орит, - хлебопашеством заниматься. Хлеб пахать - этот
доход всегда верней.
     - А я бы,  - говорю, - Дмитрий Никитич, советовал тебе не то: именье ты
покупай,  это хорошо,  но только оброчное;  усадьба у  тебя есть прекрасная,
чего тебе еще больше заводить хлебопашества...
     И  говорю ему,  знаете,  таким манером,  потому что  с  хлебопашеством,
думаю,  он начнет опять какие-нибудь выдумки, которые так только выдумками и
останутся у него, а толку ничего не выйдет.
     - Я думаю, - говорит, - так и сделаю.
     - А если,  -  говорю,  -  ты это думаешь, так я, пожалуй, тебе и именье
приищу, у меня есть подобное на примете.
     - Хорошо, - говорит, - дядюшка, очень вам благодарен буду.
     Так мы с  ним на этом и  положились.  Однако случилось у меня тут очень
много дел;  кроме того,  губернатор в  другой уезд  командировал разбойников
ловить,  так что я  месяца три дома и  не бывал.  Возвращаюсь потом и  вдруг
слышу,  что  Дмитрий Никитич мой  уж  с  покупочкой.  И  какого же  рода эта
покупочка вышла-с? Несколько лет назад появился у нас один господин в уезде,
по фамилии Курка,  выходец, должно быть, какой-нибудь, нерусский, маленький,
сутулый,  облик лица какой-то  свиной,  глаза узенькие -  все  вниз смотрят,
волосы черные,  густые,  стриженые,  точно  ермолка на  голове,  но  умная и
претонкая штука,  оборотами тоже различными занимается,  как  и  наш Дмитрий
Никитич,  только гораздо повыгодней для  себя.  Купил  он  тут  за  бесценок
пятнадцать душ с большими,  впрочем,  угодьями, к которым еще присоединил, и
развел тут скотный двор -  животин триста начал держать,  чтобы делать сыры,
сырный завод устроил.  Но,  как дальновидный плут,  в половине этак, знаете,
лета,  сообразивши,  что ни сена,  ни хлеба в тот год не родится,  пригласил
Дмитрия Никитича к себе в гости,  показал ему во всем блеске свое хозяйство,
да  и  предложил купить.  Тот сейчас же  изъявил готовность и  за семь тысяч
приобрел.  Я с первого раза, конечно, понял всю эту проделку, но говорить уж
не стал -  не поможешь. Затем наступает, сударь мой, у нас в губернии голод.
Хлеб  поднялся до  двух с  полтиной пуд,  сено пятиалтынный и  двугривенный,
соломы ржаной и яровой десять - двенадцать рублей овин, да еще и не найдешь.
У  Дмитрия Никитича в  новом именье с  первого октября ни  хлеба,  ни корму;
значит,  надобно на вс„ денежки; а денежки Дмитрию Никитичу на другое нужны.
Приехал тогда  в  город  один  богатый московский барин,  охотник до  скачек
лошадиных,  устроил у нас бег;  Дмитрию Никитичу,  конечно, нельзя утерпеть.
Сейчас же завел двух рысаков, гоняется, держит с тем пари и, конечно, всегда
проигрывает,  потому что  у  того  лошади с  московского бега -  наезженные.
Обедцы и вечера,  хоть и закаивался, продолжают идти прежним порядком. Ну, и
пока  мы  таким манером приятно с  ним  зиму  проводим,  новокупленным нашим
коровкам не  так  было,  видно,  весело:  всю зиму,  по  новому изобретению,
кормили их  чем-то вроде пареных щепок,  а  под ноги стлали,  вместо соломы,
тоже по новой выдумке, - ельнику. Как пришла весна-матка, ни одна из трехсот
животин и  со двора не идет,  едва столкали;  а чуть как с зимнего-то голоду
отавы хватили,  сначала одна  ножки вздернула,  потом другая,  и  сильнейший
падеж,  так что я  не  успел даже вызвать ветеринара,  в  неделю -  ни одной
животины.  А вслед же за этим хлоп известие,  что именье в опекунском совете
продано;  он и не думал посылать недоимки,  о которых я ему говорил,  забыл.
Вот он какой печный и коммерческий человек. Еду я к нему, он в отчаянии.
     - Дядюшка,  -  говорит, - я разорился... я погубил все семейство... все
пойдут теперь по миру!
     Кричит этак на  весь дом,  хватает себя за  волосы,  кидается на диван,
бегает по комнате.
     Бедная Елена Петровна сидит с  ним,  плачет;  старуха тоже в  отчаянии,
потому что Митенька встревожен, так боится, чтоб не заболел.
     Стал было я его уговаривать.
     - Полно,  -  говорю,  -  Дмитрий Никитич,  бесноваться. Пожалей ты хоть
сколько-нибудь свою супругу и мать.
     Ничего не слушает,  а тут еще...  надобно же,  впрочем,  такое стечение
неприятных обстоятельств...  приносят вдруг письмо к Елене Петровне от отца,
в  котором он  ее  почти  бранит.  Во-первых,  узнал,  что  подмосковной его
обманывали, а главное, за процесс, который, оказывается, что Дмитрий Никитич
по полной от тестя доверенности хлопотать, продать и заложить, не будь глуп,
возьми да и  продай одному адвокату за десять тысяч все право.  Эти-то самые
денежки из Петербурга и привез.  "Я, - пишет старик, - доверил ему хлопотать
для себя,  а не продавать родового достояния в чужие руки". И заключает тем,
что  пишет  дочери:  "Если  ты,  говорит,  навечно не  хочешь лишиться моего
родительского благословения,  так брось своего мужа и  приезжай с  детьми ко
мне;  иначе он вас всех погубит".  Что делать в  этом случае бедной женщине?
Мужа,  какой бы он ни был,  все-таки она любит и  любит истинно,  а с другой
стороны отец,  который,  видно, старик с гонором. К несчастию, все это время
она была опять беременна,  и  так все это ее  поразило,  что в  ту  же  ночь
разрешилась неблагополучно мертвым младенцем. Ну, а этакой случай и здоровые
женщины не все переносят,  а ей много ли надо:  месяца два потомилась и богу
душу отдала. Это новое несчастие срезало его, как говорится, окончательно, и
он совершенно упал духом.  С полгода никуда не ездил и к себе никого,  кроме
меня, не принимал. А дела между тем пошли все хуже и хуже: денег ни копейки,
модные экипажи и щегольские четверки сплыли за полцены в разные руки;  дом в
городе отовладели кредиторы,  и  таким образом дошло до того,  что принужден
был переехать в свое именье на пятнадцать душ с почти слепой от слез матерью
и  с  троими малютками,  где и живет теперь.  Распустил кой-кого из людей на
оброки да отдал свои угодья в кортомы{395}, только и доходу в том-с. И такая
теперь бедность,  что я  как-то по весне заезжал к  нему в эту его маленькую
усадебку,  так и не глядел бы; но больше всего надсадили мое сердце эти трое
несчастных сироток:  бегают без  всякого присмотра по  улице с  ребятишками,
оборванные,  неумытые.  До сих пор никак не могу от него добиться,  чтобы он
выхлопотал им метрическое свидетельство и прочие документы, чтобы как-нибудь
их  в  казенные-то заведения можно было похлопотать.  В  настоящем положении
дать ему  место -  истинное благодеяние.  Расскажите князю все,  что  я  вам
говорил,  и попросите,  чтобы он явил эту милость.  Хоть по крайней мере для
семейства, - заключил Иван Семенович.
     - Очень хорошо,  -  сказал я,  -  но вот в чем, Иван Семеныч, маленькое
затруднение:  как мне говорить об  его бедности,  когда он  являлся к  князю
одетым по последней моде?
     Иван Семенович усмехнулся.
     - Знаю-с,  - отвечал он, - в прошлом месяце последнее именьишко заложил
и  сделал себе гардероб.  Такой уж у  нас с  ним характер:  хоть в желудке и
щелк, а на себе всегда будет шелк.


                                    III

     Возвратившись,  я пересказал князю все,  что слышал,  и передал просьбу
Ивана Семеновича. Шамаеву дано было место. Но не больше как через год у меня
опять  случился  доклад,  и  опять  дежурный  чиновник  возвестил:  "Старший
чиновник особых поручений Шамаев".
     - Подождать,  -  сказал князь, нахмурившись, и потом, обращаясь ко мне,
прибавил, - ваш общий с Иваном Семенычем протеже славный чиновник вышел.
     - Что такое? - спросил я.
     - Ужас,  что такое,  - отвечал князь. - Он исполнял у меня поручения не
больше полугода,  и самые пустые, но первый же его шаг состоял в том, что он
всем уездным присутственным местам начал предписывать, и когда я ему заметил
это,  он мне пренаивно объяснил,  в оправдание свое, что, быв представителем
моим в уезде,  он считал себя вправе это делать. Потом, наконец, как хотите,
собирает там чиновников,  говорит им торжественные спичи. Ко мне обыкновенно
пишет,  по всем делам,  коротенькие,  дружественные записочки, безграмотные,
бестолковые,  и я хоть не формалист, но в то же время, помилуйте, эти бумаги
останутся при делах,  и преемник мой,  увидевши их, будет иметь полное право
сказать:  "Что за  чудак был губернатор,  который с  своим чиновником особых
поручений вел дружескую переписку по  делам?"  И  в  заключение всего послал
помимо меня  в  Петербург нелепейший проект об  изменении полиции,  который,
конечно, не давши ему никакого хода, возвратили ко мне; однако не менее того
все-таки видели, какого гуся я держу около себя.
     Проговоря эти слова, князь задумался. Видно, что он был очень сердит на
Шамаева и собирался с духом его распечь.
     - Господин Шамаев! - проговорил он, наконец, подойдя к дверям.
     Шамаев вошел и первый начал:
     - Я,  ваше сиятельство, явился донести вам, что все возложенные на меня
поручения мною кончены.
     - Знаю-с,  -  отвечал  князь,  -  знаю  даже,  что  вы  вашу  служебную
деятельность распространили за  пределы прямых ваших обязанностей.  Вот  ваш
проект!  - продолжал он, подавая Шамаеву толстую тетрадь. - Во-первых, вы не
должны были его посылать помимо меня; а во-вторых, чтобы писать о чем-нибудь
проекты,  надобно  знать  хорошо  самое  дело  и  руководствоваться  здравым
смыслом, а в вашем ни того, ни другого нет.
     Шамаев покраснел.
     - Из слов вашего сиятельства и из последних предписаний я вижу,  что не
успел  угодить  вам  моей  службой;  впрочем,  сколько  имел  усердия  и  по
способностям моим... - начал было он.
     - По  вашим способностям,  -  перебил князь,  -  я  нахожу,  что служба
чиновника особых поручений слишком тесна и ограничена.
     Шамаев еще больше вспыхнул.
     - Завтрашний день  я  буду  иметь  честь представить вашему сиятельству
прошение об отставке, - сказал он.
     - Сделайте одолжение, - отвечал князь.
     Шамаев слегка поклонился и гордо вышел.
     В тот же день вечером был концерт приехавших из Москвы цыган. Я поехал,
Шамаева нахожу там же.  После концерта затеяли ужин с  цыганами,  на расходы
которого составилась подписка;  Шамаев был одним из первых подписавшихся.  А
потом,  как  водится,  начался  кутеж;  он,  очень  грустный,  задумчивый и,
по-видимому,  не  разделявший большого удовольствия,  однако на  моих глазах
раскупорил бутылки три  шампанского,  и  когда  после ужина Аксюша,  предмет
всеобщего  увлечения,  закативши  под  самый  лоб  свои  черные  глаза  и  с
замирающим от страсти голосом пропела:  "Душа ль моя, душенька, душа ль, мил
сердечный друг" и когда при этом один господин, достаточно выпивший, до того
исполнился восторга, что выхватил из кармана целую пачку ассигнаций и бросил
ей в колена, и когда она, не ограничившись этим, пошла с тарелочкой собирать
посильную дань и с прочих, Шамаев, не задумавшись, бросил ей двадцать рублей
серебром.
     "Фанфарон! Фанфарон!" - повторил я мысленно, глядя на него, слова Ивана
Семеновича.
     По  известиям,  дошедшим  до  меня  в  последнее время,  Шамаев  выбран
директором одной из так блистательно идущих акционерных компаний,  и  выбран
собственно для спасения дела. Надо полагать, что поправит и спасет его.


                                 ПРИМЕЧАНИЯ

                                  ФАНФАРОН

                           Еще рассказ исправника

     Впервые рассказ напечатан в "Современнике" (1854,  No 8).  В журнальной
публикации рассказ имел  следующий подзаголовок:  "Один  из  наших  снобсов.
Рассказ исправника",  -  причем  первая часть  подзаголовка была  пояснена в
специальном  примечании:   "Меткость  сатиры  и  поучительная  сила  очерков
Теккерея:  "Снобсы" дали автору мысль написать настоящую статью.  Под  общим
названием "Наши  снобсы"  он  предполагает привести несколько биографических
очерков.  Предчувствую обвинения в  смелости и  сам сознаюсь в  своей немощи
идти вслед великому юмористу, но все-таки решаюсь".
     Ошибочное написание заглавия книги  Теккерея ("Снобсы" вместо  "Снобы")
Писемский,  не  знавший английского языка,  заимствовал из русского перевода
"Книги   снобов",    опубликованного   в    "Современнике"   за   1852   год
(ноябрь-декабрь).  Это свидетельствует о том, что замысел рассказа возник не
раньше конца 1852 - начала 1853 года.
     12  марта 1854  года  Писемский извещал Н.А.Некрасова:  "...написал еще
рассказ исправника:  "Матушкин сынок..."*.  Месяцем позднее он отправил этот
рассказ издателю "Современника".  "Посылаю к вам,  - сообщал он Некрасову, -
по письму вашему,  "Матушкина сынка",  перекрещенного мною в "Фанфарона".  К
нему прилагаю на всякий случай два окончания:  одно, пришитое к тетради, где
герою дается место чиновника особых поручений,  и я желал бы, чтобы оно было
напечатано, но если, паче чаяния, встретятся затруднения со стороны цензора,
так  как тут касается несколько службы,  то  делать нечего,  тисните другое,
[что,  впрочем,  мне  чрезвычайно бы  не  желалось],  что для меня почти все
равно. Как вам понравится "Фанфарон", уведомьте меня. Я его написал и никому
не читал еще...  Примечание к "Фанфарону" на первой странице -  не покажется
ли вам очень резким?  Впрочем,  я  этого не нахожу с  своей стороны и желал,
чтобы  оно  напечаталось"**.   Через  цензуру  удалось  провести  именно  то
окончание, на котором настаивал сам Писемский.
     ______________
     * А.Ф.Писемский. Письма, М.-Л., 1936, стр. 64.
     ** А.Ф.Писемский. Письма, М.-Л., 1936, стр. 66.

     Замысел "Наших  снобсов" не  был  осуществлен.  Кроме  "Фанфарона",  ни
одного рассказа из  намеченного цикла не  было написано.  В  связи с  этим в
издании Ф.Стелловского первая часть подзаголовка,  "Один из  наших снобсов",
была снята,  а вторая часть несколько изменена:  вместо "Рассказ исправника"
"Еще  рассказ исправника",  так  как  опубликованный раньше  рассказ "Леший"
также имел подзаголовок "Рассказ исправника".
     При подготовке издания Ф.Стелловского в  текст "Фанфарона" было внесено
несколько изменений,  главным образом стилистического характера.  После слов
"...бросил ей двадцать рублей серебром" (стр.  398) в  тексте "Современника"
было:  "Я посмотрел на него и  подумал:  это делает семьянин,  у которого на
руках трое,  без всякого присмотра, и, может быть, полуголодных в эту минуту
детей,  слепая мать,  семьянин,  которому только что отказали в месте, почти
единственной его  надежде для  существования,  и  делает  не  по  особенному
удовольствию, а потому только, чтобы не отстать от других". Журнальный текст
заканчивался так:  "Фанфарон!  Фанфарон!" -  повторил я мысленно слова Ивана
Семеныча".  Следующая фраза,  со  слов  "По  известиям,  дошедшим до  меня в
последнее время..."  до  "...спасет  его"  (стр.  398),  появилась только  в
издании Ф.Стелловского.
     "Фанфарон" был в  свое время одним из  наиболее популярных произведений
Писемского.  Этот успех в известной мере обусловливался злободневностью темы
рассказа.  "О  том,  что мой "Фанфарон" уже напечатан,  -  сообщал Писемский
Некрасову 7 октября 1854 года,  -  я... узнал недавно, потому что с июльской
книжки не получаю "Современника" и что такое это значит - понять не могу: не
высылают ли его ко мне совсем или заслан он кому-нибудь другому -  не ведаю.
Очень рад,  что этот очерк понравился в Петербурге, и вместе с этим могу вам
сообщить  не  ради  авторского  самолюбия,   а  ради  правды,  что  в  нашей
провинциальной читающей публике он... получил, кажется, исключительный перед
всеми  другими  моими  сочинениями,   успех  -   его   прочитали  даже   все
положительные люди,  давно  не  читающие  никаких  повестей,  потому  что  в
"Фанфароне" тронута самая живая,  самая интересная для  них струна в  жизни:
безрасчетливость и неблагоразумное хозяйство"*.
     ______________
     * А.Ф.Писемский. Письма, М.-Л., 1936, стр. 78-79.

     В   настоящем  издании   рассказ  печатается  по   тексту:   "Сочинения
А.Ф.Писемского",  издание Ф.Стелловского,  СПб,  1861 г., с исправлениями по
предшествующим  изданиям,   частично  -   по  посмертным  "Полным  собраниям
сочинений" и рукописям.

     Стр. 344. ...делать куры - ухаживать (от французского faire la cour).
     Стр.   354.   ...поступает  в  Демидовское  -  училище  правоведения  в
Ярославле.
     Стр. 384. Дормез - карета, приспособленная для лежания.
     Стр. 395. Кортомы - аренда.

                                                                  М.П.Еремин



                      Алексей Феофилактович Писемский

                              Горькая судьбина

                         Драма в четырех действиях


     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: А.Ф.Писемский. Собр. соч. в 9 томах. Том 9
     Издательство "Правда" биб-ка "Огонек", Москва, 1959
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 июля 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


                              ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

                  Чеглов-Соковин - молодой помещик.
                  Золотилов, зять его, -
                             помещик пожилых лет
                             и уездный предводитель дворянства.
                  Калистрат Григорьев - бурмистр Чеглова-Соковина.
                  Ананий Яковлев - оброчный мужик Соковина,
                                   промышляющий в Петербурге.
                  Лизавета - жена Ананья Яковлева.
                  Матрена - мать Лизаветы.
                  Баба Спиридоньевна - соседка Матрены.
                  Дядя Никон - задельный мужичонка.
                  Шпрингель - губернаторский чиновник
                              особых поручений.
                  Исправник.
                  Стряпчий.
                  Сотский.
                  Мужики: Федор Петров; выборный;
                          Давыд Иванов; молодой парень;
                          кривой мужик; рябой мужик;
                          понятые; бабы.

                  Действие происходит в деревне Соковина.


                              ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

          Хорошая   крестьянская   изба.  В  переднем  углу  стол,
          накрытый  белой  скатертью,  а  на  нем  хлеб  с солью и
          образком.


                                 ЯВЛЕНИЕ I

                   Старуха Матрена сидит на одной лавке,
                      а на другой баба Спиридоньевна.

     Спиридоньевна (глядя в окно). Не видать, баунька... Ничуть еще!
     Матрена.  Ну  где еще чуть!  Поди,  чай,  дорога-то  переметенная,  все
лошадке-то в упор... Прут, чай, шагом.
     Спиридоньевна. Да кто, баунька, стрешником-то к нему поехал?
     Матрена.  Кто стрешником?..  На чужой уж,  мать,  подводе поехали; дядя
Никон,  спасибо,  поохотился,  нанялся за  четвертачок,  да  чтобы пивца там
испить,  а то хоть плачь: свой-то, вон, пес работник другую неделю заехал на
мельницу и не ворочает.
     Спиридоньевна. А Лизавета-то, баунька, поехала?
     Матрена. Поехала... женино тоже, мать, дело: как было не стретить... О,
господи, господи... грехи наши тяжкие, светы наши темные!
     Спиридоньевна (осклабляясь). Опасается она, поди, баунька, его шибко?
     Матрена.  Как бы,  кажись,  мать,  не опасаться! Человек этакой из души
гордый,  своебышный... Сама ведаешь, родителю своему... и тому, что ни есть,
покориться не захотел: бросивши экой дом богатый да привольный, чтобы только
не быть ни под чьим началом,  пошел в наше семейство сиротское, а теперь сам
собою раздышамшись, поди, чай, еще выше себя полагает.
     Спиридоньевна.  Как не полагать!  Может,  мнением своим, сударыня, выше
купца какого-нибудь себя ставит.  Сказывали тоже наши мужички, как он блюдет
себя  в  Питере:  из  звания  своего  никого,  почесть,  себе  и  равного не
находит... Тоже вот в трактир когда придет чайку испить, так который мужичок
победней да попростей,  с тем,  пожалуй,  и разговариват