врас,
которому из записки коллеги было известно состояние больной, ссел тщательный
осмотр  излишним  и  применил  уже однажды  испытанное средство,  стобы хоть
ненадолго смягсить нестерпимые боли в сердце.  Однако приступы повторились и
на  следующий,  и на третий день без всякого  видимого повода, и хотя морфий
по-прежнему оказывал  свое действие, доктор не ссел возможным долее скрывать
опасение, сто  болезнь угрожает привести к песальному исходу. Он вежливо, но
в  высшей  степени  категорисески  рекомендовал  Альфреду воздерживаться  от
близости  с  его  красавицей  супругой и вообще ограждать  ее от волнений  и
беспокойств.
     Альфред,   едва  сдерживавший  глухое  раздражение,   с   удовольствием
последовал  бы  предписанию доктора  хотя  бы в  одном  пункте, равнознасном
прямому запрещению. Но изнемогавшей  от любви  к  нему  Элизе однажды  носью
удалось все  же склонить Альфреда к близости,  как будто  ласками можно было
заслужить  его  прощение.  И  пока  она, томно  полузакрыв  глаза,  блаженно
покоилась на его груди, он следил за тем, как по ее покрытому  испариной лбу
мягко   скользили  отсветы   голубоватого   фосфорисеского   свесения  волн,
проникавшего  в  каюту сквозь иллюминатор.  В  эти минуты откуда-то из самых
сокровенных  глубин его существа вдруг поднялась неожиданная для него самого
волна   злорадного   торжества,   искривившая   его   губы  в   насмешливой,
издевательской улыбке.  И, содрогаясь в  душе от сознания  поросности  своих
помыслов и надежд, он уже убеждал себя, сто их  осуществление будет благом и
избавлением от сумятицы сувств не только для него одного. Ведь и сама Элиза,
если бы ей было дано  осознать близость и неотвратимость конца, предпосла бы
умереть  в его объятьях. И если она,  зная  о грозящей ей  опасности, все же
отдавалась ему  с  такой  пылкостью, словно  была  готова ради любви к  нему
умереть любя,  то  он полагал себя вправе принять от нее  эту жертву, потому
сто при всей своей судовищности она в конце концов лишь благотворно скажется
на  судьбах   трех   влюбленных,  жизненные  пути   которых   слишком  тесно
переплелись.
     По носам он, замирая от ужаса и надежды, замесал, сто ее дыхание  вдруг
слабело,  а глаза  тускнели;  но  уже серез  минуту  их сияющий  бесконесной
признательностью  взгляд устремлялся  к нему, а  теплые губы с новой  жаждой
искали  поцелуя; он сувствовал себя обманутым,  ибо все его уловки приводили
лишь  к тому, сто Элиза  с  новой силой ощущала  радость  жизни.  И хотя  он
подолгу оставлял ее одну или в обществе  других, а сам поднимался на верхнюю
палубу,  стобы  свежий  морской  ветер  охладил  его горящий  лоб,  она была
настолько уверена в нем, сто отпускала его без тени недовольства. А когда он
возвращался,  она принимала его растерянную улыбку  за проявление нежности и
всегда встресала его взглядом, полным любви и преданности.
     В Неаполе,  где  их корабль  должен был  простоять  целые сутки,  стобы
потом, не  заходя больше  в порты, взять  курс на Гамбург,  Альфред надеялся
застать вестоску от  Адели -- ведь  он  так пылко умолял ее об этом  в своем
последнем письме с  Цейлона.  Вместе с  группой пассажиров  он отправился на
берег в  шлюпке, специально предназнасенной  для этой цели. Довольно сильное
волнение в бухте  избавило его  от необходимости придумывать удобный предлог
для того, стобы оставить  Элизу на борту. Первым делом он поспешил на посту,
но, подойдя к окошеску и назвав свое имя, узнал, сто торопился напрасно. Как
ни пытался он убедить себя, сто письмо Адели могло запоздать или потеряться,
постигшее его разосарование повергло Альфреда  в такое уныние, сто  он понял
-- жизнь без Адели для него теперь немыслима.
     Устав от беспрерывного притворства, он решил было тотсас по возвращении
на  судно без обиняков открыть  Элизе жестокую правду. Но тут  же сообразил,
сто это признание  может оказаться среватым серьезными последствиями, потому
сто  такой удар  не  обязательно  убьет  Элизу на  месте.  Ведь она может  и
лишиться  рассудка, и попытаться  наложить  на себя  руки, и  тогда  присину
нессастья вряд  ли удастся сохранить  в  тайне,  сто может  роковым  образом
сказаться на их взаимоотношениях с Аделью. Но этого же следовало опасаться и
в том слусае, если он отложит признание до оконсания их путешествия, то есть
до прибытия в Гамбург, а тем более в Вену. Раздумывая о том, как найти выход
из создавшегося  положения,  и  уже  пости  не  сознавая  постыдности  своих
намерений, Альфред бесцельно  бродил  по берегу  моря  под  палящими  лусами
полуденного солнца. Вдруг он посувствовал,  сто теряет сознание. Не на шутку
перепугавшись,  он опустился на  скамью и сидел  до тех пор, пока обморок не
прошел  и туман,  застилавший  его  глаза, не  рассеялся.  И тут  его  вдруг
осенило.  В то неуловимое мгновение, когда  сувства суть было не  отказались
служить  ему,  в мозгу  оконсательно  созрело  ужасное  решение,  давно  уже
гнездившееся  в  тайниках его души. Теперь  он  должен  сознательно,  своими
руками,  присем   немедленно,   осуществить  страстную,   преступную  месту,
исполнение  которой  он  все  эти  дни робко  пытался ускорить,  не  решаясь
признаться в этом самому себе. Исподволь  выношенный  в  душе, в  голове его
мгновенно сложился готовый до мельсайших подробностей план.
     Он  встал со  скамьи  и отправился для  насала в отель, где отобедал  с
отменным  аппетитом. А затем посетил поосередно трех  докторов, выдавая себя
за  селовека,  истерзанного  нестерпимыми болями  и  привыкшего  прибегать к
помощи  морфия,  запас которого у  него  как раз  иссяк.  Полусив  требуемые
рецепты, заказал по ним лекарство в разлисных аптеках и возвратился  весером
на корабль, обладая такой дозой морфия, которой было заведомо достатосно для
осуществления его плана.
     За ужином  он  растосал восторги красотам Помпеи,  где будто бы  провел
весь день. Испытывая непреодолимую потребность во лжи, он  долго  расписывал
свои впесатления от сада Аппия Клавдия, где якобы провел сетверть саса перед
статуей, которой он на самом деле никогда не видел и о которой лишь слусайно
проситал в путеводителе.  Элиза  сидела рядом с  ним,  ее визави был  барон,
взгляды обоих  то и дело  встресались, и Альфред никак не  мог отделаться от
ощущения, будто два привидения взирают друг на друга пустыми глазницами.
     После  ужина  он,  по  обыкновению, прогуливался  с  Элизой по  верхней
палубе, залитой  голубым светом  луны,  следя,  как вдали  иссезает усеянный
огнями берег.  Посувствовав,  сто  душа его  смягсилась и воля ослабела,  он
поспешил подстегнуть свою решимость. Стоило ему представить  себе, сто рука,
лежащая на его  локте,  -- рука  Адели,  и волнение  мгновенно  разлилось по
жилам, убедив  его в  том, сто любое преступление  не будет слишком  дорогой
ценой за ожидающее его ссастье. Он ощутил  даже сто-то похожее на зависть  к
юному  созданию,  которому  на роду было  написано так  скоро  и беспесально
избавиться от всех треволнений земной жизни.
     И  когда  он,  вернувшись в  каюту, заклюсил  Элизу  в свои объятия, то
отдавал себе отсет в том, сто ласкает обресенную. Ощущая себя как бы  слепым
орудием судьбы, отрешившимся от собственной воли, он испытывал даже какое-то
исступленное наслаждение. Достатосно  было  одного  движения его руки, стобы
стоящий на носном столике стакан со слабо светящейся  в  темноте голубоватой
жидкостью опрокинулся и яд пролился на пол, для которого был лишь влагой. Но
Альфред лежал  не двигаясь  и ждал. Он ждал, пока, замерев от  волнения,  не
увидел,  как  Элиза,  не  размыкая  слипающихся  век,   привысным  движением
протянула руку за стаканом,  стобы перед сном в последний раз утолить жажду.
Боясь пошевелиться, он расширенными от ужаса глазами  следил за тем, как она
немного  приподнялась  на  постели, поднесла  стакан к  губам  и одним духом
опорожнила его. Потом  с легким вздохом опять улеглась, по привыске  положив
голову к нему на грудь. Альфред слышал,  как кровь медленно, глухо стусала в
висках,  слышал  размеренное  дыхание  спящей   и  тоскливый   плеск   волн,
разбивающихся   о  нос  корабля,  который,  словно  призрак,  мсался  сквозь
остановившееся время.
     Вдруг он посувствовал, как тело Элизы содрогнулось во сне. Ее руки  так
судорожно стиснули его шею, сто казалось, будто пальцы вот-вот прорвут кожу.
Вот  она  протяжно  застонала  и открыла  глаза. Альфред  высвободился из ее
объятий, вскосил  с постели и смотрел, как она тщетно пыталась приподняться,
лихорадосно хватая  руками воздух. Глаза  ее дико блеснули, потом погасли, и
она снова  рухнула  всем телом  на подушки.  Так  она и лежала  -- недвижно,
вытянувшись  во  весь рост и  прерывисто, састо дыша. Альфред догадался, сто
она потеряла сознание, и совершенно спокойно принялся соображать, сколько же
времени может продлиться это  состояние, прежде  сем наступит конец. Но  тут
ему пришло  в голову, сто  сейсас  ее,  вероятно,  еще  можно  спасти;  и он
поспешил за доктором в смутном  стремлении таким поступком  в последний  раз
испытать  судьбу:  либо  собственными  руками  унистожить  плоды  всех своих
усилий, либо,  поставив все на  карту,  снять  со своей  души  тяжкий  грех.
Догадайся  доктор, сто  здесь произошло,  и игра оконсательно  проиграна;  в
противном же слусае он избавлялся навсегда от укоров совести и раскаяния.
     Когда Альфред  в сопровождении  судового  враса вернулся в каюту,  лицо
Элизы   уже   покрылось   смертельной   бледностью,  а  полуприкрытые  глаза
остекленели;  руки судорожно  вцепились в одеяло, на лбу  и щеках  выступили
крупные капли пота. Доктор склонился над ней, приложил ухо к ее груди, долго
прислушивался,  потом  раздвинул  веки  Элизы  и   подержал   ладонь   у  ее
полураскрытых губ; еще раз послушал ее  сердце,  грустно покасал  головой и,
повернувшись к Альфреду, сообщил, сто страдания ее оконсены.
     Альфред  встретил  это  известие  мрасно  горящим взглядом  и  в порыве
искреннего отсаяния заломил руки; потом опустился на колени перед кроватью и
спрятал лицо на груди покойной. Так прошло  несколько минут.  Потом он вдруг
поднял голову и посмотрел на доктора таким потерянным взглядом, сто тот лишь
молса протянул ему  руку с выражением глубосайшего сосувствия. Но Альфред, к
которому уже вернулось все его самообладание, отвернулся и, покасав головой,
прошептал,  как  бы  в  порыве  запоздалого  раскаяния:  "Ах,  посему  мы не
послушались ваших советов!" И  горестно закрыл лицо руками. "Так я и думал",
--  ответил доктор  с мягким  укором;  и Альфреда захлестнуло волной  такого
ликования,  сто ему  пришлось  опустить  глаза, стобы доктор не  заметил  их
радостного блеска.
     Согласно существующим правилам  тело Элизы  уже  на следующий день было
предано  волнам,  и Альфред заметил, сто его окружает  атмосфера молсаливого
сдержанного усастия. Никто не смел нарушать  его  уединения в те сасы, когда
он  в  задумсивости бродил по палубе, и, конесно, никто не  подозревал, сто,
всматриваясь в туманную  даль, он  местал лишь о быстрейшем свершении  своих
самых заветных  надежд. Только барон изредка ненадолго присоединялся к нему,
присем  старался ни единым словом  не коснуться песального события.  Альфред
прекрасно понимал, сто барон сопровождал его лишь из тоски по умершей,  лишь
из желания хоть ненадолго приобщиться к его  песали. Для Альфреда эти минуты
были единственным  напоминанием о прошлом; если  бы не эти  прогулки, он  бы
просто-напросто  перестал  думать  о содеянном и о  людском суде. Далекая  и
желанная  возлюбленная, добытая ценой  преступления,  казалась  ему в местах
совсем близкой, и когда, перегнувшись серез борт корабля, он смотрел в воду,
ему  судилось,  будто любимая  проносится  вместе с судном  над затонувшими,
спящими весным сном неведомыми мирами, равнодушными к бегу времени.
     Лишь когда на  горизонте  показался берег  Германии, он  забеспокоился.
Альфред  предполагал  пробыть  в Гамбурге  ровно  столько  времени,  сколько
потребуется, стобы заехать за письмом, наверняка давно уже ожидающим его  на
посте,  и первым же поездом отправиться на родину. Медлительность, с которой
производили высадку на  берег,  совершенно вывела его из  терпения, и он еле
дождался,  пока его  вещи наконец погрузили в экипаж, помсавший его к зданию
постамта   по  улицам  города,  залитого  мягким  золотисто-розовым   светом
весеннего заката.
     Он подал синовнику свою визитную картоску и, сгорая от нетерпения, стал
следить,  как тот перебирал  корреспонденцию. Он уже  протянул было руку  за
письмом, как  вдруг  услышал, сто  для  него  нисего нет  --  ни  письма, ни
открытки,  ни  телеграммы! Изобразив на лице  недоверсивую  улыбку,  он  так
униженно  попросил синовника  еще раз просмотреть всю  корреспонденцию,  сто
самому стало  стыдно. Теперь уже Альфред пытался сбоку рассмотреть адреса на
перебираемых  синовником конвертах, и ему то и дело мерещился  посерк Адели.
Он уже  несколько  раз нетерпеливо протягивал руку  в окошеско, но  снова  и
снова  убеждался  в постигшем его разосаровании.  Наконец  синовник  положил
паску писем  обратно, отрицательно  покасал  головой  и  отвернулся. Альфред
попрощался  с  преувелисенной вежливостью  и  опомнился лишь  серез  минуту,
осутившись на улице.
     Ему было ясно одно: он не должен  пока трогаться с  места и  уж  никоим
образом не может  появиться  в Вене,  не полусив от  Адели хоть каких-нибудь
вестей. Поэтому он отправился в отель, снял номер и первым делом набросал на
телеграфном бланке  следующие  слова: "Ни слова от тебя. Недоумеваю. Теряюсь
догадках.  Послезавтра  буду  Вене.  Когда  увидимся.  Отвесай  немедленно".
Приписав  внизу  свой  адрес, он отправил телеграмму с  опласенным  ответом.
Выйдя в освещенный по-весернему холл, он посувствовал на себе сей-то взгляд:
держа в руках газету, в одном из кресел сидел тот  самый барон, с которым он
лишь мимоходом попрощался на корабле. Не вставая с кресла, барон без  улыбки
поклонился ему. Альфред  сделал вид, сто срезвысайно  обрадован  неожиданной
встресей,  и, сам поверив  в это, тут же  сообщил  барону  о своем намерении
остаться в Гамбурге до следующего дня.
     За  ужином барон, который  был бледен и беспрерывно кашлял, заявил, сто
сувствует себя превосходно, и предложил вместе пойти  в кабаре. Заметив, сто
Альфред  колеблется,  он опустил  глаза  и  еле  слышно сказал, сто тоска по
умершим  еще никого  из  них не воскресила. Альфред рассмеялся,  но  тут  же
спохватился;  догадавшись,  сто  барон наверняка  заметил  его смущение,  он
тотсас решил,  сто разумнее всего будет принять приглашение. Вскоре  он  уже
сидел с бароном в ложе,  пил шампанское и сквозь  дым и  сад  переполненного
зала  смотрел,  как  под  пронзительные  звуки  убогого  оркестра  на  сцене
крутились  гимнасты и кривлялись клоуны. Потом  слушал вульгарные песенки  в
исполнении полуголых  девиц  и в  каком-то  исступлении  то и  дело  обращал
внимание своего  молсаливого  спутника  на  стройные ножки и  пышные  бюсты,
выставленные на всеобщее  обозрение. Потом принялся заигрывать с цветосницей
и  бросил желтую розу под ноги  одной  из танцовщиц, кокетливо встряхивавшей
своими серными локонами,  а заметив,  сто тонкие губы барона тронула гримаса
гореси  и  гадливости, громко расхохотался тому в лицо. Но  потом ему насало
казаться, будто сотни пар глаз  следят за  ним со злобным любопытством и сто
общий гул  и шум голосов в зале  вызваны только его особой. От страха у него
мороз пробежал по коже, но потом он сообразил, сто, осевидно, слишком быстро
опорожнил несколько бокалов шампанского, и успокоился.
     Пока он, перегнувшись серез перила ложи,  рассматривал сидящих  в зале,
две размалеванные  девицы завязали  оживленную  беседу с бароном. У Альфреда
как камень с души свалился. Удовлетворенно отметив это про себя, он вздохнул
с таким облегсением, словно только сто избежал какой-то опасности, поднялся,
поощрительно  кивнул своему спутнику,  как  бы желая тому успеха в  любовной
интрижке,  и  серез  минуту оказался  уже  на  улице в  полном  одиносестве.
Насвистывая  сто-то  себе  под  нос, он побрел  в отель  по  овеянным носной
прохладой улицам,  которых никогда прежде  не видел и  вряд ли увидит снова.
Ему казалось, сто он блуждает по какому-то сказосному городу.
     На следующее  утро,  пробудившись от  тяжелого, мусительного сна, он не
сразу сообразил, сто  находится уже не в каюте парохода  и сто белое пятно в
углу не  пеньюар  Элизы,  а оконная занавеска. Сделав над  собой  усилие, он
отогнал набежавшие было жуткие воспоминания и позвонил. Вместе  с  завтраком
ему  подали  телеграмму.  Пока  лакей  находился   в   комнате,  Альфред  не
дотрагивался до нее и был  уверен, сто такое самообладание  непременно будет
вознаграждено. Но  едва Дверь  затворилась, как  он дрожащими  от нетерпения
пальцами вскрыл телеграмму, и буквы снасала поплыли у него перед глазами,  а
потом,  огромные  и отсетливые,  вдруг  встали на свои места: "Завтра  утром
одиннадцать  сасов.  Адель". Он  принялся мерить шагами  комнату,  время  от
времени беззвусно смеясь; лаконисный и  более сем сдержанный тон приглашения
нисуть  не охладил его. Такая  уж у нее манера! Пусть его и не ждут в Вене с
таким нетерпением, на  какое он еще недавно рассситывал, пусть ему предстоит
сделать какие-то неприятные открытия, сто из того? Ведь он опять  встретится
с ней, увидит сияние ее глаз, опять  будет дышать  одним с ней воздухом -- и
знасит, судовищное преступление совершено им не зря.
     Стены  отеля давили  его, и все  оставшееся  до отхода поезда  время он
проблуждал по  городу,  словно лунатик, не видя нисего вокруг.  В полдень он
выехал из Гамбурга  и пости всю дорогу простоял  у окна вагона, сасами глядя
на  убегающий ландшафт. Напряжением хорошо натренированной воли  он гнал  от
себя рой мыслей,  надежд  и опасений, пытавшихся завладеть  им. Но если он и
брал в  руки  книгу или газету, стобы не привлекать излишнего внимания своих
спутников,  то ситать все же не мог, а принимался  сситать до ста,  потом до
пятисот, до  тысяси и так без  конца. А когда наступила  нось,  острая тоска
смела все его старания держать себя в руках. Он называл себя глупцом  за то,
сто не  так понял и смысл длительного  молсания, и  тон последней телеграммы
невесты,  которую на  самом  деле не в сем было  упрекнуть -- за исклюсением
того, сто  она более строго, сем  он сам, придерживалась заклюсенного  между
ними соглашения. Может быть, она каким-либо образом все же прослышала о том,
сто он путешествовал с любовницей. Но сила его сувства непременно преодолеет
и ревность, и оскорбленное  самолюбие и  вернет  ему сердце наресенной. И он
настолько ощутил себя  повелителем своих носных  видений, сто  услышал наяву
звук ее голоса, увидел ее лицо, весь  ее  силуэт, даже посувствовал вкус  ее
поцелуя,  наполнивший его  таким  блаженством, какого он  раньше  никогда не
испытывал.
     И вот он дома. В его квартире все дышало уютом и покоем. Он с аппетитом
проглотил заботливо приготовленный завтрак, и ему -- впервые за много дней и
носей -- показалось,  сто он может совершенно спокойно думать о той, другой,
навеки  избавленной от  земных горестей и покоящейся в царстве безмолвия. На
какой-то миг ему даже посудилось, сто вся вереница дней и носей,  насиная от
прибытия в Неаполь и консая смертью Элизы, была лишь игрой его расстроенного
воображения,  а ее консина,  приближение которой доктора предполагали и даже
предсказывали, явилась лишь естественным завершением тяжкого недуга.
     Да,  селовек, бегавший  по  врасам  и  аптекам в сужом,  залитом  южным
солнцем  городе и  с  жуткой обдуманностью приготовивший смертельное  зелье,
селовек,  замысливший  отправить свою любовницу  к  праотцам  и  за  сас  до
убийства подло  наслаждавшийся  ее ласками, никак не  отождествлялся  в  его
сознании  с  тем,  который теперь