лал ей  эти разные
комплименты.  После ссоры, бывало, помирятся, он станет перед ней на колени,
жесты этакие руками делает,  прощенья в чем-то просит - умора! Неглупые были
оба люди,  а уж какие комедианты и притворщики,  боже упаси!.. Перед смертью
Дмитрия Дмитрича любимый камердинер его обокрал,  все, какие там были у него
деньжонки, перстеньки, часы, ковры, меха - украл и бежал, так что уж он и не
разыскивал. Доминика Николавна перевезла его к себе, на ее руках он и помер;
пишет мне:  "Помогите,  говорит,  похоронить моего друга!"  Приехал я к ней,
сидит она  на  диване,  глаза представляет как  у  помешанной,  и  все точно
вздрагивает.  "Сама,  говорит,  смерти хочу!"  -  а форточки,  заметьте,  не
позволяет отворить:  простуды боится.  Покойник промеж тем лежит в  зале;  я
скорей,  чтобы его в церковь стащить; только мы, сударь, подняли гроб, она и
вылетает.  "Куда вы,  говорит,  моего ангела уносите? Не пущу, не пущу!" - и
сама уцепилась за гроб и повисла. "Ах ты!" - думаю. "Хорошо, говорю, ребята,
оставьте!"  Оставили ей гроб,  а  сам ушел.  Посидела она этак,  целый день,
однако, высидела, но видит - невтерпеж, опять шлет за мной.
     - Унесите, - говорит, - теперь - можно.


                                    VII

                              ИСТОРИЯ О ПЕТУХЕ

     - Вот  мы  с  вами  вчера насчет комедиантов говорили,  -  начал старик
Шамаев, пришедши на другой день ко мне обедать. - Становой у меня был, такой
тоже актер, что какую, кажется, роль только хотите, он может разыграть перед
вами;  родом он был из хохлов,  по фамилии Карпенко,  и все это,  знаете,  в
каждом слове,  в каждом шаге своем делал лицемерство. Определяясь на службу,
в  стан  приехал в  самый храмовой праздник,  народу собралось почти что  со
всего уезда.  Не заходя никуда,  господин Карпенко прямо в  церковь и  тихим
голосом подзывает к себе церковного старосту. "В какую, говорит, икону народ
больше веры имеет?" -  "Феодоровской престол-то",  -  отвечает ему мужик. Он
сейчас помолился перед этой иконой и первый ей свечку поставил. После обедни
зашел в другое наше собрание -  в кабак;  пьяных там, как поленьев, по углам
валяется.  Вместо того  чтобы  велеть их  подобрать,  еще  ободрил:  "Пейте,
говорит,  православные:  рабочему человеку выпить  надо!"  По  лавкам  потом
пошел,  к  каждому торговцу с  поклоном и  приговором:  "В честь и  в деньги
торговать!.." -  и так дальше пошло:  тихо,  смирно,  ласково,  только никто
что-то этому не верит.  Ни одного безмена у  торговцев не оставил,  чтобы не
оглядеть,  клейменый ли  он,  да еще подсылы делает,  верно ли продают.  Где
мертвое  тело   поднимут,   точно  стопудовая  гиря  свалится  на   селенье;
сидит-сидит, пока пятидесяти, ста рублей не сдерет с мужиков; да потом их же
соберет в сборную,  прямо поднимет у них перед глазами с полу соринку: "Вот,
говорит,  мне чего вашего не надо". Те после и говорят: "Что, наши деньги-то
он хуже соринки,  что ли,  полагает?"  Слышу я все это,  вызываю его к себе,
говорю ему,  вдруг он заплакал:  "Слезы, говорит, мой ответ!" - "Ах, боже ты
мой,  думаю, мужчина, в кресте военном, плачет, что такое это?" В другой раз
губернатор на  него на  ревизии напустился:  "Почему,  говорит,  вас  все не
любят?" -  "Мнителен, говорит, ваше превосходительство, я очень по службе!..
И  себя  мучу  и  другим  не  угождаю!"  А  губернатор,  заметьте,  сам  был
премнительный человек,  и  поверил ему...  Это вот,  изволите видеть,  он  -
тихий, а то и строгим, крикуном иногда прикидывался. Едет он раз мимо одного
села богатого,  тысячи две душ... и только еще, знаете, в околицу-то въехал,
закричал,  загайкал...  Сотские были  народ  наметанный,  сбегаются,  видят:
сердит приехал! Прямо входит он в сборную и обращается к одному из них:
     - Какое, - говорит, - было в селенье происшествие?
     - Никакого, - говорит, - ваше благородие!
     - Как никакого?  Ах ты,  -  говорит,  -  земская полиция! - Трах его по
зубам.
     К другому сотскому - тот этак из рыжих, плутоватый случился.
     - Какое? - говорит.
     - Было,  ваше благородие,  Иван Петров там у Николая Михайлова, что ли,
петуха зарезал!
     - Позвать, - говорит, - Николая Михайлова!
     Приходит мужик.
     - Здравствуйте, - говорит, - батюшка!
     - Здравствуй, - говорит, - братец; все ли у тебя в доме благополучно?
     - Все, батюшка, кажись, слава богу.
     - Погляди-ка на образ!
     Смотрит мужик.
     - И не совестно тебе и не стыдно? Не отворачивай глаз-то, нечего!..
     - Да что мне, сударь, отворачивать!
     - Как что, а черный-то петух где?
     Мужик, знаете, и рассмеялся.
     - Подлец Ванька, - говорит, - надругатель, зарезал!
     - А объявил ты о том земской полиции?
     - Что, сударь-с, - говорит, - объявлять!..
     - Как что?.. У тебя сына зарежут, ты скажешь: что объявлять!..
     - Батюшка!  -  говорит мужик удивленный. - Разве сын и петух все одно и
то же?
     - Одно и то же!  Прочтите, - говорит он это писарю уж своему, - статью,
где  сказано,  что  совершивший преступление и  покрывший  его  подвергаются
равному наказанию!
     Прочитали мужику; стоит он разиня рот. Сотские между тем шепчут ему:
     - Видишь, - говорят, - сердит приехал; поклонись ему червонцем!
     Поклонился мужик - освободили.
     - Ну, теперь, - говорят, - убийцу давайте.
     Приводят мужика; бойкий такой был, и прямо к руке господина станового.
     - Прочь! - крикнул тот на него. - От тебя, - говорит, - кровью пахнет!
     Отошел мужик.
     - Как, - говорит, - ты смеешь производить дневной грабеж с разбоем?
     - Я, - говорит, - сударь, никого не грабил!
     - Как никого? А петух Николая Михайлова где?
     - Николая Михайлова петуху, - говорит мужик, - я завсегда голову сверну
- он у меня все подсолнечники перепортил!
     - Ну так,  -  говорит ему Карпенко, возвысив уже голос, - я тебе прежде
голову сверну. Эй! Колодки!
     Струсил и тот парень; сотские и ему шепчут:
     - Видишь, - говорят, - сердит; поклонись красненькой!
     Стал мужик кланяться, так еще не берет господин становой. Он в ноги ему
повалился: "Возьми, батюшко, только!" Принял.
     Я после услыхал это; приезжаю, спрашиваю мужиков:
     - За что, - говорю, - дураки, вы деньги ему давали?
     - Да  что,  батюшка,  -  говорят,  -  сами видим,  что  одно только его
надругательство над нами было,  только то,  что горячиться он очень изволил,
как бы и настоящее дело шло... Думаешь: прах его возьми, лучше отступиться!
     Слушая Шамаева,  я  предавался довольно странным мыслям:  мне казалось,
что  и  он  все  это лжет и  выдумывает для моей потехи.  "Да,  старичок,  -
думалось мне,  -  и  ты  сумеешь разыграть сцену,  какую только захочешь..."
Наконец, сам-то я... автор? Правду ли я все говорю, описывая даже этих самых
лгунов?


                                    VIII

                                  КРАСАВЕЦ

     Народы дикие  более  всего ценят в  человеке силу,  ловкость и  красоту
физическую;  народы образованные...  нет,  впрочем...  и народы образованные
очень ценят это:  кто  не  помнит того  времени у  нас,  когда высокий рост,
тонкая   талия   и   твердый  носок   делали   человеку  карьеру?   Даже   в
высокопросвещенной Европе  Леотар{381} любим  и  почитаем женщинами.  Весьма
многие дамы, старые и молодые, до сих пор твердо убеждены, что у красивого и
статного мужчины непременно и  душа  прекрасная,  нисколько не  подозревая в
своем детском простосердечии,  что  человек своим телом так же  может лгать,
как и  словом,  и что весьма часто под приятною наружностью скрываются самые
грубые чувственные наклонности и самые низкие душевные свойства.
     На эту тему нам придется рассказать очень печальный случай.

     Наступали уже  сумерки...  В  воздухе  раздавался великопостный звон  к
вечерне;  но  была  еще  масленица,  и  вокруг  спасовходского монастыря,  в
губернском городе П...,  происходило катанье.  В  насмешке над  уродливостью
провинциальных экипажей  столько  моих  собратьев притупило свои  остроумные
перья, что я считаю себя вправе пройти молчанием этот слишком уж опозоренный
предмет и скажу только,  что во всем катании самые лучшие лошади и сани были
председателя казенной  палаты  (питейная часть,  как  известно,  переносящая
всегда на своих жрецов самые благодетельные дары,  была тогда еще в прямом и
непосредственном заведывании председателей казенных  палат).  В  санях  этих
сидели две молодые дамы:  одна в прекрасной шляпке и куньем салопе, с лицом,
напоминающим мурильевских мадонн,  в котором выражалось много ума и чувства;
другая  была  гораздо  хуже  одета,  с  физиономией несколько загнанной,  по
которой сейчас можно было заключить, что она гораздо более привыкла слушать,
чем сама говорить.  Первая была молоденькая жена председателя, а вторая - ее
компаньонка.   Хорошенькие  глаза  хорошенькой  председательши  беспрестанно
направлялись в одну из боковых улиц.
     - Александр Иваныч  выехал не  оттуда-с!  -  проговорила,  наконец,  ее
компаньонка.
     Председательша сейчас  же  перекинула  взгляд  на  ее  сторону.  К  ним
подъезжал верхом на карабахском жеребце высокий, статный мужчина, и хоть был
в шляпе и статской бекеше, но благородством своей фигуры, ей-богу, напоминал
рыцаря.  Конь не уступал седоку:  около красивого рта его, как бы от злости,
была  целая  масса  белой  пены;  он  беспрестанно вздрагивал  своим  нежным
телом...  Ему, казалось, хотелось бы и взвиться на дыбы и полететь, и только
опытная, смелая рука, его сдерживавшая, заставляла его идти мелкой и игривой
рысью.
     Господин этот назывался Александр Иванович Имшин.  Он подъехал к  нашим
дамам.
     - Хорошо,  хорошо - так поздно!.. - говорила председательша в одно и то
же время ласковым и укоряющим голосом.
     - Я объезжал в поле Абрека;  он ужасно у меня сегодня шалил,  - отвечал
Имшин и  ударил коня по  шее;  тот еще заметнее вздрогнул телом своим и  еще
ниже понурил голову. - Что ваш муж? - спросил Имшин.
     - Спит! - отвечала председательша.
     Она уже с красивого наездника не спускала глаз.
     - Стало быть, покоен? - продолжал тот.
     - Он  еще ничего не знает.  Я  буду кататься до самых поздних сумерек и
заеду к вам!
     Имшин, в знак согласия, мотнул головой; затем, сделав лансаду, повернул
лошадь так,  что поехал не по направлению катанья,  а навстречу ему, и через
несколько минут  очутился в  самом  заднем ряду.  Там,  между прочим,  ехала
отличнейшая пара  лошадей  в  простых  пошевнях,  в  которых сидела  толстая
женщина в ковровом платке с красно-багровым лицом и девочка лет тринадцати -
четырнадцати, прехорошенькая собой.
     - Выехали? - спросил их Имшин ласково.
     - Да-с! - отвечала толстая женщина.
     - А тебе, Маша, весело? - спросил он девочку.
     - Весело-с! - отвечала та с вспыхнувшим лицом.
     Имшин дал шпоры лошади и опять стал нагонять председательские сани.
     - Уж темнеет! - сказал он.
     - Да,  теперь  можно!  -  отвечала председательша и  не  совсем твердым
голосом сказала кучеру: - Выезжай!
     Кучер  выехал и,  зная,  вероятно,  куда  ехать,  не  ожидал дальнейших
приказаний и  поехал в ту сторону,  в которую при начале катанья госпожа его
беспрестанно смотрела. Лошади побежали самой полной рысью; Имшин поскакал за
ними.  Молодой человек этот,  будь он немножко не то,  далеко бы ушел: еще в
корпусе,  при  весьма  ограниченных способностях,  он  единственно  за  свою
красоту предназначен был к выпуску в гвардию; но в самом последнем классе, в
самое  последнее  время,  у  него  вышла,  тоже  по  случаю  его  счастливой
наружности,  история с одним мужем,  который хотел его вышвырнуть в окно,  а
Имшин его вышвырнул,  и,  как молодым юнкером ни дорожили на службе,  однако
послали на  Кавказ;  здесь он тоже,  говорят,  опять по решительному влиянию
жены полкового командира на  мужа,  получил солдатского Георгия,  офицерский
чин,  шпагу за  храбрость и  вышел в  отставку.  Как  большая часть красивых
людей,  Имшин говорил мало,  а  больше своею наружностью и  позами,  к  нему
идущими, старался себя запечатлеть в душе каждого. Губернские дамы принялись
в  него  влюбляться,  как  мухи мрут осенью,  одна за  другой,  беспрерывно.
Молоденькая жена  председателя,  Марья  Николаевна  Корбиева,  прелестнейшее
существо,  в  первое же отсутствие мужа в Петербург впала с ним в преступную
связь.   Искания  со   стороны  Имшина   в   этом   случае   были   довольно
непродолжительны;  он  несколько  балов  потанцевал с  этой  милой  женщиной
исключительно,  а  потом,  в один из безумно шумных вольных маскарадов,  они
как-то  очутились вдвоем  в  довольно  отдаленном углу.  У  Имшина  случайно
поднялся рукав фрака, и оказалось, что на руке у него был надет браслет.
     - Это  у  вас браслет?  -  спросила председательша,  сгораемая каким-то
внутренним огнем.
     - Браслет.
     - Женщины?
     - Да.
     - И дорог вам по воспоминанию?
     - Очень.
     Председательша надулась.
     - Хотите, я его сниму для вас?.. - несколько протянул Имшин.
     - Для меня?
     - Да! Если только вы полюбите меня за это.
     Имшин был очень смел с женщинами.
     - Ну, снимите! - ответили ему.
     Имшин снял браслет и подал его председательше.
     - Я  не имею на него права,  -  сказала она,  отстраняя от себя браслет
рукою.
     - В таком случае я его выброшу в окно...
     И Имшин встал, отворил форточку у окна и выбросил в нее браслет.
     Внутренний огонь председательши выступил у  ней на  личико,  осветил ее
глазки, которые горели, как два черные агата.
     - Когда ж доказательства вашей любви? - спросил Имшин.
     - Когда хотите.
     - Сегодня я могу к вам заехать?
     - Нет, это слишком будет заметно для людей.
     - Ну, так завтра?
     - Хорошо.
     Имшин встал и  отошел от  председательши.  Через полчаса она  уехала из
маскарада. От переживаемых ощущений с ней сделалась такая лихорадка, что она
едва имела силы сесть в карету.
     Последнее время  страсть ее  к  своему избранному возросла до  размеров
громадных:  она,  кажется,  только и  желала одного,  чтобы как-нибудь сесть
около него рядом, быть с ним в одной комнате; на вечерах у них, когда его не
было,  она то и дело взглядывала на входную дверь;  когда же он являлся, она
обыкновенно сейчас же забывала всех остальных своих гостей.
     - Entrez!*  -  говорил Имшин,  ловко соскакивая с  лошади и обращаясь к
дамам, когда они подъехали к крыльцу его.
     ______________
     * Войдите! (франц.).

     Те вышли из саней и стали взбираться по лестнице.
     - Лестница моя крута, как Давалагири{385}, - говорил он, следуя за ним.
     Внутренность квартиры молодого человека была  чисто  убрана на  военную
ногу.  В  зале стояла цель для  стрельбы,  в  средине которой вставлена даже
бритва острием вперед.  В  гостиной,  по  одной  из  самых больших стен,  на
дорогом персидском ковре,  развешаны шашки,  винтовки,  пистолеты,  кинжалы,
оправленные в золото и в серебро с чернью.
     Имшин,  как вошел,  сейчас же оставил своих гостей,  прошел в  кабинет,
переоделся там и  возвратился в  черкеске с  патронами и галунами.  В наряде
этом он еще стал красивее.  Между тем компаньонка осталась ходить по зале, а
председательша вошла и  села в  гостиной.  Когда она сняла салоп,  то  очень
стало видно, что прелестное лицо ее истощено, а стан, напротив, полон. Имшин
осмотрел ее, и во взгляде его отразилось беспокойство.
     - Он ничего не замечает еще? - спросил он.
     - Нет,  -  отвечала председательша.  -  Я нарочно заехала к тебе: научи
меня, что мне делать.
     Имшин пожал плечами.  Склад красивого рта  его  принял какое-то  кислое
выражение.
     - Что делать?  -  повторил он;  но  в  это время в  лакейской раздалось
чье-то кашлянье.
     Имшин проворно вышел туда.  Там стояла катавшаяся пожилая женщина с той
же молоденькой девочкой.
     - Ступайте туда, на нижнюю половину, - проговорил Имшин торопливо.
     Старуха на это повернулась,  отворила боковую дверь и вместе с девочкой
стала спускаться по темной лестнице вниз.
     Имшин снова возвратился к председательше.
     - Делать одно самое лучшее,  - заговорил он, - ехать тебе к отцу твоему
или матери,  остановиться вместо того в Москве;  там есть женщины, у которых
ты получишь приют.
     - Прекрасно! - возразила председательша. - Но муж может спросить отца и
мать, у них ли я.
     - Неужели же они не сделают для тебя этого?
     - Ни за что,  особенно отец. Он скорее убьет меня, чем покроет подобную
вещь.  Я решилась на одно:  скрываться -  это только тянуть время;  в первый
раз,  как он  обнаружит подозрение,  я  ему скажу все откровенно.  Он  меня,
конечно, прогонит, и я тогда приду к тебе.
     - Разумеется,  приходи!  - проговорил Имшин каким-то странным голосом и
хотел,  кажется,  еще что-то  прибавить,  но в  это время в  лакейской опять
послышался шум. Имшин вышел; там стоял гайдук в ливрее.
     - Барин прислали за барыней;  узнали,  что оне здесь,  -  проговорил он
нахальным лакейским тоном.
     Имшин немного изменился в лице.
     - Муж за вами прислал! - сказал он, входя в гостиную.
     Председательше в  это  время  человек подавал чан,  и  взятая ею  чашка
сильно задрожала у ней в руке.
     - Что ж? Ничего; я окажу, что озябла и заезжала к тебе. Я ему говорила,
что  была у  тебя без  него в  гостях,  -  проговорила она  притворно смелым
голосом.
     - Да, пожалуйста, как-нибудь без решительных объяснений.
     - Не знаю, как уж выйдет.
     Из залы вошла компаньонка.
     - Николай говорит, что Петр Антипыч очень сердится и приказал, чтобы вы
сейчас же ехали домой.
     - Подождет,  ничего!  -  отвечала председательша,  однако сама встала и
начала надевать шляпу.
     - Ну,  прощай! - проговорила она Имшину и, перегнув головку, поцеловала
его. - До скорого, может быть, свидания, - прибавила она.
     - Прощай!.. - отвечал Имшин и сам страстно поцеловал ее.
     Свидетельница этой  сцены,  компаньонка,  немного тупилась и  краснела.
Наконец, дамы уехали.
     Имшин остался в  заметном волнении.  В  поданный ему  чай он  подлил по
крайней мере полстакана рому,  скоро выпил и спросил себе еще чаю,  подлил в
него  опять столько же  рому  и  это  выпил.  Красивое лицо его  вдруг стало
принимать какое-то  зверское выражение:  глаза налились кровью,  усы  как-то
ощетинились. Он кликнул человека.
     - Федоровна там? - спросил он лакея.
     - Там.
     - И с Машей?
     - С Машей.
     - Ступай на свое место!
     Лакей ушел.
     Имшин подошел к  одному из  шкафов,  вынул сначала из него пачку денег,
потом  из  нижнего ящика несколько горстей конфект и  положил их  в  карман.
Подойдя к  стене,  он снял один из пистолетов и  его тоже положил в карман и
начал спускаться по знакомой уж нам темной лестнице.  В комнатах не осталось
никого.
     В тусклом свете поставленных на столе двух свечей было что-то зловещее.
Через час по  крайней мере двери из низу с  шумом отворились,  и  в  комнату
вбежал Имшин,  бледный, растрепанный; глаза у него были налиты, как у тигра,
кровью; рот искривился. Он подбежал опять к тому же шкафу, вынул из него еще
пачку  денег,  огляделся каким-то  боязливым и  суетливым взглядом  и  снова
спустился вниз по лестнице.  Вслед за тем в сарае и в конюшне, в совершенной
темноте,  послышалось тихое, но торопливое закладывание лошади; вскоре после
того со двора выехали сани и понеслись в сторону,  где город уж кончался, на
так называемое Прибрежное поле.

     На другой день по городу разнесся довольно странный и  любопытный слух,
что молоденькая председательша бросила мужа и  убежала от  него к  Имшину на
квартиру, мимо которой некоторые из любопытствующих нарочно даже проезжали и
действительно видели в одном из окон хорошенькую головку председательши.

     В  мире  так  устроено,  что  когда  один  сановник заболевает,  другой
са