оряжению, не приняли.


                                     XI

     На другой день я  чем свет написал к  Леониду письмо и  отправил его по
городской  почте.  Я  подробно  ему  описал  все,  что  случилось  с  Лидией
Николаевной,  мое свидание с ней и поручение, которое она мне сделала. Ивана
Кузьмича я поехал отыскивать часу в десятом.  У Пионовых его не было;  я дал
их   лакею  полтинник,   чтобы  вызвать  его  на   откровенность,   и   стал
расспрашивать; он мне сказал, что Иван Кузьмич заезжал к ним накануне поутру
и разговаривал очень долго с господами,  запершись в кабинете, а потом уехал
вместе с  барином,  который возвратился домой уже  утром и  очень пьяный,  а
барыня чем свет сегодня поехала к Марье Виссарионовне.
     От  Пионовых я  отправился в  магазин,  о  котором мне  некогда говорил
желтолицый поручик,  и  отыскал его очень скоро по вывеске,  на которой было
написано:  "Махазин лучих  французких цвитов,  Анны  Ивановой".  Я  вошел по
грязной лестнице и  отворил дверь прямо в большую комнату.  В ней был шкаф и
стол,  за которым,  впрочем, никто не работал. Маленькая запачканная девочка
мела пол;  у открытого окна сидели две, как я полагаю, старшие мастерицы, из
которых  одна  была  худая  и  белокурая,   а  другая  толстая,   маленькая,
черноволосая и  с  одутловатым лицом.  При  входе моем  они  переглянулись и
засмеялись.
     - Что вам надобно? - спросила белокурая.
     - Здесь мой хороший знакомый Иван Кузьмич!  Я  желал бы  его видеть,  -
отвечал я.
     - А вы чьи такие? - спросила черноволосая.
     - Я знакомый его, - повторил я.
     - Да кто такие! Мы ихних знакомых очень хорошо знаем.
     - Тебе что за  беспокойство?  Суешься не  в  свое дело,  -  перебила ее
белокурая.
     - Что мне за беспокойство, так спрашиваю.
     - Где я могу видеть Ивана Кузьмича? - отнесся я к белокурой.
     - Он там -  вон в этой комнате...  Матреша!  -  спросила она девочку. -
Иван Кузьмич встал?
     - Встал-с.
     - Позвать, что ли, вам его?
     - Нет,  я сам пойду,  -  отвечал я и, боясь, что Иван Кузьмич ко мне не
выйдет, отворил дверь, на которую белокурая мне показывала, и вошел.
     Он лежал на диване;  перед ним стоял графин водки и морс.  Комната была
разгорожена ширмами с  дверцами,  которые при  моем  появлении захлопнулись.
Увидев меня,  Иван Кузьмич ужасно смешался, привстал, говорить ничего не мог
и  весь  дрожал.  Он  был  очень истощен и  болезнью и,  вероятно,  недавнею
попойкою. Я начал прямо:
     - Я приехал к вам,  Иван Кузьмич,  от Лидии Николаевны,  она просит вас
возвратиться домой.
     - Нет-с,  благодарю вас покорно, не беспокойтесь, сделайте одолжение...
я  стар -  мной играть...  я  не игрушка.  Домой мне незачем ехать,  я здесь
живу... что ж такое, я всем скажу, что здесь живу, я квартиру здесь нанимаю,
и кончено...
     - Вы  этим  компрометируете Лидию  Николаевну;  неужели вас  совесть не
упрекает за нее?
     Иван Кузьмич сделал нетерпеливый жест.
     - Вы сердитесь на нее,  и сами не знаете за что,  -  продолжал я. - Мне
все известно:  письмо Курдюмова никак не  может служить обвинением для Лидии
Николаевны. Ни одна в мире женщина не поручится, чтобы какой-нибудь господин
не решился ей написать подобного письма.  Между вами или одно недоразумение,
или вы хотите только сделать зло вашей жене,  и за что же,  наконец! Неужели
за то,  что она в продолжение пяти лет терпела все ваши недостатки, скрывала
их от знакомых, от родных, а вы пустую записку обращаете ей в преступление.
     - Я не за то-с, мне это что... я не за это.
     - Так за что же?
     - Так, ничего-с: мимо ехали, - отвечал Иван Кузьмич, выпил стакан водки
и начал ходить взад и вперед по комнате.
     - Коли так больна и не любит меня,  так зачем же замуж выходила, шла бы
в кого влюблена;  а я ведь дурак... я ничего не понимаю, - говорил он как бы
сам с собой.
     - Она сначала вас уважала, но после вы сами ее вооружили против себя! -
возразил я.
     - Я вооружил,  да-с,  я же виноват, коли муж к жене, а она в сторону...
может быть,  по-вашему,  образованному,  ничего,  очень хорошо...  а мы люди
простые.  Что  ж  такое?  Я  прямо  скажу,  я  мужчина,  за  неволю сделаешь
что-нибудь...  У них рюмку водки выпьешь, так сейчас и пьяница; ну, пьяница,
так пьяница, будь по-ихнему. Теперь меня всего обобрали... я нищий стал... у
меня тут тридцать тысяч серебром ухнуло,  -  ну и виноват,  значит!  Мы ведь
дураки,  ничего не понимаем,  учились на медные деньги,  в  университетах не
были.
     - Не  совестно ли  вам,  Иван Кузьмич,  говорить это?  Не  вы  ли  сами
предложили как доказательство любви вашей уничтожить этот вексель!
     - Я не корю.  Дай им бог счастья,  а мне проживать на них нечего, я все
прожил.
     Видя,  что  Иван Кузьмич был так настроен против Лидии Николаевны,  что
невозможно было  ни  оправдать ее  пред  ним,  ни  возбудить в  нем  чувство
сострадания к  ней,  я  решился по крайней мере попугать его и намекнул ему,
что  у  ней есть родные:  мать и  брат,  которые не  допустят его бесславить
несчастную жертву,  но  и  то  не  подействовало.  Он  сделал  презрительную
гримасу.
     - Ничего я не боюсь; плевать я на всех хочу, что они мне сделают?
     Тем мое свидание и кончилось.
     Я уехал.
     "Нет,  Лида не  должна жить с  этим человеком,  он совсем потерялся,  -
подумал я.  -  Это еще и  лучше,  что он  сам ее оставил.  Пусть она живет с
матерью:  расскажу все Леониду,  и мы вместе как-нибудь это устроим". Больше
всех я ожидал сопротивления от самой Лиды: вряд ли она на это решится.
     Я  заехал  к  ней,  чтобы  передать ей  малоуспешность своей  поездки и
сообщить новое мое предположение насчет дальнейшей ее  участи,  но не застал
ее дома: она была у матери, которая присылала за ней. Что-то там происходит?
От  Леонида не  было никакого известия.  Возвратившись домой,  я  целое утро
провел в раздумье,  ездил потом к Курдюмову,  чтобы растолковать,  какое зло
принес он любимой им женщине,  и прямо просить его уехать из Москвы, заезжал
к  Надине растолковать ее  ошибку,  но  обоих не  застал дома,  или  меня не
приняли, а между тем судьба готовила новый удар бедной Лиде.
     Поздно вечером,  когда уж я улегся в постель, вдруг вошел ко мне Леонид
во фраке и в белых перчатках.
     - Откуда это? - спросил я его.
     - В вокзале был и приехал к вам ночевать.
     - Очень рад.
     - Вы меня положите в кабинет.
     - Отчего же не в спальне - со мной?
     - Так, я завтра рано уеду.
     Я предложил было ему ужинать,  но он отказался и просил только дать ему
вина.
     - Мне хочется сегодня хорошенько выспаться; от какого вина лучше спишь?
     - От всякого крепкого: хересу, портвейну.
     - Дайте, какое у вас есть.
     Я  велел подать ему хересу,  он выпил целый стакан,  чего с  ним прежде
никогда не бывало,  поцеловал меня,  ушел в кабинет, заперся там и тотчас же
погасил огонь.
     Вообще он был как-то странен и чрезвычайно грустен. Об Лидии Николаевне
не сказал ни слова,  как будто бы не получал моего письма, а я не успел и не
решился заговорить об ней.  Мне не спалось, из кабинета слышался легкий шум,
я встал потихоньку и заглянул в замочную скважину.  Ночь была лунная. Леонид
сидел у стола и что-то такое, кажется, писал впотьмах карандашом.


                                    XII

     Понять не могу,  что такое делается: Леонид, кажется, всю ночь не спал.
Я  сам заснул почти на утре,  но когда проснулся,  его уж не было у меня:  в
шесть часов утра, как сказал мне мой человек, за ним заезжал молодой человек
в  карете,  в которой они вместе и уехали.  Тяжелое предчувствие сдавило мне
сердце.  Я решился,  не теряя минуты,  ехать к Леониду в Москву,  ожидая или
найти его дома,  или узнать по крайней мере там, куда и зачем он мог уехать.
Проезжая Мясницкую,  я услышал, что меня кто-то зовет по имени; я обернулся:
это  был  человек Ваньковских,  который кричал мне  во  все  горло  и  махал
фуражкой. Я остановился. Он подбежал ко мне.
     - Что такое? - спросил я.
     - К вам,  сударь,  бежал; у вас несчастье приключилось: Леонид Николаич
очень нездоровы.
     - Как,  чем нездоров? - спросил я, сажая его к себе на пролетки и велев
извозчику ехать как можно скорее.
     - Сами не  можем знать хорошенько;  ночевать они  дома не  изволили,  а
сегодня на утре привезли в беспамятстве,  все в крови; надобно полагать так,
что из пистолета, видно, ранены.
     "Только этого недоставало", - подумал я и очень хорошо все понял. Вчера
он  получил мое  письмо о  Лиде,  а  сегодня у  него  была,  верно,  дуэль с
Курдюмовым.  И  как мне,  тупоумному,  было не догадаться еще вчера,  что он
замышляет что-то недоброе. Остановить его я имел тысячу средств: я бы его не
пустил, уговорил, наконец, помирил бы их.
     - Куда он ранен и опасно ли? - спросил я человека.
     - Бог их, батюшка, знает; слышал, что кровь-то больна одолевает, доктор
при них,  не знаем,  что будет.  Они,  как немного поочувствовались,  сейчас
приказали, чтоб за вами шли, я и побежал. Этакое на нас божеское посещение -
барин-то какой!  Этакого, кажись, и не нажить другого. Ну, как что случится,
сохрани бог,  старая барыня не снесет этого:  кричит теперь как полоумная на
весь дом.
     Приехав,  я  встретил  в  зале  молодого человека,  товарища Леонида  -
некоего Гарновского,  которого видел у него несколько раз и которого,  как я
заметил,  он держал в  полном у  себя подчинении.  Я догадался,  что это был
секундант.
     - Жив ли? - спросил я его.
     - Жив еще-с, - отвечал он.
     - Не стыдно ли было вам участвовать в подобном деле, не предуведомив ни
родных, ни меня, - сказал я ему.
     - Что ж мне было делать, он взял с меня клятву; в этаких случаях нельзя
отказываться, - отвечал он со слезами на глазах.
     - Очень можно.  Это была не  дуэль,  а  подлое убийство.  Леонид во всю
жизнь пистолета не брал в руки, вы это знали, - так друзья не делают.
     Молодой человек заплакал.
     Я  прошел в  кабинет.  Леонид лежал на  своей кушетке вверх лицом,  уже
бледный, как мертвец, но в памяти. Увидев меня, он улыбнулся.
     - Здравствуйте! Я вас давно жду, - сказал он, протягивая мне руку.
     Я взял и незаметно пощупал пульс,  который был неровен, но довольно еще
силен.  У изголовья стоял растерявшийся полковой медик,  которого пригласили
из  ближайших казарм.  Я  спросил его  потихоньку о  состоянии больного;  он
отвечал,  что  рана  в  верхней части груди,  пуля  вышла,  но  кровотечение
необыкновенно сильно,  и вряд ли не повреждена сонная артерия.  Я просил его
съездить к  университетским врачам,  чтобы составить консилиум.  Из  дальних
комнат слышались стоны и  рыдания Марьи Виссарионовны.  Ее,  по распоряжению
врача, не пускали к сыну.
     - Сядьте около меня, - сказал Леонид, когда мы остались одни. Я сел.
     - Я скрыл от вас мою проделку,  -  начал он слабым голосом, - вы бы мне
помешали... а мне очень хотелось проучить этого негодяя... Не думал, что так
кончится серьезно...
     Я просил его не говорить и успокоиться.
     - Ничего...  часом раньше...  часом позже... все равно... Не послали ли
Лиде сказать;  я  этого не  хочу...  не  сказывайте ей  дольше...  как можно
дольше...  Вы не оставьте ее... я на вас больше всех надеюсь... Мать тоже не
оставьте... ой, зачем это она так громко рыдает, мне тошно и без того.
     Я не в состоянии был владеть собой и заплакал.
     - И вы туда же!  Стыдно быть таким малодушным,  -  продолжал Леонид.  -
Теперь мать будет за меня проклинать Лиду;  вразумите ее и растолкуйте,  что
та  ни  в  чем не  виновата.  Она вчера,  говорят,  так ее  бранила,  что ту
полумертвую увезли домой.  Там,  в  моей  шкатулке,  найдете вы  записку,  в
которой я  написал,  чтобы Лиде отдали всю  следующую мне  часть из  имения;
настойте,  чтобы это  было сделано,  а  то  она,  пожалуй,  без  куска хлеба
останется. Ой! Что-то хуже, слаб очень становлюсь... попросите ко мне мать.
     Я пошел к Марье Виссарионовне; она лежала на диване, металась, рвала на
себе волосы,  платье;  глаза у  ней бегали,  как у сумасшедшей,  в лице были
судороги. Около нее сидела Пионова, тоже вся в слезах.
     - Леонид Николаич вас просит к себе, - сказал я.
     - Что он - умер?.. умер?.. - спросила Марья Виссарионовна, вскочив.
     - Напротив, им лучше, они желают только вас видеть.
     Она быстро пошла, Пионова последовала за ней.
     - Позвольте и  мне;  мне  нельзя  ее  оставить  в  таком  положении,  -
отнеслась она ко мне.
     Я  ей  ничего  не  отвечал.  Мы  все  вместе  вошли  в  кабинет.  Марья
Виссарионовна бросилась было к сыну на шею, но он ее тихо отвел.
     - Нет, тут кровь, замараетесь, - сказал он.
     - Кровь!..  Да, тут кровь, - проговорила она безумным голосам и, упав к
нему на ноги, начала их целовать.
     На лице Леонида изобразилась тоска.
     - Марья Виссарионовна! Вы их беспокоите, - сказал я, подходя к ней.
     - Chere amie!* Да вы сядьте, - произнесла Пионова.
     ______________
     * Дорогой друг! (франц.).

     - Да... да... я ничего... я сяду, - отвечала она и села.
     Я и Пионова стали около нее; Леонид закрыл глаза. Прошло около четверти
часа убийственного молчания, Марья Виссарионовна рыдала потихоньку.
     Вдруг...  во  всю жизнь мою не  забуду я  этой сцены:  умирающий открыл
глаза,  двинулся всем  корпусом,  сел  и  начал пристально глядеть на  мать.
Выражение лица его было какое-то торжественно-спокойное.
     - Не плачьте,  а тростите меня: я много против вас виноват, - начал он,
- моею смертию вас бог наказывает за  Лиду...  вы погубили ее замужеством...
За что?.. Это нехорошо. Родители должны быть равны к детям.
     Марья Виссарионовна упала на руки Пионовой; в лице Леонида промелькнула
как бы улыбка.
     - Вы женщина умная,  добрая,  благородная;  отец, умирая, просил вас об
одном:  не предаваться дружбе и любить всех детей одинаково.  Он хорошо знал
ваши недостатки; вы ни того, ни другого не исполнили.
     Марья Виссарионовна начала сильнее рыдать.
     - Загладьте хоть теперь, - начал опять Леонид, голос у него прерывался,
- устройте Лиду...  с мужем ей нельзя жить,  он ее замучит... отдайте ей все
мое состояние,  я этого непременно хочу...  А вы тоже оставьте ее в покое, -
отнесся он  к  Пионовой,  -  будет вам ее преследовать...  Она вам ничего не
сделала... Матери тоже женихов не сватайте; ей поздно уж выходить замуж.
     Пионова обратила к нему умоляющий взор; Леонид грустно покачал головой.
     - Я все знаю,  -  продолжал он.  - Как вам покажется, - обратился он ко
мне,  -  Лизавета Николаевна сватала матери своего родного брата,  мальчишку
двадцати двух лет,  и  уверяла,  что он влюблен в  нее,  в  пятидесятилетнюю
женщину; влюблен! Какое дружеское ослепление!
     С  Марьей  Виссарионовной  сделался  настоящий  обморок,  Пионова  тоже
опустилась в кресла. Леонид замолчал, лег и обернулся к стене.
     - Пора мне и с собой рассчитаться... Священника! - проговорил он глухим
голосом.
     Я  позвал горничных женщин и  с  помощью их  вынес бесчувственную Марью
Виссарионовну;  Пионову тоже вывели в  двои руки.  Пришел священник,  Леонид
очень долго исповедовался,  причастился и  ни  слова уже  потом не  говорил.
Приехали медики, но было бесполезно: он умер.
     Печальные хлопоты о  похоронах я  принял  на  себя  и  пригласил в  них
участвовать Гарновского,  который все  сидел  в  зале  и  обливался горькими
слезами.  Он мне рассказал подробности дуэли: накануне приехал к нему Леонид
и повез его с собой в воксал;  когда приехали,  то Леонид все кого-то искал.
Встретившись с  Курдюмовым,  он остановил того,  и они вместе ушли в дальние
комнаты. Возвратившись, Леонид отвел Гарновского в сторону и, предварительно
обязав его клятвою не говорить того,  что он ему откроет, сказал, что у него
дуэль, и просил его быть секундантом; он согласился, и на другой день Леонид
назначил ему  заехать за  ним ко  мне в  шесть часов утра.  Когда приехали к
назначенному месту, Курдюмов уже был там. Он или боялся, или не желал дуэли:
с  ним даже не было секунданта;  он несколько раз просил у Леонида прощения,
но  тот отвечал,  что он обижен не лично и  потому простить не может.  Когда
противники были  поставлены,  то  Курдюмов хотел  выстрелить на  воздух,  но
Леонид,  заметив это,  требовал, чтобы он стрелял как следует, а в противном
случае обещал продолжать дуэль  целый  день  Курдюмов повиновался,  раздался
выстрел,  Леонид пошатнулся,  сам тоже выстрелил,  но  на  воздух,  и  упал.
Увидев,  что он  ранен,  Курдюмов бросился к  нему,  высасывал у  него пулю,
перевязывал  рану  и  беспрестанно  спрашивал,   что  он  чувствует?   Когда
бесчувственного Леонида повезли домой,  он просил позволения проводить его и
всю дорогу рыдал, как ребенок, и когда того привезли, он не вышел из экипажа
и велел себя прямо везти к коменданту.
     "Да будет святая воля бога",  -  подумал я.  Как знать, что бы принесла
Леониду жизнь,  особенно если взять в  расчет его  прекрасную,  но  все-таки
странную натуру.
     Я  очень боялся за  Лиду;  мне казалось,  что ниспосланное ей испытание
свыше сил ее. Приказание Леонида - скрыть от нее случившееся - не исполнили.
Кто-то из людей отправился к  ней в  то же утро и  все рассказал до малейших
подробностей;  она  приехала,  но  Леонид лежал уже на  столе.  Тут только я
увидел,  какими  огромными нравственными силами  обладала  эта,  по-видимому
слабая,  женщина.  Как  должна была огорчить ее  смерть брата,  которого она
страстно любила и который умер за нее,  об этом и говорить нечего; но она не
рыдала,  не рвалась,  как Марья Виссарионовна,  а  тихо и спокойно подошла и
поцеловала усопшего;  потом пошла было к матери, но скоро возвратилась: та с
ней не хотела говорить.
     В продолжение трех дней и трех ночей она не отходила от тела, провожала
его в церковь,  выстояла всю службу,  хотя,  конечно, видела и понимала, что
была предметом неприличного любопытства.  Одни называли ее по имени,  другие
указывали на нее, третьи рассказывали историю дуэли, но никто ее не пожалел,
никто в  ней  не  поучаствовал;  зато  Марья Виссарионовна,  как  говорится,
надсадила всех.  Ее  внесли рыдающую на  креслах,  за  ней шла,  тоже рыдая,
Пионова,  а при конце службы с ними обеими сделалось дурно. Я и Лида подошли
первые и  простились с  покойником.  Иван  Кузьмич тоже  явился на  похороны
истерзанный и  больной;  за панихидой он разрыдался,  подошел потом к  Марье
Виссарионовне,  утешал ее,  а  жене даже не  поклонился и  как  будто бы  не
заметил ее.  Он, как мне сказывали, отобрал от нее все вещи, экипажи, людей,
и Лида осталась с одной своей горничной Аннушкой.
     Курдюмов содержится на гауптвахте и очень,  говорят,  тоскует.  Все это
передавал мне Гарновский, который неимоверно ласкается ко мне и каждый почти
день бывает у  меня.  Он,  кажется,  очень боится,  чтобы ему  не  досталось
чего-нибудь за дуэль.


                                    XIII

     Иван Кузьмич доконал себя. Вскоре после смерти Леонида он тяжко заболел
и  сошелся с женою.  Лида все ему простила и в продолжение трех месяцев была
его  сиделкой,  в  полном  значении этого  слова.  Старик доктор не  ошибся:
водяная  действовала быстро.  Грустно  и  отрадно было  его  видеть  в  этот
предсмертный период жизни:  разум  его  просветлел,  самосознание и  чувство
совести  к  нему  возвратились;  он  оценил,  наконец,  достоинство  Лиды  и
привязался к ней,  как малый ребенок, никуда ее не отпускал от себя, целовал
у  нее беспрестанно руки и все просил прощения за прошедшую жизнь.  Пионовых
решительно не  хотел видеть,  они  приезжали несколько раз,  и  как  Лида ни
просила, чтобы принять их, хоть для приличия, он не соглашался; родных своих
также не велел пускать,  да они и сами не приезжали,  за исключением Надины,
которая была один раз и с которой он ни слова не сказал,  зато А