к рассуждать, так вы, конечно, - говорит, - дядюшка, правы, но
вы  забыли,  что нынче не  те  уж времена и  не такое мы с  детства получаем
воспитание. Кто говорит! Если б я вырос в деревне, ничему бы не учился...
     (Он-то, изволите видеть, многому учился, думаю я; однако ж слушаю.)
     - Роскоши бы,  -  продолжает, - не видал, в обществе не был принят, это
другое дело,  я бы стоял там где-нибудь в деревне,  ел бы кашу да говядину с
картофелем, пил бы водку - и прекрасно! Но это для меня уж невозможно. Там у
нас неделя не проходит без бала.
     - Эх, - говорю, - Дмитрий Никитич, танцуя, целый век не проживешь.
     - Кто ж, - говорит, - дядюшка, с этим спорит? Неужели вы думаете, что я
в  этих  балах вижу  цель моей жизни?  Вовсе нет!  Я  хочу только жить между
людьми,  равными мне,  и  в обществе,  хоть сколько-нибудь образованном;  но
предположим,  что я  поступлю буквально по вашему совету,  то есть ничего не
буду  предпринимать и  смиренно удовольствуюсь доходами с  именья;  в  таком
случае,   как  я  и  прежде  вам  объяснил,  службу  я  должен  оставить  и,
следовательно,  поселиться в  деревне,  в нашей прекрасной Бычихе;  но что ж
потом я  стану делать?  В  чем и  какого рода могут быть у меня развлечения?
Ездить по деревням на беседы да в села на базары!
     - Кто вас,  -  говорю,  -  заставляет ездить по беседам?  Занятия можно
найти:   хозяйничайте;   а  если  захотите  развлечься,  зимой  поезжайте  в
губернский город; у нас здесь веселятся больше по городам.
     - Благодарю вас,  дядюшка,  покорно на ваших городских удовольствиях, -
говорит он и кланяется мне в пояс.  -  Бывал я прежде, - продолжает, - был и
теперь проездом в  вашем  губернском собрании.  Что  это  такое,  помилуйте,
только что не горят сальные свечки да не подают квасу: скука, натянутость во
всем,  как  на  купеческой вечеринке,  и  что всего милее:  я,  например,  в
маскараде ангажирую одну  девушку,  она  мне  вдруг прямо говорит:  "Pardon,
monsieur*,  я  с  незнакомыми не  танцую".  Я  отвернулся и  не  стал больше
говорить.  Это  черт знает что такое!  Она видела,  что я  в  мундире.  Как,
тетушка,  скажете вы,  оправдаете поступок этой девицы или нет? - обращается
он к жене моей; а та, знаете, чтоб немного побесить его:
     ______________
     * Извините, сударь (франц.).

     - Что ж? - говорит. - Она, верно, не хотела с вами танцевать.
     Он только на это приосанился и ничего не сказал.
     - Ну как, - говорю, - не хотела; она просто глупо поступила.
     - Не глупо,  - говорит, - дядюшка, а это дичь какая-то. Но там, боже ты
мой,  что  это  за  женщины!  Знакомы вы  или  не  знакомы:  она  сейчас вас
оприветствует,  пойдет с вами одна под руку в сад,  в поле; сама вызовет вас
на интересный разговор -  и  все это свободно,  умно,  ловко!  Вы,  дядюшка,
улыбаетесь;  вам, как человеку пожилых лет, может быть, смешны мои слова, но
я говорю справедливо.
     - Нет-с,  -  говорю, - я не тому, а очень уж вы хвалите тамошние места;
видно, там зазнобушка есть, так и кажется все в ином свете.
     - Ну,  дядюшка, - говорит, - что это за слово: зазнобушка, очень уж оно
неблагозвучно, - и потом, подумавши, прибавляет: - Действительно, - говорит,
- я имею там виды на одну девушку.
     - Что ж, и жениться думаете?
     - Конечно-с,  тем более что это такая партия,  о  которой я  не смел бы
подумать, если бы не случай.
     - Дай  бог,   -   говорю,   -  Дмитрий  Никитич,  только  смотри,  есть
поговорочка,  которую твой  покойный отец часто говаривал:  "Девушки хороши,
красные пригожи; ах, откуда же берутся злые жены?"
     - Эта  поговорка,  -  говорит,  -  дядюшка,  никоим  образом  не  может
отнестись ко мне!
     - Не хвастай,  - говорю, - понравится сатана лучше ясного сокола; в тех
местах женщины на  это преловкие,  часто вашу братью,  молоденьких офицеров,
надувают;  а если ты думаешь жениться, так выбери-ка лучше здесь, на родине,
невесту;  в здешней палестине мы о каждой девушке знаем -  и семейство ее, и
род-то весь, и состояние, и характер, пожалуй.
     - Очень вам благодарен,  -  говорит,  -  дядюшка, за ваш совет и вполне
уверен,  что  вами руководствует мне  желание добра,  но  вы  меня совсем не
поняли.  Обмануться я не могу,  потому что я женюсь с расчетцем. Нынче уж, -
говорит,  -  дядюшка,  над любовью смеются,  а  всем надобно злата,  злата и
злата.  Точно так  и  я.  У  меня все  предусмотрено:  кроме ее  прекрасного
воспитания,   ума,   доброты  ангельской,   кроме,   наконец,  обыкновенного
приданого,  у  ней миллионное наследство -  в  деле.  Много ли  у  вас таких
невест?
     - В делах-то,  пожалуй,  - смеюсь я ему, - и у наших лежат миллионы, да
дела-то - вещь темная...
     - А вот какая,  - говорит, - дядюшка, темная вещь, это мне говорил один
тамошний стряпчий-законник,  который на  этих делах зубы приел.  Он говорил,
что на охотника за это дело сейчас можно дать двести тысяч.
     - Хорошо,  -  говорю,  -  значит,  дело.  Только когда и  скоро ли  оно
кончится?
     - В этом-то,  - говорит, - и фортель весь заключается: старик засиделся
в  деревне,  обленился;  ему страшно подумать тронуться в Петербург,  и дело
таким образом стоит,  не  двигается,  но если оно попадет в  руки человека с
энергией,  так ему будет недурно.  Вот видите,  -  говорит, - дядюшка, как у
меня далеко все рассчитано... Стало быть, я не слепой обожатель!
     - Вижу,  -  говорю,  - что у вас в голове все рассчитано, а на деле-то,
мне кажется, так вас либо надувают, либо дурачат.
     - Время-с, - говорит, - все это покажет.
     - Конечно, - говорю, - время покажет...
     И уж мне, знаете, стал надоедать этот спор.
     - Кончим,  -  говорю, - мой милый Дмитрий Никитич, наши прения, которые
ни к чему не поведут. Мне тебя не убедить, да и ты меня тоже не переуверишь;
останемся каждый при своем.
     Так мы с ним и поспорили; вижу, что мои замечания ему не очень понутру:
нахмурился,  ушел и с полчаса ходил молча по залу. Вечером, однако, приехала
одна дама с  дочерьми,  он сейчас с  ними познакомился и  стал любезничать с
барышнями,  сел потом за фортепьяно,  очень недурно им сыграл, спел, словом,
опять развеселился.  После ужина, впрочем, стал прощаться, чтоб ехать домой.
Я останавливаю его ночевать.
     - Нет уж,  -  говорит,  -  дядюшка,  отпустите меня; я приехал на такое
короткое время, надо с матушкой побыть.
     - А в таком случае, - говорю, - не смею останавливать, поезжайте.
     - У меня, впрочем, - говорит, - дядюшка, до вас просьба есть.
     Согрешил! Думаю, верно, хочет денег просить.
     - Какая же это просьба? - говорю не совсем уж этаким приятным голосом.
     - Я,  -  говорит,  -  дядюшка,  желаю  остальную свободную часть имения
заложить, и как это зависит от здешних судов, так нельзя ли вам похлопотать,
чтоб мне скорее это сделали?
     - Это,  -  говорю,  -  Дмитрий  Никитич,  ты  таким-то  манером думаешь
устраивать именье?
     - Невозможно,  -  говорит, - дядюшка, при таком случае, как женитьба, о
которой я вам говорил; не могу же я быть совершенно без денег.
     - Послушай,  -  говорю,  -  Дмитрий Никитич, исполни ты хоть один раз в
жизни мою  просьбу и  поверь,  что сам за  то  после будешь благодарить:  не
закладывай ты  именья,  а  лучше перевернись как-нибудь.  Залог для  хозяев,
которые  на  занятые деньги  покупают именья,  благодетелен;  но  заложить и
деньги прожить -  это хомут, в котором, рано ли, поздно ли, ты затянешься. О
тебе я не говорю: ты мужчина, проживешь как-нибудь; но я боюсь за мать твою,
ты оставишь ее без куска хлеба.
     - Помилуйте,  дядюшка,  неужели,  -  говорит,  - я не понимаю священной
обязанности сына!
     - Верю,  - говорю, - друг мой, что понимаешь, но скажу тебе откровенно,
потому что желаю тебе добра и  вижу в тебе сына моего родного брата,  что ты
еще молод, мотоват и ветрен.
     - Очень грустно,  дядюшка,  слышать,  что  вы  меня  так  понимаете,  -
возражает он мне.
     - Ну,  мой милый,  -  говорю,  -  хоть сердись на меня,  хоть нет;  а я
говорю,  что думаю,  и  не  буду тебе содействовать в  залоге именья:  делай
помимо меня, а я умываю руки.
     На эти слова мои он расшаркался и уехал. Впрочем, я, рассчитав, знаете,
что скоро ему к отъезду,  и как бы вроде того,  чтоб заплатить визит,  еду к
ним.   Подъезжаю  и   вижу,   что  дорожная  повозка  у  крыльца  уж  стоит:
укладываются; спрашиваю:
     - Где барыня?
     - В спальне у себя, не так здорова.
     - А молодой барин?
     - У них сидят-с.
     Вхожу.  Она сидит на  постели,  а  он у  окошка.  Я  чуть не вскрикнул:
представьте себе, в какие-нибудь эти полтора года, которые я ее не видал, из
этакой  полной  и  крепкой  еще  женщины вижу  худую,  сморщенную,  беззубую
старушонку.
     - Ах ты, боже мой, думаю, и все это сделалось от разлуки с Митенькой.
     - Мать ты моя,  -  говорю,  - сестрица, что это с тобой сделалось? Тебя
узнать нельзя.
     - Все больна,  -  говорит,  -  братец, это время была. Митенька-то мой,
братец!
     - Знаю,  - говорю, - сестрица, мы с ним знакомы. Молодец у тебя сын; мы
с женой не налюбовались им,  как он был у нас,  -  говорю ей, чтобы потешить
ее.
     - Слава богу, - говорит, - батюшка!
     А  сама взглянула на  образ и  перекрестилась.  Так  что-то  даже жалко
сделалось ее в эту минуту.
     - Едет уж,  -  говорит,  -  братец,  а я здесь остаюсь,  - проговорила,
знаете, этаким плачевным голосом, да и в слезы.
     - Что же,  -  говорю,  - сестрица, делать! Сын не дочь, не может сидеть
все при вас.
     - Вы, - говорит, - маменька (вмешивается Дмитрий), вашими слезами меня,
наконец,  в  отчаяние приводите.  Если вам угодно,  я  исполню ваше желание,
останусь здесь:  брошу службу,  брошу мою выгодную партию;  но  уж  в  таком
случае не  пеняйте на меня.  Я  должен погибнуть совершенно,  потому что или
сопьюсь, или что-нибудь еще хуже из меня выйдет.
     - Я, Митенька, друг мой, ничего, ей-богу, ничего. Я так только поплачу;
нельзя же, - говорит, - не поплакать!
     - Поплакать,   -  говорю,  -  сестрица,  можно,  да  ты  плачешь-то  не
по-людски.  Родительская любовь,  моя милая, должна состоять в том, чтобы мы
желали  видеть  детей  наших  умными,  хорошими  людьми,  полезными  слугами
отечества, а не в том, чтобы они торчали пред нами.
     Между тем,  как  я  таким манером рассуждаю,  он  вдруг встал.  Она как
увидела это, так и помертвела; а плакать, однако, не смеет и шепчет мне:
     - Батюшка братец, мне бы благословить его хотелось.
     - Ну что ж,  - говорю, - это хорошо. Маменька ваша, - говорю, - Дмитрий
Никитич, желает вас благословить.
     Он мне вдруг мигает и тоже шепчет:
     - Нельзя ли,  - говорит, - дядюшка, чтоб не было этого благословения, а
то опять слезы и истерики. Ей-богу, я измучился, сил моих уж нет.
     - Ну, что делать, - говорю, - братец, нельзя старуху этим не потешить.
     Дал ей  образ,  встал он перед ней на колена,  слезы вижу и  у  него на
глазах;  благословила его,  знаете,  но  как только образ-то  принял у  нее,
зарыдала, застонала; он ту же секунду драла... в повозку, да и марш; остался
я, делать нечего, при старухе.
     - Помилуй, - говорю, - сестрица, что ты такое делаешь!
     - Батюшка братец, - говорит, - не могу я без него, моего друга, жить.
     Да как заладила это:  "Не могу я  без него жить",  плачет день,  плачет
другой...  Я  было ее  к  себе,  в  город,  лекаря пригласил,  тот с  неделю
посмотрел и  говорит:  "Если ее  оставить в  этом положении,  так она с  ума
сойдет". Как после этого прикажешь с ней быть?
     - Что же вы,  - говорю, - сестрица, так уж убиваетесь? Поезжайте, когда
так, за ним.
     - Не смею, батюшка братец. Ну, как ему это будет неприятно?
     - Что это,  -  говорю,  -  за вздор -  неприятно! Что это тебе пришло в
голову, - поезжай!
     А сам между тем к нему,  молодцу,  написал особое письмецо.  Пишу,  что
"мать ваша,  Дмитрий Никитич,  не может жить без вас и  едет к  вам,  но она
имеет,  к удивлению моему,  страшное опасение,  что вам это будет неприятно,
чего,  конечно,  надеюсь,  не встретит, ибо вы сами хорошо должны знать, как
много вы еще должны заплатить ей за всю ее горячую к  вам любовь..."  и  так
далее,  знаете,  написал умненькое этакое письмецо с заковычками небольшими:
хотелось ему объяснить, что он обязан к матери быть благодарен и почтителен.
Старуха моя,  как  только я  утвердил ее  в  этой мысли,  точно ожила:  сама
укладывается,  сбирается,  мне  только что  не  в  ноги  кланяется.  Уехала,
наконец,  и  вскоре потом  пишет:  благодарит за  участие и  объясняет,  что
Митенька обрадовался ей без души и  что еще большая для нее радость та,  что
общее их желание исполняется: он женится на красавице и богачке. Я сначала и
поверил,  а потом люди их стали болтать, что, когда она туда прибыла, так он
ей нанял особую маленькую квартиру, и что ни к невесте, ни к ее родне даже и
не представлял, и что будто бы даже старуха и на свадьбу не была приглашена,
и  что уж после сама молодая,  узнавши,  что у ней есть свекровь,  поехала и
познакомилась,  и  что  тесть и  теща ему  за  это очень пеняли.  Как это ни
скверно с его стороны, однако, отвергать не могу: мать-де стара да бедна, не
так,  может быть,  образована,  как нынешние дамы, так и стыдно! Фанфарон, и
большой фанфарон,  как вы  это увидите и  из  последующей его жизни.  Этаких
господ,  надобно сказать,  не  один он на свете.  Чего бы,  кажется,  должно
совеститься -  деньги,  например,  брать в долг да не платить,  им ничего. А
что,  по-нашему,  вздор:  в старой бы шинельке,  если ему пришлось пройти по
улице,  так со стыда сгорит,  прятаться за углы станет,  чтобы только его не
увидел  кто-нибудь...  Сколько  прошло  потом  времени после  женитьбы моего
Дмитрия Никитича, теперь уж хорошенько не помню. Только прогремела, наконец,
у нас по уезду такая молва, что бычихинский барин вышел в отставку и изволил
с  маменькой и  с  молодой супругой прибыть в свое поместье и очень-де шибко
принимаются за хозяйство.  Я, знаете, на правах дяди ожидаю хоть бы и визита
себе -  не едут;  мне немножко это и  обидно.  Думаю:  видно,  в  самом деле
племянник разбогател,  когда  и  знать не  хочет.  Однако получаю с  нарочно
посланным от него письмо,  в  котором приносит тысячу извинений,  что до сих
пор сам не  был и  жены не  представил;  причина тому та,  что,  приехавши в
усадьбу, не нашел ни одной годной для выезда лошади. "Препятствие это, милый
племянник,  - отвечаю я ему, - весьма легко устранить". И с этим же, знаете,
посланным посылаю за ними карету шестериком,  чтобы и  они спокойно доехали,
да и себя чтобы тоже не уронить!  "На-мо,  говорю, знай наших!" Приезжают-с.
Он уж в штатском платье,  щеголь этакой, раздобрел немного, усы, бакенбарды,
осанка этакая,  как и вы,  может быть,  заметили, графская - залюбованье, по
наружности,  мужчина. Она очень еще молоденькая, довольно высокая, стройная,
собой хорошенькая,  только худа что-то  очень и  вообще какая-то  воздушная:
дунешь,  кажется,  так она упадет,  не то что вот наши барышни - коренастые,
краснощекие.  Немочкой она мне показалась на первый раз.  Одета, конечно, по
последней моде,  так  что  у  моей супруги глаза даже разгорелись;  всю ночь
после мне толковала,  какое на ней все это дорогое и со вкусом.  Рекомендует
он ее нам.
     - Прошу,  -  говорит,  -  дядюшка и тетушка,  почтить мою жену таким же
родственным расположением, которым и я всегда пользовался от вас.
     Она тоже просит полюбить.
     Мы говорим, что это наша обязанность.
     - Не скучаете ли вы, - говорю, - сударыня, в деревне, в наших местах?
     - Нет-с, - говорит, - с мужем и детьми зачем же скучать?
     - А дети ваши велики? - спрашивает жена моя.
     - Старшему, - говорит, - два года, а младшему шесть месяцев.
     - Сами кормите?
     - Нет,  -  говорит,  -  первого я сама кормила, но потом была больна, и
второго доктор мне запретил; так это мне грустно!
     - Вот,  -  говорит (вмешался уж это племянник),  -  тетушка и дяденька,
побраните для  первого  знакомства вашу  племянницу,  -  хандрит часто:  что
немного не по себе, а она уж бог знает что воображает, никак и ничем себя не
хочет порассеять.
     Я посмотрел,  знаете,  на нее:  цвет лица, кажется бы, бледный, а между
тем румянец,  как два врезанные розовые листа,  играет. "Ну, пожалуй, думаю,
судя по  этому,  есть от  чего и  похандрить";  однако не выказал этого,  а,
напротив, еще говорю:
     - Нехорошо, - говорю, - молодой даме о болезни думать.
     - Нет,  -  говорит,  - дядюшка, я не думаю, а, ей-богу, говорит, иногда
себя очень нехорошо чувствую.
     И так далее беседуем.  Но так как они,  хоть и не первый год женаты,  а
для нас все еще будто молодые, и потому я затеял для них обедец, кое-кого из
знакомых  позвал.  Съехались те.  Вижу,  мой  Дмитрий  Никитич  себя  держит
свысока.   Что-то  насчет  стола  заговорили,  и  он  тотчас  же  нам  начал
рассказывать:  какой нынче должен быть порядочный,  как он выразился,  стол,
перечислил названия кушаньям -  вс„ иностранные,  так что мы, его слушающие,
этаких и не слыхивали,  и все это, знаете, очень подробно - точно сам повар!
Потом  об  экипажах коснулся разговор.  Он  стал  доказывать,  что  если  уж
покупать экипажи,  так никак не менее восьмисот рублей серебром,  потому что
такой   экипаж  будет  гораздо  выгоднее  дешевого,   прослуживши  десять  -
пятнадцать лет без починки,  и  вслед за  этим начал смеяться над некоторыми
нашими помещиками, которые собирают экипажцы дома, хозяйственно.
     - Кто,  - говорю я ему на это, - Дмитрий Никитич, не знает, что коляска
в  восемьсот рублей  серебром лучше,  чем  дома  собранная в  двести  рублей
ассигнациями;  да ведь всякой по одежке протягивает ножки;  надобно наперед,
чтобы восемьсот-то рублей в кармане были.
     - О дядюшка, что это за вздор! Велики деньги восемьсот рублей!
     Словом, я вижу, что он немного корчит из себя барича; к супруге своей в
то  же время очень внимателен,  беспрестанно,  знаете,  обращается к  ней на
французском языке.  Она ему также отвечает по-французски. Я-то не понимаю, а
только жена мне  после сказывала,  что она это,  как называется,  произносит
совершенно как француженка.  Далее потом вышли как-то и мы, и гости все наши
в залу. Он, увидевши тут фортепьяно, вдруг говорит моей жене:
     - Так как я знаю, тетушка, что вы любительница музыки, так не угодно ли
вам  заставить жену мою  сыграть что-нибудь;  она,  -  говорит,  -  концерты
давала.
     Супруга моя,  конечно,  начала просить.  Она было сначала отнекивалась,
говорит,  что давно не играла;  однако упросили.  Села и  сыграла штучки две
хорошо, очень хорошо и бойко, и с чувством; потом романс сыграла, а он спел.
Я  и понял,  что он хочет пыль в глаза пустить образованием,  знаете,  своей
супруги;  ну, и это еще ничего - извинительно. При расставанье я говорю, что
я и жена на следующей неделе постараемся им заплатить визит.
     - Нет,  -  говорит,  -  дядюшка,  не извольте вы беспокоить ни себя, ни
тетушку,  потому что у  меня теперь хаос;  все ломается и переделывается.  Я
буду вас просить, когда все это приведется в порядок, и тогда надеюсь, что в
состоянии буду принять вас прилично.
     - Как  хочешь,  -  говорю,  -  нам  все  равно,  но  что  же  такое  ты
переделываешь: дом, что ли?
     - Все, - говорит, - дядюшка: всю усадьбу поднимаю с подошвы.
     - Ну,  доброе дело;  только не спешил бы, а исподволь бы все устроивал;
это будет и дешевле и прочнее.
     - Нет,  -  говорит,  - дядюшка, я не такого характера: я люблю, чтобы у
меня все кипело.
     И  в  самом деле,  видно,  у  него закипело.  Люди беспрестанно ездят в
город,  то материалов закупить,  то мастеровых нанять.  К  нам заходят тоже,
спрашиваю их:
     - Барин, - я говорю, - видно, при деньгах?
     - При деньгах-с, - отвечают мне.
     Слава богу,  думаю;  радуюсь.  Нак