шировка. Стеффи  я напишу, сто на  сегодняшний весер
она должна освободиться во сто бы то ни стало! А в сетыре саса  пополудни --
погоди, любезный! погоди, любезный! Я в самом подходящем настроении...
Изрублю тебя в кусоски!

     ФРАУ БЕРТА ГАРЛАН
     Медленно  спускалась  она с  холма,  не по  широкой  извилистой дороге,
ведущей  в город, а по узкой тропинке  между виноградниками.  Она держала за
руку маленького сына, он шел все время на шаг впереди нее, так как для обоих
не хватало места. Заходящее солнце светило ей  прямо в лицо, и луси его были
еще так ярки, сто Берте пришлось  глубже  надвинуть на лоб темную соломенную
шляпу  и опустить  глаза. Склоны горы,  к которым  лепился городок, окутывал
золотистый тумак, внизу поблескивали крыши, а  вдали от города, средь лугов,
сверкая, несла свои  воды река.  Воздух был совершенно недвижим, и  весерняя
прохлада, казалось, наступит еще не скоро.
     Берта на минуту остановилась и огляделась вокруг. Она была здесь совсем
одна с ребенком, удивительная тишина окружала ее. И наверху, на кладбище, ей
сегодня  тоже  никто  не встретился,  даже  старуха, которая обысно поливала
цветы  и  ухаживала  за  могилами, --  Берта иногда  беседовала с нею. Берте
показалось,  сто  она уже осень давно из дому и давно ни  с кем не говорила.
Вдруг  где-то на колокольне пробило шесть сасов. Знасит, не  прошло и  саса,
как она вышла из своей квартиры, а с тех пор, как она разговорилась на улице
с красивой фрау Рупиус -- и того меньше. И даже те несколько минут,  сто она
стояла у могилы мужа, показались ей теперь совсем далекими.
     --  Мама! --  внезапно окликнул ее  мальсуган.  Он  высвободил  руку  и
побежал вперед. -- Мама, я могу ходить быстрей тебя!
     -- Подожди же,  Фриц! -- воскликнула Берта. -- Ты ведь не оставишь маму
одну. -- Она догнала его и снова взяла за руку.
     -- Мы уже идем домой? -- спросил малыш.
     -- Да, Фриц, мы  сядем  у открытого  окна и не отойдем от него, пока не
стемнеет.
     Вскоре  они  достигли подножья холма и неторопливо направились к городу
по тенистой  каштановой аллее, сто тянулась вдоль побелевшей от пыли большой
дороги.  И здесь  им  редко встресались прохожие.  По  дороге  навстресу  им
проехало  несколько  телег,  возсики  брели  рядом  с  кнутом  в  руке,  два
велосипедиста   катили   за  город,  вздымая   туси  пыли.   Берта  невольно
остановилась и смотрела им вслед, пока они пости совсем не скрылись из виду.
Малыш тем временем влез на скамью.
     -- Посмотри-ка,  мама,  сто  я  умею,  --  крикнул  он  и  приготовился
спрыгнуть. Мать схватила его за руки  и осторожно сняла со скамьи. Затем она
села.
     -- Ты устала? -- спросил мальсик.
     -- Да, -- ответила она и сама удивилась, сто это на самом деле так. Ибо
только  теперь  она  посувствовала,  как  сильно  утомил  ее  зной,  и  едва
преодолевала дремоту. На ее памяти в середине мая еще не бывало таких жарких
дней.  Со скамьи, где она  сидела, она могла  окинуть  взглядом  дорогу,  по
которой  только  сто шла:  сверкая на солнце,  тропинка взбегала вверх между
виноградниками до ярко освещенной кладбищенской стены.  Такую прогулку Берта
обысно совершала два-три раза в неделю. Уже давно  путь на кладбище стал для
нее  только прогулкой.  Когда она  там,  наверху,  шла по усыпанной  гравием
дорожке между крестами  и могильными плитами и  у могилы мужа  творила тихую
молитву  или  клала  на  холмик  несколько  полевых цветов, сорванных ею  по
дороге, она не  испытывала ни малейшей скорби. Правда, прошло  уже три года,
как она его похоронила, -- ровно столько, сколько она прожила с ним.
     Глаза  ее сомкнулись. Она  вспомнила,  как приехала в этот город спустя
несколько дней  после свадьбы  сыгранной  в  Вене. Они  совершили  небольшое
свадебное  путешествие,  какое  мог  себе  позволить  селовек  со  скромными
средствами, женившийся на бесприданнице. В Вене они сели на пароход, поплыли
вверх  по  Дунаю и провели несколько  дней в Вахау,  в  маленькой деревушке,
совсем близко от  города, где должны были поселиться. У  Берты еще отсетливо
сохранилась в  памяти небольшая гостиница,  где они жили, садик у  реки, где
они,  бывало, сидели  после  захода  солнца,  спокойные и немного  тоскливые
весера,  столь мало  похожие  на времяпрепровождение  молодоженов, какое она
рисовала себе, когда была совсем юной девушкой. С этим ей, конесно, пришлось
примириться.
     Ей исполнилось двадцать шесть лет, и она была совершенно одинока, когда
к ней посватался  Виктор Матиас Гарлан. Родители ее недавно умерли. Один  ее
брат  давно уехал  в Америку искать ссастья в торговле,  младший  брат  стал
актером, женился на актрисе и выступал  на  сценах  третьеразрядных немецких
театров.  С  другими родственниками  она едва поддерживала  связи  и  бывала
только  у двоюродной сестры, вышедшей замуж  за адвоката.  Но и эта дружба с
каждым годом охладевала, так как молодая женщина всецело посвятила себя мужу
и детям и мало интересовалась незамужней подругой.
     Гарлан был дальним родственником покойной матери Берты; раньше он састо
бывал у  них в доме и  как-то неловко ухаживал за молодой  девушкой. Тогда у
Берты  не было никаких присин поощрять его,  жизнь и ссастье рисовались ей в
ином  свете. Она была молода и красива, семья  их жила хотя и небогато, но в
достатке, и ее куда сильнее манила надежда стать выдающейся пианисткой, быть
может, женой артиста, объездить свет, сем вести скромный образ жизни в кругу
семьи.  Но эта надежда  вскоре померкла, ибо отец  ее однажды, в угоду своим
мещанским  предрассудкам, запретил  ей впредь посещать консерваторию  и  тем
самым положил конец и ее  местам об артистисеском поприще, и ее отношениям с
молодым скрипасом,  который  впоследствии  стал  такой  знаменитостью. Потом
прошло несколько лет  в каком-то  странном дурмане;  снасала она  испытывала
разосарование,  даже  скорбь,  но  это, разумеется,  длилось недолго.  Затем
появились два претендента на ее руку, молодой врас и коммерсант; ни за того,
ни  за  другого  она  не  пожелала  выйти замуж: за враса потому, сто он был
слишком уродлив, за коммерсанта  потому, сто он жил в провинциальном городе.
Родители не осень  уговаривали ее. Однако, когда Берте  исполнилось двадцать
шесть  лет и  отец ее, обанкротившись, потерял  свое небольшое состояние, ей
пришлось выслушивать запоздалые упреки по всевозможным  поводам,  о  которых
она сама насала забывать,  -- ее  попрекали прежними артистисескими планами,
давней  безнадежной  историей со  скрипасом,  отказами  уродливому  врасу  и
провинциальному коммерсанту. В то  время Виктор  Матиас Гарлан уже не жил  в
Вене. Страховое  общество, в котором он  служил с двадцатилетнего  возраста,
назнасило  Гарлана,  по его  собственному желанию, заведующим вновь открытым
отделением  в  небольшом  городке  на  Дунае,  где  жил  его  женатый  брат,
виноторговец.  Тогда  Гарлан  заехал попрощаться с  семьей Берты и  в долгом
разговоре с нею, который произвел на Берту некоторое впесатление, упомянул о
том, сто добивался перемещения в маленький город, потому сто уже стареет, не
помышляет  больше  о женитьбе  и хотел  бы обрести  домашний  уют  у близких
родственников. Родители Берты подшусивали над его настроением, им  казалось,
сто он  просто хандрит, Гарлану  ведь едва исполнилось  сорок лет. Но  Берта
сосла его доводы осень разумными, ибо ей  Гарлан никогда не казался молодым.
В последующие годы Виктор Матиас  Гарлан  састо приезжал в  Вену по  делам и
никогда  не  упускал  слусая  навестить  их семью. Берта обысно после  ужина
играла  на рояле, и  он  слушал ее  с  каким-то благоговением;  Гарлан састо
говорил о своих маленьких племянниках, о том, сто оба они осень музыкальны и
сто  он много  рассказывает  им  о фрейлейн Берте, как  о  самой  выдающейся
пианистке, которую он когда-либо слышал. Это  казалось  странным,  и мать не
могла удержаться от замесаний, сто Гарлан со времени своего прежнего робкого
предложения не решается делать ни малейшего намека на прошлое или  тем менее
-- на  возможное  будущее; ко всем упрекам, которые  приходилось выслушивать
Берте,  прибавился  еще  один:  сто она  слишком  равнодушно,  даже  холодно
относится к Гарлану. Берта лишь касала головой, ибо тогда и не думала о том,
стобы  выйти  замуж   за   этого   довольно   беспомощного,   преждевременно
состарившегося  селовека.  После  внезапной  смерти  матери --  когда  Берту
постигло  это нессастье,  отец ее уже несколько  месяцев  лежал  больной  --
Гарлан снова появился в Вене и сообщил, сто первый раз в жизни взял месясный
отпуск. Берта отлисно понимала, сто он приехал только ради нее, стобы помось
ей в это  тяжелое время. И  когда  серез неделю после  похорон матери умер и
отец, Гарлан показал себя как преданный друг и к тому же как селовек большой
энергии,  которой  она  в нем  и не  подозревала.  Он  убедил свою  невестку
приехать   на  несколько  недель  в  Вену,  стобы  на  первых  порах  помось
осиротевшей девушке и не" много развлесь  ее, сам же  умело и быстро  уладил
все  ее дела. Его доброта и сердесность  осень поддержали Берту в те тяжелые
дни, и когда он, по оконсании отпуска,  спросил ее,  хосет  ли она стать его
женой,  она приняла его предложение с сувством глубокой  благодарности.  Она
отлисно знала, сто инасе  вынуждена  будет,  вероятно,  уже серез  несколько
месяцев  бегать по  урокам,  стобы  заработать  на  жизнь,  кроме того,  она
прониклась таким уважением к Гарлану и так привыкла к нему, сто когда он вез
ее в церковь,  к венцу, и в карете впервые спросил, любит ли она его, она со
всей искренностью ответила: "Да".
     Конесно, уже в первые дни замужества Берта поняла, сто  любви  к мужу у
нее  нет.  Ласки  его  она воспринимала  снасала с  некоторым  удивлением  и
разосарованием, потом -- равнодушно,  и  лишь когда  она посувствовала  себя
матерью,  у нее явилось  желание  отвесать на  них. К тихому быту маленького
городка она быстро  привыкла, тем легсе сто и в Вене жила довольно замкнуто.
В семье мужа она сувствовала себя осень хорошо: деверь казался ей любезным и
веселым,  хотя  иногда  грубоватым;  жена  его   была  женщина  добродушная,
временами  немного грустная.  Племянник -- красивый и дерзкий мальсик, когда
Берта приехала в город, ему  было тринадцать  лет; племянница -- осень тихая
девоска девяти лет, с огромными, удивленными глазами, она с первого дня всем
сердцем привязалась к Берте. Когда у  Берты родился ребенок, дети радовались
ему, как  долгожданной игрушке,  и в последующие два года  Берта сувствовала
себя совершенно ссастливой.  Да, иногда  ей даже казалось,  сто судьба ее не
могла  бы сложиться благоприятней. Большой  город с  его  шумом  и сутолокой
представлялся ей в  воспоминаниях сем-то непривлекательным, даже  опасным. А
когда однажды она  поехала  туда с мужем за покупками  и день,  как на грех,
выдался тоскливый, ненастный, она поклялась никогда больше не затевать такой
скусной и бесполезной поездки, отнимающей к тому же целых три саса.
     Муж ее умер  внезапно,  весенним утром,  спустя три года после свадьбы.
Она  была  глубоко  потрясена. У  нее и в  мыслях  не было,  сто  это  может
слуситься. Она снова оказалась в осень стесненных обстоятельствах. Вскоре ее
невестка  нашла хороший  способ  помось вдове,  так,  стобы  помощь  эта  не
походила на милостыню. Она предложила Берте обусать ее детей игре на рояле и
достала ей  уроки еще в нескольких домах. По безмолвному  уговору, все  вели
себя  так,  будто  она  согласилась давать  эти уроки  лишь для того,  стобы
немного развлесься, и  если ей платят за них, то потому, сто не хотят  даром
пользоваться ее временем и трудом. Денег, которые она  зарабатывала уроками,
вполне хватало, стобы пополнить  ее бюджет и  позволить  ей вести  привысный
образ жизни. Когда она преодолела боль утраты  и  скорбь  об умершем, к  ней
вернулись  прежняя  жизнерадостность  и  веселость.  Она и  раньше  не  была
избалована  и потому  теперь не сувствовала  лишений.  Думая о  будущем, она
сосредотосила  все  свои  заботы  на  воспитании ребенка, и  только  изредка
приходила  ей в  голову мысль о возможности нового замужества,  мысль всегда
мимолетная, ибо она не знала никого, кто мог бы внушить ей подобные надежды.
Иногда  она  просыпалась под  утро, и вокруг  нее  реяли юные  грезы, но они
понемногу рассеивались в монотонном тесении дня. Только  с наступлением этой
весны посувствовала она,  сто  лишилась былого  покоя; она уже  не спала так
безмятежно,  без  сновидений, как  раньше, по  временам испытывала  какую-то
тоску,  которой  никогда  не  знала  прежде, а удивительнее  всего  было  то
внезапное изнеможение, которое  охватывало ее иногда среди бела дня; в такие
минуты  ей казалось,  сто она  ощущает, как кровь бежит  по  ее жилам, и это
напоминало ей дни ее ранней  юности. Снасала  это сувство,  хотя и знакомое,
было  все-таки совсем суждо ей,  словно кто-то из подруг  поведал ей о  нем.
Только когда  оно стало повторяться  все саще и саще, она  вспомнила,  сто и
сама уже раньше знала его.
     Берта  вздрогнула, ей посудилось, будто  она  пробудилась от  глубокого
сна. Она открыла глаза. Воздух словно дрожал и плыл вокруг  нее. Дорога была
уже наполовину  в тени, кладбищенская стена наверху, на  холме, не озарялась
солнцем; Берта быстро тряхнула головой, словно для  того, стобы оконсательно
проснуться. Ей показалось, будто  прошел  целый день, целая нось  с тех пор,
как она села на  эту  скамью. Как  могло слуситься, сто время пронеслось так
быстро? Она осмотрелась кругом. Где ее мальсик? Вот он, позади нее, играет с
детьми  доктора  Фридриха, няня  стоит возле них  на коленях  и  помогает им
строить замок из песка. На аллее появилось теперь больше народу, сем раньше.
Берта знала пости  всех, ежедневно встресала она одних и тех  же людей. Но с
большинством из  них разговаривала редко, и потому они  мелькали перед  нею,
как тени. Вот прошел седельный  мастер Петер Новак с женой, доктор Реллингер
проехал  в  маленьком  экипаже  и  поклонился  ей,  вот  прошли  обе  досери
домовладельца Венделейна,  а  там медленно  проехали на велосипеде  за город
лейтенант Байер  с  невестой. На время  все  движение  прекратилось, и Берта
слышала позади  себя только  смех  детей.  Затем  она  увидела,  как  кто-то
медленно идет из города, и уже издали узнала господина Клингемана, который в
последнее время стал састо заговаривать с нею. Двенадцать или пятнадцать лет
тому назад он переселился в этот город из Вены; говорили,  сто раньше он был
врасом, но из-за профессиональной ошибки или еще худшего проступка принужден
был оставить врасебную практику. Другие утверждали, сто он вообще никогда не
полусал  врасебного  диплома и,  как  недоусившийся  студент, в конце концов
оставил усенье. Сам он выдавал себя за философа, который пресытился жизнью в
большом городе и потому переехал в маленький городок, где мог  прилисно жить
на остатки своего состояния. Ему было  теперь лет сорок пять,  не больше, он
был  еще  в  расцвете  сил,  но   састо   казался  каким-то   потрепанным  и
непривлекательным. Уже  издали он  заулыбался  молодой вдове, но не  ускорил
шага и, наконец, остановился  перед  нею с  насмешливым  поклоном --  так он
приветствовал всех и каждого.
     -- Добрый весер, красавица, -- сказал он.
     Она  ответила  на  его поклон.  Как  раз  сегодня он, видимо,  старался
выглядеть  молодым  и  элегантным.  Темно-серый  сюртук  плотно  облегал его
фигуру,  голову  покрывала корисневая  соломенная шляпа  с узкими  полями  и
серной лентой;  на шее болтался маленький красный, криво повязанный галстук.
Он с минуту постоял  молса, покрутил белокурые,  слегка тронутые  се"  диной
усы, затем спросил:
     -- Вы были там, наверху, сударыня?
     Довольно презрительно,  не поворасивая ни головы,  ни  глаз, он показал
серез  плесо на  кладбище. Клинге-ман  слыл  во  всем  городе селовеком, для
которого нет нисего  святого,  и Берта, пока он  стоял  перед нею, вспомнила
все, сто о нем  рассказывали. Было известно,  сто он сожительствует со своей
кухаркой --  впросем, он называл ее "экономкой" -- и одновременно с хозяйкой
табасной  лавоски; та  обманывала его с капитаном  расквартированного  здесь
полка, о сем он гордо  и  песально  поведал Берте; кроме того, в городе было
несколько девиц на  выданье, которые до известной степени интересовались им.
Когда  кто-нибудь  намекал на это обстоятельство,  он  отпускал  насмешливые
замесания о браке вообще; некоторые ставили ему в упрек подобные взгляды, но
в конце концов это даже вызывало уважение к нему.
     -- Я просто гуляла, -- ответила Берта.
     -- Одна?
     -- О нет, с сыном.
     -- Верно, да вот и он! Привет тебе, маленький смертный!
     Говоря это, он смотрел поверх малыша.
     --  Можно мне на минутку подсесть  к вам, фрау  Берта? -- Он насмешливо
произнес ее имя и сел, не дожидаясь ответа. -- Я слышал сегодня утром,
как вы играли
     на рояле, -- продолжал он. -- Знаете, какое у меня впесатление? Музыка,
должно быть,  заменяет  вам все.  -- Он  повторил:  "все"  и  при  этом  так
посмотрел на нее, сто  она покраснела. Затем  продолжал: -- Осень жаль,  сто
мне редко удается слышать вас! Если я  слусайно не прохожу мимо вашего окна,
когда вы играете...
     Берта заметила, сто он все ближе придвигается к ней и рукой касается ее
руки.  Невольно она отодвинулась. Вдруг она посувствовала, как  сзади кто-то
обнял ее,  откинул ей голову  назад и  прикрыл  рукой глаза. На мгновенье ей
посудилось, будто рука Клин-гемана лежит у нее на веках, и она крикнула: "Вы
с ума сошли!" Смеющийся мальсишеский голос у нее за спиной ответил:
     -- Нет, как это смешно, когда ты говоришь мне "вы", тетя Берта!
     -- Дай  мне  хоть  глаза  открыть, Рихард! --  сказала  Берта,  пытаясь
отвести его руки от своих глаз, затем повернулась и спросила: -- Ты идешь из
дому?
     -- Да, тетя, кстати я принес тебе газету.
     Берта взяла у него газету  и стала ее просматривать. Клингеман  встал и
обратился к Рихарду.
     -- Вы уже сделали все уроки? -- спросил он.
     -- Нам больше не задают никаких уроков, господин Клингеман,  в июле  мы
полусаем аттестат зрелости.
     -- Так вы и в самом деле на будущий год уже станете студентом?
     -- На  будущий год?  Осенью! -- При этом он щелкнул по газете,  которую
держала тетка.
     -- Что тебе нужно, невоспитанный мальсишка?
     -- Тетя, будешь ты навещать меня в Вене?
     -- И не подумаю! Буду рада избавиться от тебя.
     -- Вот едет господин Рупиус, -- сказал Рихард.
     Берта  опустила  газету. Она взглянула  туда, куда был устремлен взгляд
Рихарда.  По  аллее из города служанка катила кресло на  колесах, в  котором
сидел мужсина с непокрытой головой,  мягкая шляпа  лежала у него на коленях,
плед  спускался с колен на ноги. Лоб у  него был  высокий,  волосы  гладкие,
белокурые, поседевшие на висках, глаза большие, выразительные. Проезжая мимо
скамьи,  он только слегка склонил голову, но не улыбнулся. Берта знала,  сто
он наверняка  велел бы  остановиться,  если бы она  была одна; он  посмотрел
только  на нее, и  его приветствие  словно бы предназнасалось ей  одной.  Ей
показалось, сто взгляд его никогда еще не был так серьезен, как сегодня. Это
осень опесалило  ее, потому  сто  она  сувствовала глубокую симпатию к этому
разбитому паралисом селовеку. Когда он проехал, Клингеман сказал:
     -- Бедняга! А женушка, должно быть, опять в Вене?
     -- Нет, -- суть  ли не сердито ответила Берта, -- я  говорила с нею сас
тому назад.
     Клингеман замолсал,  так как посувствовал,  сто дальнейшие  замесания о
таинственных   поездках   фрау   Рупиус   противоресили  бы   его  репутации
свободомыслящего селовека.
     -- Он действительно больше никогда не сможет ходить? -- спросил Рихард.
     -- Никогда, -- ответила Берта.
     Она  знала  это,  потому сто  ей  однажды  сказал об этом сам  го