патра Сергеевна.  Отчего  же,  Куницын,  вы  не  хотите взять  ваши
деньги?
     Куницын  (опять  краснея).   Сделайте  милость,   прошу  вас,  извольте
заниматься вашим разговором и не беспокойтесь обо мне.
     Бургмейер (опять относясь к  Клеопатре Сергеевне и  очень нерешительным
голосом). Вы, кроме этого долга, Клеопатра Сергеевна, не имеете ли еще в чем
нужды?
     Клеопатра Сергеевна (перебивая его).  Нет... что ж... Особенной нет. Но
я желала бы,  Александр Григорьич, попросить вас о гораздо большем: теперь я
очень хорошо сама сознаю,  сколько виновата перед вами.  Я тогда...  за одно
неосторожное ваше слово...  чувству моему,  которое следовало бы  задушить в
себе...  я  позволила развиться до безумия,  и безумием этим я погубила было
того  человека,  которому больше всех  на  свете желала счастья.  Дайте мне,
Александр Григорьич, возможность поправить это, возьмите меня опять к себе -
не женой!..  Нет...  зачем же это...  Но я  буду вашим другом...  дочерью...
сестрою...  а  Мировичу дайте еще лететь в  жизнь:  мы  связываем ему только
крылья.
     Мирович  (бледный,   как  мертвец,   и  потирая  себе  руки).   Евгения
Николаевна,  видно,  вполне  справедливо  мне  говорила  о  вашем  давнишнем
намерении сойтись с вашим супругом!
     Клеопатра Сергеевна (опять скороговоркой).  Да, она все справедливо обо
мне говорила... (Бургмейеру.) Вы берете меня?
     Бургмейер.  Клеопатра Сергеевна,  разве вы могли сомневаться в этом?  Я
все готов исполнить,  что вы желаете, и сочту за счастье для себя, что около
меня  будет жить  хоть  сколько-нибудь жалеющее меня существо,  а  не  люди,
готовые отнять у меня почти жизнь!
     Клеопатра Сергеевна (с усилием над собой подходя к Мировичу). Прощайте,
Вячеслав,  не  сердитесь на  меня  и  не  проклинайте очень,  и  если будете
вспоминать меня, то знайте: мы, женщины, тоже имеем свое честолюбие, и когда
женщина кого истинно любит,  так ей вовсе не нужно,  чтоб этот человек вечно
сидел около нее  и  чтобы вечно видеть его  ласки.  Напротив.  Для нее всего
дороже, чтоб он был спокоен и доволен, где бы он ни жил - вместе или врозь с
нею!
     Мирович  (настойчиво и  с  твердостью).  Полноте,  Клеопатра Сергеевна,
казуистикой ни  себя нельзя ни  в  чем убедить,  ни  другим ничего доказать!
Образумьтесь лучше и поймите хорошенько: на что вы решаетесь?
     Клеопатра Сергеевна (потупляясь).  Я решаюсь на то, что говорит мне моя
совесть!  (Как-то торопливо относясь к Куницыну.) Вы,  Куницын,  были всегда
так добры ко мне...  Я вам очень благодарна,  и, пожалуйста, возьмите у мужа
деньги!
     Куницын (опять вспыхнув). После-с, после мы об этом потолкуем!
     Клеопатра Сергеевна (взглядывает еще раз на Мировича и  идет к  дверям,
но  потом  схватывает вдруг  себя  обеими  руками за  грудь  и  восклицает).
Господи,  что  же  это я  делаю!..  (И  затем в  каком-то  почти исступлении
вскрикивает.) Александр Григорьич, уведите меня отсюда, поскорее уведите!

                     Бургмейер поспешно подает ей руку
                      и вместе с Куницыным уводит ее.

     Мирович (делая сначала движение как бы  идти за  ними,  но  тотчас же и
останавливаясь). Зачем? Для чего? Роман как следует прошел уже по всем своим
темпам:  было  сначала сильное увлечение...  Любовь!..  Но  натянутые струны
поослабли и  перестали издавать чарующие звуки,  а тут еще почти неотразимые
удары извне, и разлука неизбежна!

                Возвращается Куницын; он какой-то опешенный.

     Куницын (выходя прямо на  авансцену).  Вот  уже именно словами Шекспира
могу сказать:  "Сердце мое  никогда не  знало жалости,  но,  рассказывая эту
грустную повесть, я буду рыдать и плакать, как черноликий Клиффорд!"
     Мирович (обращаясь к  нему и  каким-то  задыхающимся голосом).  Что там
такое еще происходило?
     Куницын (сверх обыкновения с чувством). Это ужасно что такое! Клеопатра
Сергеевна удержаться,  главное,  никак не может:  рыдает на всю улицу,  да и
баста!..   Дурак  этот   Бургмейеришка  тоже   растерялся  совершенно!   Тут
оставаться,  видит,  срам,  а везти боится -  хуже обеспокоишь! Так что уж я
даже закричал ему: везите, говорю, ее; может быть, лучше протрясет!
     Мирович (с каким-то искривленным ртом). Сама пожелала того и выбрала!
     Куницын.  Нет, братец, нет, как хочешь, ты тут во всем виноват!.. Каким
же  образом женщину,  привыкшую к  довольству,  держать в  этакой  конуре  и
кормить  протухлой колбасой и  картофелем!  Это  какая  хочешь  уйдет  -  не
выдержит.  Я тебе всегда говорил,  что деньги нынче все значат!  Ну, если их
нет,  а они надобны,  так украдь их,  черт возьми!  Поверь,  что на деле моя
философия всегда твоей верней будет!
     Мирович (уже с  гневом).  Ты дурак после этого совершеннейший,  если не
понимаешь того,  что я  слишком сегодня несчастлив и  слишком страдаю,  чтоб
издеваться надо мной и делать наставления мне...
     Куницын. Не стану, не стану, бог с тобой! В Америку едешь?
     Мирович. Еду.
     Куницын. Когда?.. Скоро?
     Мирович. Послезавтра, вероятно.
     Куницын.  Ну, приду на чугунку проводить!.. Прощай! (И, не смея подойти
проститься с приятелем, уходит.)


                                 ЯВЛЕНИЕ X

     Мирович (один и взмахивая как-то решительно головой).  Прими, Ваал, еще
две новые жертвы!  Мучь и терзай их сердца и души,  кровожадный бог, в своих
огненных когтях!  Скоро тебе все  поклонятся в  этот век  без  идеалов,  без
чаяний и надежд, век медных рублей и фальшивых бумаг!

                              Занавес падает.


                                 ПРИМЕЧАНИЯ

                                    ВААЛ

     Впервые  драма  напечатана в  журнале  "Русский вестник",  1873,  No  4
(апрель).
     Над этой пьесой Писемский работал,  по-видимому,  в  первые месяцы 1873
года. В первой половине марта этого года она была уже закончена, и Писемский
решил представить ее  вместе с  комедией "Подкопы" ("Хищники") на  соискание
Уваровской премии.  С  этой целью он  обратился за  содействием к  академику
А.В.Никитенко.  В  письме к нему от 16 марта 1873 года он так характеризовал
тему этой драмы:  "...кроме "Подкопов" я написал еще новую пьесу "Ваал".  Из
самого заглавия вы уже,  конечно,  усматриваете,  что в  пьесе этой затронут
вряд  ли  не  главнейший  мотив  в  жизни  современного общества:  все  ныне
поклоняются Ваалу, - этому богу денег и материальных преуспеяний, и который,
как некогда греческая Судьба, тяготеет над миром и все заранее предрекает!..
Под  гнетом  его  люди  совершают  мерзости  и  великие  дела,   страдают  и
торжествуют"*.
     ______________
     * А.Ф.Писемский. Письма, М.-Л., 1936, стр. 252.

     Никитенко  дал  пространный и  весьма  благоприятный отзыв  о  "Ваале",
отметив  прежде  всего  важность  и  злободневность  его  темы,   типичность
выведенных характеров,  "...со  стороны характеров,  -  писал  он,  -  пьеса
г.Писемского отличается замечательным достоинством.  Все  они  верны текущей
действительности,  которую автор  имел  в  виду...  Притом лица,  выведенные
автором на сцену, не олицетворения каких-нибудь понятий, а живые действующие
лица...   Архитектоническая  сторона  пьесы  представляет  стройное,  хорошо
сложенное целое.  Нет растянутости,  столь обыкновенной во  многих из  наших
литературных произведений,  ничего,  что не относилось бы к основной идее"*.
Однако академическая комиссия не признала пьесу достойной премии.
     ______________
     * А.Ф.Писемский. Письма, М.-Л., 1936, стр. 702.

     Первое представление "Ваала" состоялось 12  октября 1873 года на  сцене
Петербургского Александринского театра  в  бенефис  Н.Ф.Сазонова.  Спектакль
этот   вызвал   многочисленные  и   крайне   противоречивые  отзывы  печати.
Большинство даже тех рецензентов,  которые были явными апологетами буржуазии
и  никогда  не  сочувствовали  передовой  молодежи,  обвиняли  Писемского  в
стремлении очернить "молодое поколение".  Конечно,  главной  причиной такого
рода отзывов была резкая антибуржуазная направленность пьесы Писемского.  Но
в то же время нельзя не учитывать и того факта, что сценическое истолкование
"Ваала" актерами Александринского театра могло дать повод для таких отзывов.
Писемский  был  невысокого  мнения  о   труппе  этого  театра.   Не  доверяя
петербургским  режиссерам,  он  всегда  стремился  принять  непосредственное
участие в  подготовке своих пьес к  представлению на  Александринской сцене.
Так было и  на  этот раз.  Однако ему,  очевидно,  не удалось сколько-нибудь
существенно повлиять  на  характер  актерского  исполнения "Ваала".  В  этом
отношении очень ценно свидетельство сына драматурга -  Н.А.Писемского.  "Что
касается до твоей пьесы, - писал он, - то во второй раз она прошла с гораздо
большим успехом,  чем в первый... но из этого не следует, чтоб актеры играли
лучше.  Напротив того:  они  играли хуже,  но  они  играли во  вкусе публики
Александринского театра.  Пожинать лавры  на  этот  раз  пришлось Струйской,
Подобедовой и Жиду (то есть исполнителю роли Руфина Ф.А.Федорову.  Струйская
и  Подобедова соответственно исполняли  роли  Клеопатры Сергеевны и  Евгении
Николаевны.  - М.Е.). Каждая сцена, в кой они участвовали, вызывала шумные и
продолжительные рукоплескания.  В  игре  Струйской  и  Подобедовой  не  было
прежней сдержанности и прежнего старания:  они развязались, произносили свои
монологи с  подчеркиванием наиболее эффектных мест  -  одним словом,  делали
все,  чтобы угодить грубому и неразвитому вкусу александринской публики, - и
достигли своей цели"*.
     ______________
     * А.Ф.Писемский. Письма, М.-Л., 1936, стр. 571.

     На  сцене  Московского Малого театра "Ваал" был  впервые представлен 15
ноября  1873   года.   В   этом   спектакле  принимали  участие  И.В.Самарин
(Бургмейер),   Г.Н.Федотова  (Клеопатра  Сергеевна),  Н.А.Никулина  (Евгения
Николаевна),   М.А.Решимов  (Мирович),   С.В.Шумский  (Куницын),  Н.И.Музиль
(Руфин),   К.Ф.Берг   (Самахан).   Эти   выдающиеся  мастера   сцены   верно
почувствовали и сумели донести до зрителя антибуржуазный пафос пьесы, вернув
ей  таким  образом ее  подлинный смысл.  Именно поэтому в  постановке Малого
театра на  первом плане  оказался образ  Клеопатры Сергеевны в  истолковании
Г.Н.Федотовой, а не третьестепенная фигура Руфина.

     Текст драмы печатается по изданию 1874 года.

                                                                  М.П.Еремин



                      Алексей Феофилактович Писемский

                                  Фанфарон

                           Еще рассказ исправника


     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: А.Ф.Писемский. Собр. соч. в 9 томах. Том 2
     Издательство "Правда" биб-ка "Огонек", Москва, 1959
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 июля 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


     {1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.


                                     I

     Губернией управлял князь ***.  Четверг был моим докладным днем.  В один
из них, на половине моего доклада, дежурный чиновник возвестил:
     - Помещик Шамаев!
     - Просите, - сказал князь.
     Я по обыкновению отошел за ширмы; названная фамилия напомнила мне моего
кокинского исправника, который тоже прозывался Шамаев. "Уж не сын ли его?" -
подумал я.
     Вошел высокий мужчина,  довольно полный, но еще статный, средних лет; в
осанке его и походке видна была какая-то спокойная уверенность в собственном
достоинстве;   одет  он  был,  как  одевается  ныне  большая  часть  богатых
помещиков,  щеголевато и  с  шиком,  поклонился развязно и проговорил первую
представительную фразу  на  французском языке.  Князь просил его  садиться и
начал с того, с чего бы начал и я.
     - Не родственник ли вы кокинского исправника Шамаева?
     - Я его родной племянник, ваше сиятельство, - отвечал тот.
     - В таком случае, - продолжал князь, всегда очень любезный и находчивый
в приеме незнакомых посетителей,  -  позвольте мне начать с того, что вашего
почтенного родственника мы  любим,  уважаем,  дорожим его  службой и  боимся
только одного, чтоб он нас не оставил.
     Шамаев поклонился.
     - Мне, ваше сиятельство, - отвечал он, - остается только благодарить за
лестное  мнение,   которое  вы  имеете  о  моем  дяде  и  который,  впрочем,
действительно заслуживает этого, потому что опытен, честен и деятелен.
     - Именно, - подтвердил князь.
     На этом месте разговор,  кажется,  мог бы и приостановиться;  но Шамаев
сумел перевести его тотчас на другой предмет.
     - Как  хорош вид  из  квартиры вашего сиятельства;  здесь этим немногие
дома могут похвастаться, - сказал он, взглянув в окно.
     - Да,  -  отвечал  князь,  -  особенно  теперь:  ярмарка;  площадь  так
оживлена.
     - Мне  кажется,  ваше  сиятельство,  эта  ярмарка скорее может  навести
грусть, чем доставить удовольствие, - заметил Шамаев.
     - Почему ж вы так думаете?
     - Она так малолюдна, бедна.
     - Что ж делать?.. Все-таки она удовлетворяет местным потребностям.
     - Для удовлетворения местных потребностей достаточно нескольких лавок и
двух базарных дней в неделю; назначение ярмарок должно быть более важно: они
должны  оживлять  край,  потому  что  дают  сподручную  возможность  местным
обывателям сбывать свои  произведения и  пускать в  движение свои  капиталы,
наконец  обмен  торговых проектов,  соглашение на  новые  предприятия...  но
ничего подобного здесь нет.
     - Здешняя губерния,  -  возразил князь, - ни по своему положению, ни по
своей  производительности не  может иметь такого важного торгового значения,
чтобы вызвать ярмарку в подобных размерах.
     - Напротив,  ваше сиятельство,  -  возразил,  в свою очередь, Шамаев, -
здешняя губерния могла бы  иметь огромное торговое значение.  Край здешний я
знаю очень хорошо, и он в этом отношении представляет чрезвычайно любопытный
факт для  наблюдения.  Одна его половина,  которую я  называю береговою,  по
преимуществу должна бы  быть  хлебопашною:  поля  открытые,  земля  удобная,
средство сбыта -  Волга;  а выходит не так: в них развито, конечно, в слабой
степени, фабричное производство, тогда как в дальних уездах, где лесные дачи
идут  на  неизмеримое пространство,  строят  только  гусянки,  нагружают  их
дровами,  гонят бог знает в какую даль, сбывают все это за ничтожную цену, а
часто и в убыток приходится вся эта операция; дома же, на месте, сажени дров
не сожгут, потому что нет почти ни одной фабрики, ни одного завода.
     По   этим   словам   Шамаева   я   заключил,   что   он   должен   быть
капиталист-помещик,  который  затевает  какое-нибудь  значительное  торговое
предприятие и поэтому приехал объясниться с управляющим губернией. Князь был
тоже,   кажется,  моего  мнения,  потому  что  сейчас  же  поспешил  Шамаеву
предложить сигару,  который,  в свою очередь,  закурив ее,  тоже не замедлил
угадать ценность ее происхождения.
     - Причина этому,  ваше сиятельство,  -  мы,  владельцы,  потому что  мы
все-таки еще любим жить по  старине:  в  нас совершенно нет ни коммерческого
духа,  ни предприимчивости.  Все мы очень похожи на одного жида,  которого я
знал в  Варшаве,  который нажил огромное состояние и  под старость лет с ума
сошел:  не знал ни счету деньгам,  ни употребления,  а  только сидел в своей
кладовой и  дрожал,  чтобы его не обокрали...  Так и  мы сидим у  своих дач,
очень богатых,  надобно сказать,  и  у  своих шкатулок,  у кого они есть,  и
боимся  рискнуть двадцатью пятью  рублями серебром или  срубить при  порубке
лишнее бревно; ну как, думаешь, лес-то и не вырастет больше?
     - В  этом случае кому-нибудь одному надобно показать пример,  -  сказал
князь.
     - И я так полагал,  ваше сиятельство, и даже взялся быть этим примером,
и был жертвой.  Сначала я думал делать на акциях,  как делается это в других
местах;  однако у  меня их  на  сто целковых не  раскупили.  Я  и  на это не
посмотрел;  имея каких-нибудь двести душ,  устраивал два  самых удобных,  по
местным средствам,  завода: сначала шло очень хорошо, а потом, при первых же
двух-трех неудачах,  не имея запасных капиталов, не выдержал - и со страшным
убытком должен был бросить,  тем более что постигло меня ничем не заменяемое
несчастие: лишился жены, заниматься сам ничем не мог.
     Говоря последние слова, Шамаев поднял глаза к небу, вздохнул, потупился
и несколько времени молчал.
     - Я,  ваше сиятельство,  -  начал он потом, вставая и не совсем твердым
голосом, - хоть до сегодняшнего моего представления и не имел чести быть вам
знаком,  но, наслышавшись о вашем добром и благородном сердце, решаюсь прямо
и смело обратиться к вашему милостивому покровительству.
     - Что такое? - спросил князь.
     - Так  как  теперь,  ваше сиятельство,  я  не  имею никакого особенного
занятия,  а  малютки сироты (при этом Шамаев опять вздохнул)...  сироты мои,
малютки,  - продолжал он, - требуют уже воспитания и невольно вынуждают меня
жить в  городе с ними,  и так как слышал я,  что ваканция старшего чиновника
особых  поручений при  особе  вашего сиятельства свободна,  потому желал  бы
занять эту  должность и  с  своей стороны смею уверить,  что  оправдаю своей
службой доверие вашего сиятельства.
     Князь,  как большая часть мягких и  добрых людей,  был почти неспособен
отказывать просьбам,  особенно так прямо и  смело высказанным,  как высказал
свою Шамаев,  но в то же время он был настолько опытен и осторожен в службе,
чтобы не поддаться же сразу человеку,  совершенно не зная,  кто он и  что он
такое.
     - С большим удовольствием,  - отвечал он, подумав, - но я это место уже
предполагал заместить другим, и если только он не будет желать, то...
     Шамаев поклонился.
     - Стало быть, ваше сиятельство, я могу иметь некоторую надежду?
     - Очень, очень, - отвечал князь, раскланиваясь.
     Шамаев еще раз, и довольно низко, поклонился и вышел.
     Князь позвал меня.
     - Что это за господин, не знаете ли вы? - спросил он.
     Я отвечал, что не знаю.
     - Но,  вероятно,  его кто-нибудь знает здесь в  городе,  кого бы я  мог
спросить?
     Я  отвечал,  что  всего лучше спросить его дядю,  исправника,  который,
конечно, его хорошо знает и скажет правду.
     - Прекрасно,  -  сказал князь,  -  вы  едете в  Кокин,  попросите Ивана
Семеныча моим именем сообщить вам об  его племяннике все подробности,  какие
вы найдете нужными, и все это передайте мне, а там увидим.


                                     II

     Через неделю я поехал в Кокин.
     Ивана Семеновича не было в городе. Я написал ему записочку; он приехал.
     - Я к вам, Иван Семеныч, с поручением, - начал я.
     - Слушаю-с, - отвечал он.
     - Во-первых, перед моим отъездом сюда к князю являлся ваш родственник -
штаб-ротмистр Шамаев.
     - Слушаю-с, - повторил Иван Семенович.
     - Во-вторых,  -  продолжал я, - он просится на место старшего чиновника
особых поручений.
     Иван Семенович почесал затылок.
     - В-третьих,  князь  поручил  мне  расспросить  вас  о  нем  как  можно
подробнее; вы, конечно, хорошо его знаете.
     Иван Семенович потер лоб.
     - Как  не  знать!  Очень уж  хорошо знаю;  только как вам рассказывать:
правду ли говорить или нет?
     - Разумеется,  правду; а то хуже, князь узнает стороной; этим вы и себя
скомпрометируете, да и меня подведете.
     - Конечно,  -  отвечал Иван Семенович и  начал ходить взад и  вперед по
комнате.  -  Ах ты, боже ты мой! Боже ты мой милостивый! - говорил он как бы
сам с собой.  -  Немало я с этим молодцом повозился:  и сердил-то он меня, и
жаль-то мне его, потому что, как ни говорите, сын родного брата: этого уж из
сердца не вырвешь - кровь говорит.
     Несколько времени мы молчали.
     - Ну-с, почтеннейший Иван Семеныч, я жду, -