Как же, говорит, ваше превосходительство,
мне в этакой дом ехать не нарядной".  Севши после этих слов,  по приглашению
нашей госпожи,  в кресла,  заводит разговор о сыне своем.  "Очень,  говорит,
Катерина Евграфовна,  вами благодарна,  что  вы  моего Феденьку изволите так
принимать".  -  "Отчего,  -  говорит на  это  госпожа наша,  -  мне  его  не
принимать:  чем у тебя там по глупым вашим поседкам по избам бегать,  пускай
лучше у  меня бывает,  по  крайней мере насчет обращения чем-нибудь заняться
может,  а он мальчик неглупый и, кажется, добрый". Похвалила, знаете, больше
из  жалости,   а  это  еще  больше  придало  гонору  этой  госпоже  Аграфене
Григорьевне.  "Да, говорит, матушка Катерина Евграфовна, должна я, грешница,
благодарить бога:  хотя в супружестве большого счастия не имела (потому что,
с позволения доложить,  покойный муж ее, занимаясь сам хмелем, через два дни
в  третий бил  ее  за  ее  глупость).  Весь  свой  век  изжила в  горестях и
недостатках (простее того сказать,  на  постных щах круглый год),  но  зато,
говорит,  за  все  это  в  сыне моем имею теперь утешение.  Службу свою,  по
желанию моему,  он оставляет и  будет жить при мне,  и теперь бы такое с ним
наше намерение, чтобы он женился". Госпожа наша только плечами пожала и, так
как  просто  и  строго  с  этакими  маленькими  и  необразованными дворянами
изволила обращаться,  прямо ей и говорит:  "Что ты, глупая феф„ла, вздумала?
Малый без году неделя из  яйца вылупился,  а  она уж  из  службы его взяла и
женить хочет.  Да разве нищих разводить и без вас мало!  И кто теперь, какая
дура  за  него  пойдет?"  Ну,   и  кабы  эта  безрассудная  барыня  Аграфена
Григорьевна имела хоть сколько-нибудь разуму, ей бы и замолчать, а она стала
продолжать разговор и уж прямо: "Матушка, говорит, Катерина Евграфовна, дело
уж сделано,  и теперь бы для нас было большое счастие,  если бы Феденька мой
удостоился получить руку вашей Ольги Николавны".  Старушка наша,  по  своему
великодушию,  и  тут стерпела и  только уставила на нее свои очки,  покачала
головой и тихо сказала:  "Ах ты,  говорит, дурища, дурища набитая; понимаешь
ли ты,  что ты говоришь?  Твоему отродью жениться на моей Оленьке? Да как вы
осмелились такие мысли иметь?"  Но  глупому человеку,  видно,  хоть  кол  на
голове теши,  ему все равно. Аграфена Григорьевна и этого ничего не поняла и
все продолжает свое:  "Матушка, говорит, Катерина Евграфовна, как нам этаких
мыслей не иметь,  когда ваша Ольга Николавна дали уж Феденьке слово, а если,
говорит,  насчет состояния,  так он не нищий, у него после моей смерти будет
двадцать душ".  Удивить и  пленить чем  госпожу нашу  думала!  Я  тогда  чай
подавал и  только обмер,  видевши,  что у старушки нашей и пенка уж на губах
выступила. "Господи, что только будет", - думаю; но они и тут себя сдержали,
стукнули своей клюкой и  только крикнули:  "Вон из моего дома!"  Сваха,  как
сидела,  так и вскочила, накинула себе на голову свою шаль и почесть что без
салопу уехала; мы, лакеи, уж и не провожали, и этого почету даже не отдали.
     Проговоря это,  старик утомился и  замолчал,  и только по выражению его
лица можно было догадаться о волновавшей его глубокой досаде на то,  что все
шло и делалось не так, как рассчитывала и желала госпожа его и он.
     - Вот,  я  думаю,  гроза-то  разразилась над  бедной вашей барышней?  -
сказал я, обращаясь более к Алене Игнатьевне.
     - Не без того,  сударь, - отвечала она, взглянув на мужа и как бы желая
угадать,  нравятся ли ему ее слова. - Сами мы не слыхали, - продолжала Алена
Игнатьевна вполголоса,  -  а  болтали тоже после,  что Ольга Николавна прямо
бабеньке сказали, что ни за кого, кроме Федора Гаврилыча, не пойдут замуж, и
что будто бы,  не знаю,  правда или нет, старушка, так оченно рассердившись,
ударила их по щеке.
     Последние слова  Алена Игнатьевна произнесла уж  почти шепотом и  потом
снова начала прежним голосом:
     - Пришедши после того в гостиную,  смотрим:  Катерина Евграфовна ушла в
свою  моленную,  а  барышня лежит  середь полу,  без  всяких чувств.  Словно
мертвую отнесли мы  их  в  мезонин,  а  от  Катерины Евграфовны слышим такой
приказ,  чтобы и  ходить за  ними никто не  смел,  но,  видевши их  в  таком
положении,  я  осталась при  них,  стала  им  головку  уксусом  примачивать.
Поопамятовались,  узнали меня.  "Где я,  говорит,  Аленушка,  и  что со мной
было?" Я им докладываю.  "Ах,  говорит, Аленушка, зачем я, несчастная, ожила
опять на белой свет", а сами всплеснули ручками да так и залились слезами. Я
стою у них в ножках у кровати,  и что ведь,  мы,  сударь, рабы - дуры, какие
наши разговоры могут быть...  сказки мои Ольга Николавна любили слушать. "Не
прикажете ли,  говорю,  сударыня,  сказочку  вам  рассказать?"  Они  сначала
рассмехнулись и  только головкой помотали,  а потом опять заплакали.  Чем их
утешать да  уговаривать,  и  сама  не  знаю!  Взяла  да  Федора  Гаврилыча и
похвалила,  что умен и  хорош он  очень,  так не  поверите,  сударь,  словно
барышня моя ожила,  дыханье даже перевести хорошенько не  могут.  "Нравится,
говорит,  он тебе,  Аленушка?" -  "Нравится,  говорю,  сударыня,  и вся наша
прислуга их любит и  хвалит".  -  "Вот видишь,  говорит,  вы -  служанки,  а
хвалите его,  а  бабушка так нет...  видно,  она,  говорит,  не  хочет моего
счастия,  а хочет уложить меня в могилу,  -  бог с ней". - "Полноте, говорю,
сударыня,  как это может быть:  бабенька вас любит и так только, может быть,
на  первых порах изволили разгневаться,  а  после сердце их  отойдет.  Коли,
говорю,  Федор Гаврилыч вам мил,  что ж ей тому препятствовать". - "Ах, нет,
говорит, Аленушка, он бедный и незнатный, а бабушка моя гордая".
     - Что же старая ваша барыня? - спросил я.
     - Старушка с виду ничего не показывали:  скрытны чрезвычайно были-с!  -
отвечала Алена  Игнатьевна.  -  Барышня пролежали в  постели целый день,  на
другой день тоже: пищи никакой не принимают, что ни на есть чашка чаю, так и
той в день не выкушают,  сами из себя худеют,  бледнеют,  а бабенька хоть бы
спросили,  точно их совсем и на свете не бывало;  по тому только и приметно,
что сердце ихнее болело,  что еще,  кажется,  больше прежнего строги стали к
нам,  прислуге.  Старая девица за ними ходила,  любимица ихняя; бывало, всех
нас девушек кличкой кликали,  а ту всегда по имени и отчеству называли, и на
ту  изволили за  что-то  разгневаться и  сослали со  своих глаз  в  скотную;
приказчику тоже,  что-то  неладно на  докладе доложил,  того  из  своих  рук
изволили клюкой поучить.  Мы уж, горничные девушки, не знаем, как и ступить,
того и ждем, что над кем-нибудь гнев свой сорвут.
     - Все бы  это ничего,  ничего бы дальше этого не пошло,  если бы не эта
мерзкая девчонка,  фрелина нашей  барышни:  от  ней  весь  сыр-бор  потом  и
загорелся, - перебил резким тоном Яков Иванов.
     В старческом дрожащем его голосе так и слышалась накипевшая желчь.
     - Что ж тут горничная сделала? - спросил я.
     - Передатчицей стала,  -  отвечал Яков Иванов прежним тоном,  - записки
стала переносить туда и  оттуда к барышне -  ветреная,  безнравственная была
девчонка,  и теперь,  сударь,  сердце кровью обливается,  как подумаешь, что
барышня наша  была  перед  тем,  истинно сказать,  почтительной и  послушной
внукой,  как следует истинной христианке, а тут что из нее вдруг стало: сама
к  бабеньке не является,  а пишет письмо,  что либо бегут с своим нареченным
женихом,  либо руки на себя наложат. Каково было старушке читать эти строки!
Конечно, что они и тут своего геройского духа не потеряли. При мне это было,
стукнули своей табакеркой золотой по столу:  "Так не бывать же,  говорят, ни
тому,  ни другому",  а надобно спросить,  что чувствовала их душа, зная, что
они делали,  и видя, чем им за это платят. Ваше высокоблагородие сами, может
быть,  имеете детей и можете понять, сколь легка для их родительского сердца
неблагодарность за все об них попечения? Может быть, до сей поры кости нашей
госпожи и благодетельницы содрогаются в могиле от этого!
     Старик  произнес  последние  слова   эти   с   какою-то   драматическою
торжественностью и снова поникнул головою,  но губы его шевелились,  и,  как
мне казалось,  он шептал молитву за упокой души его благодетельницы. Я между
тем  смотрел внимательно на  Алену Игнатьевну.  Лицо у  ней  горело,  и  она
сидела, потупив свои добрые глаза. Я видел, что нравственное участие ее было
на  стороне барышни Ольги Николавны,  и  она не смела только возражать мужу,
но,  кажется,  думала иначе,  как он думает. А между тем, вспомнилось мне, у
этих стариков на  плечах их  собственный внук,  пропившийся и  продавшийся в
солдаты,  но они об нем как будто бы и забыли, как забывают на минуту старую
и  давно терзающую болезнь.  При  этой мысли мне  сделалось как-то  совестно
расспрашивать их о господах,  и беседа наша,  вероятно бы,  прекратилась, но
спасибо Грачихе;  как и когда она вернулась в избу, я не видал, только вдруг
опять явилась из-за перегородки и с лицом, еще более покрасневшим.
     - Под караулом барышню держали, словно арестантку какую, - начала она с
какой-то цинической усмешкой, - три старухи были приставлены в надсмотрщицы,
чтобы,  коли одна спит али дремлет,  так чтоб другая стерегла, на молодых уж
не  надеялись,  горничную девушку ее на поселенье присудили было сослать.  -
При последних словах Грачиха кивком головы указала на Якова Иванова. - Да та
тоже не глупа девка, хвост им показала, через двадцать лет уж после в скитах
нашли.  Немало страму было на весь околоток,  и сколь,  кажется,  ни скрытно
делали, а тоже все знали и все молодую барышню и Федора Гаврилыча жалели.
     - Все жалели, - подтвердила шепотом Алена Игнатьевна, вздохнув и подняв
глаза кверху.
     - Как,  мать,  не жалеть-то!  - подхватила Грачиха. - Хоть бы наш барин
Михайло Максимыч любил Федора Гаврилыча; как в город ехать, все уж вместе, и
у  покойного тятеньки кажинный раз  приставали.  Я  еще  молода-молодехонька
была, а тоже помню: покойный Михайло Максимыч все ведь со мной заигрывал, ну
и тот раз, как треснет меня по спине, да и говорит: "Катюшка, говорит, научи
нас,  как нам из Богородского барышню украсть?" - "А я, говорю, почем знаю".
- "Али,  говорит,  дура,  тебя никогда не воровывали,  а  ты все своей волей
ходишь?" -  "Все,  говорю, своей волей хожу"; так оба и покатились со смеху.
Врунья я смолоду была, а, пожалуй, и теперь такая.
     - И  теперь  такая,   -  подтвердил  я,  -  впрочем,  ты  про  себя  не
рассказывай, а говори, как барышню украли, если знаешь.
     - Знаю,  все знаю,  не такой человек Грачиха, чтоб она чего не знала, -
отвечала тол