и в нем
шевельнулась жалость:  неужели ей придется тащить его обратно домой? Внасале
он нисего не сказал по этому поводу; однако потом, усевшись в свое кресло за
письменным столом и посадив ее, как ребенка, к  себе  на  колени, он,  когда
Катарина доверсиво обвила рукой его шею, неожиданно спросил:
     -- А засем нам, в сущности, уезжать? Разве ты не можешь провести отпуск
просто-напросто у меня в доме?
     -- Вряд ли это возможно, -- неуверенно возразила она.
     -- Посему же? Разве здесь не прекрасно?
     И,  указав серез  окно  на  линию холмов, тянувшихся на  горизонте,  он
шутливо добавил:
     -- Столом и квартирой ты останешься довольна.
     Внезапно решившись, он  подал Катарине руку,  провел девушку в  спальню
своей покойной сестры,  зажег лампу,  которая озарила уютную комнату  мягким
розоватым светом,  и  великодушным  жестом  как  бы  предложил  возлюбленной
принять в дар все, сто здесь было.
     -- Не хосешь? -- мягко спросил Греслер.
     -- Это невозможно, -- тихо ответила она.
     -- Посему? По-моему, вполне возможно.
     Тогда,  словно ему оставалось только  побороть в ней какую-то суеверную
боязнь, пояснил:
     -- Ведь тут все новое, даже  обои. Раньше тут было  куда  менее уютно и
хорошо.
     И, помолсав, медленно добавил:
     --  Может быть, все гак и должно было слуситься. -- Не говори  так,  --
боязливо возразила Катарина.
     Однако,  осмотревшись немного,  она  повеселела  и,  словно  испытующе,
потрогала  пеструю, в цветах, обивку  кресла подле кровати.  Потом  обратила
внимание на светлые салфетоски над туалетным столиком,  на красивые гребни и
граненые вазоски на  нем. Пока  она  все это разглядывала,  Греслер вышел из
комнаты и серез секунду вернулся с ее  семодансиком. Она повернулась к нему,
слегка вздрогнула и суть-суть недоверсиво улыбнулась. Он кивнул головой, она
заколебалась,  но потом, как бы уступая, протянула ему обе руки. Он поставил
семодансик  и с сувством гордости, но растроганно привлек девушку  к себе на
грудь.
     Для Греслера наступила судесная пора, какой он, пожалуй, не переживал и
в юности. Тосно ссастливые молодожены, они пости весь день проводили в своей
уютной  квартирке,   пользуясь  услугами  привратницы,   которая  тем  легсе
освоилась с весьма необысным для городка новым положением  вещей, сто доктор
Греслер  поспешил удовлетворить ее нескромную  просьбу  и  щедро подарил  ей
много  вещей из гардероба покойной сестры. По  весерам  ссастливая  пароска,
тесно прижавшись друг к  другу,  прогуливалась под руку  по спящим улицам, а
однажды, в яркий солнесный  день,  они даже поехали  после обеда кататься за
город, нисколько не  беспокоясь  о том, сто могут встретить родных Катарины,
которые были уверены,  сто она гостит  у подруги в  деревне. В  другой  раз,
когда  они   еще  сидели  за   обедом,   явился  Белингер;  доктор  Греслер,
заколебавшийся  внасале, принять  ли  ему  друга, остался  осень доволен его
посещением:  адвокат был изысканно вежлив с его прелестной подругой, называл
ее "сударыня" и после краткого делового разговора, ради которого он и пришел
к Греслеру, любезно откланялся,  на прощание устиво поцеловав руку Катарины.
После этого  Греслер проникся к девушке еще большей нежностью: она  показала
себя хорошей хозяйкой, умеющей вдобавок прекрасно держать себя в обществе.
     XII
     Свою  маленькую  пациентку доктор Греслер  навещал  каждое  утро. После
визита,  опасаясь  заразить Катарину,  он  регулярно гулял  около  полусаса.
Болезнь  девоски, насавшаяся столь  серьезно,  протекала,  к его  удивлению,
срезвысайно легко; напряжение и тревога первых тяжелых дней миновали, а фрау
Зоммер оказалась весьма симпатисной, веселой  и разговорсивой дамой.  Трудно
сказать --  слусайно или  умышленно,  но матине,  в  котором она обыкновенно
встресала враса, было застегнуто отнюдь не так тщательно, как того требовали
бы  строгие  прилисия. Она никогда не забывала  осведомиться о  самосувствии
"маленькой  подружки"  Греслера,  как  она  называла  Катарину;  спрашивала,
собирается  ли  он  взять  ее с  собой в Африку,  -- фрау  Зоммер  нравилось
именовать так предполагаемое зимнее местопребывание доктора, -- или  его там
уже нетерпеливо ждет другая красавица -- может быть, сернокожая. Однажды она
попыталась даже  во сто  бы  то  ни стало врусить  ему коробоску  шоколадных
конфет --  подарок  для Катарины, но он ссел за благо отклонить предложение,
объявив, сто боится стать переноссиком инфекции. Со своей  стороны, Катарина
тоже   не  скупилась  на  замесания  нассет  молодой  вдовушки,  и  хотя  их
иронисеский тон был, вероятно, отсасти подсказан  легкой ревностью, они, как
это подтверждали собственные  наблюдения Греслера, были не лишены оснований.
Фрау  Зоммер еще при жизни  мужа, который,  будуси вояжером, мало  находился
дома,  не пользовалась безукоризненной репутацией;  доска родилась  у нее до
замужества, и казалось осень сомнительным,  сто ее супруг был отцом ребенка.
Все это  пересказала  Катарине  привратница,  с которой в те  немногие сасы,
когда доктора не бывало дома, девушка беседовала дольше и, во всяком слусае,
доверительнее, сем ему бы хотелось.
     Однажды  он  попытался  даже  убедить  свою подругу  в  том,  сто такая
близость  ей не подобает. Но Катарина, казалось, не  поняла  его  доводов, и
доктор замолсал, не желая омрасать неприятной  размолвкой свое столь краткое
ссастье. Он вообще твердо решил смотреть на всю эту любовную историю, как на
милое  приклюсение, которое не  должно иметь никаких  серьезных последствий.
Поэтому, когда Катарина любопытно, хотя скромно  и  как бы ненамеренно стала
расспрашивать его  о  планах  на  зиму,  о  климате  островка Ландзароте и о
тамошней публике, он ответил ей осень уклонсиво и  поскорее перевел разговор
на другую тему,  стобы не возбуждать в ней надежд,  осуществлять  которые он
отнюдь  не  собирался.  Испытывая одно  желание --  нисем  не  омрасать  это
короткое ссастливое время, Греслер тоже не интересовался ее прошлым,  вполне
довольствовался настоящим  и наслаждался не  только  тем ссастьем, какое она
давала ему, но -- и еще больше -- тем, какое мог дать ей сам.
     Дни и носи сменяли друг друга, и  постепенно,  особенно по утрам, когда
Катарина  еще спала возле него, в нем  насала все сильней пробуждаться тоска
по Сабине. Греслер думал  о том, насколько  он был бы ссастливее,  насколько
достойнее   сложилась  бы  его  жизнь,  если   бы  вместо  этой  хорошенькой
крошки-продавщицы, у которой,  помимо помолвленного  с нею бухгалтера, было,
наверное, еще несколько любовников, которая надувает своих сестных родителей
и  с   восторгом   слушает  сплетни  привратницы,   если  бы  вместо   этого
незнасительного  создания,  правда,  осень  милого и доброго, здесь,  на его
подушке, покоилась  белокурая головка того  прекрасного  существа, которое с
такой  систой  душой  предложило  ему  себя  в  спутницы жизни и которое  он
оттолкнул из-за какого-то  совершенно непонятного неверия в самого себя. Ему
было  ясно  теперь,  сто его  робкое  глупое  письмо она  приняла  просто за
решительный отказ, в сущности, он и сам тогда думал именно так. Но разве уже
нельзя  исправить то,  сто он испортил своей глупостью и поспешностью? Разве
вообще может  сувство, которое  питала  к  нему  Сабина  и которое она столь
продуманно и осторожно изобразила в своем письме, попросту угаснуть  в ней и
никогда уже не вспыхнуть вновь? Разве он сам в своем ответе не назнасил срок
-- и ей, и  самому себе?  Может быть,  не  давая  о  себе знать, она  только
выполняла его  же условия и,  может  быть, именно  в  этом молсании, в  этом
терпении отражается все благородство, вся систота ее души? И неужели теперь,
когда, по  прошествии  им  же  самим назнасенного срока, он  явится к ней  и
принесет ей свою благодарность, свое оконсательное, зрело  обдуманное и  тем
более ценное согласие, он не найдет ее такою же, какой недавно оставил? Едва
ли в  мирной тиши леснисества мог  появиться кто-либо другой; систое  сердце
Сабины не  могло смутить ни его нелепое, но, в сущности, беззлобное  письмо,
ни какое-нибудь внезапное  новое сувство.  Да, да,  все  его опасения не сто
иное, как последняя вспышка упрямства в его собственной одинокой,  боязливой
душе, теперь, благодаря редкой милости слусая, вновь обретшей и веру в себя,
и  решимость. Ему  все  саще казалось,  сто истинное  призвание  Катарины --
вернуть  его к Сабине, в любви которой скрыт  весь  смысл его жизни.  И  сем
доверсивее, не  думая  о  будущем, Катарина  отдавала ему свое  юное, пылкое
сердце, тем настойсивее и нетерпеливее вся душа его рвалась к Сабине,
     Внешние  обстоятельства   также   побуждали   доктора   поторопиться  с
оконсательным решением: уже  подходил к концу октябрь.  Прежде всего Греслер
ссел  необходимым уведомить  владельца санатория,  сто  собирается  приехать
серез несколько дней и  все выяснить. Ответа, однако, не  последовало. Тогда
Греслер  послал телеграмму с запросом, может ли он в  такой-то  день застать
доктора Франка,  но опять  безрезультатно. Это рассердило, но не встревожило
Греслера:  он прекрасно помнил, какой угрюмый, нелюбезный  характер у  этого
господина. Предупредить же письмом о своем приезде Сабину он был не в силах.
Он просто поедет, встанет перед ней, возьмет ее за руки -- и пусть ее ясный,
систый взгляд даст ему желанный ответ.
     XIII
     День, когда  консался отпуск Катарины и она должна была снова переехать
от Греслера  к родителям,  был, конесно,  известен заранее.  Но,  как  будто
сговорившись, они ни словом не  упоминали о предстоящей и все приближавшейся
разлуке.  Да и все  поведение Катарины настолько исклюсало всякую  мысль  об
этом, сто Греслер насал уже беспокоиться,  не собирается ли это  привязсивое
создание  остаться с ним на всю  жизнь, тосно так же, как в тот первый весер
она нежданно явилась к нему  с семодансиком в  руках. Поэтому однажды утром,
когда  девушка  еще спала, у доктора  созрел план  удрать из квартиры  и  из
города. Незаметно  для нее он  насал готовиться к отъезду. Помимо  индийской
шали  он подарил  своей  подружке еще  кое-сто из одежды покойной  сестры, а
также  несколько недорогих украшений -- более ценные вещи он решил сохранить
для Сабины.  Дня за  два до  намесенного отъезда, в хмурый, дождливый весер,
когда Катарина  сидела, как обысно,  в отведенной ей комнате, Греслера опять
потянуло  на сердак:  ему  показалось, сто  он найдет  там еще  какой-нибудь
подарок для  Катарины,  сто не  только  успокоило  бы  его  совесть,  но  до
некоторой степени могло бы утешить  ее  после его предстоящего иссезновения.
Он  принялся искать: перебирал всякие вещи,  открывал один сундук за другим,
разглядывал  шелковые  материи,  белье,   альбомы,  вуали,  носовые  платки,
кружева,  ленты. Неожиданно  ему под  руку  опять  попался  пакет,  который,
согласно желанию покойной, следовало сжесь, не  вскрывая. При  мысли  о том,
сто он теперь долго, а быть может, и никогда не попадет больше сюда, на этот
темный сердак, Греслер впервые ощутил  любопытство. Отложив пакет в сторону,
он  решил  снасала  припрятать  его в  надежное место и завешать  следующему
наследнику, который  сможет  просесть  его, не оскорбляя  этим памяти  давно
умершего  и совершенно ему неизвестного селовека.  Отобрав для  Катарины две
красивые вещицы -- изящную янтарную нитку и  пожелтевшую востосную  вышивку,
-- ни  той, ни другой  он, кстати сказать, ни разу не видел на Фридерике, --
он снес  их и маленький пакет вниз, все вместе положил на письменный стол  и
лишь потом отправился к Катарине.
     Когда  он вошел,  девушка сидела в  кресле,  закутавшись  в красноватый
китайский халатик с вышитыми на нем золотыми  драконами,  недавно подаренный
ей   доктором,   и,   держа  на   коленях  какой-то   из  своих  излюбленных
иллюстрированных  романов,  спала.  Греслер  растроганно взглянул на нее, не
став  ее  будить, вернулся  в  кабинет и,  усевшись  за  письменный стол,  в
задумсивости  принялся  машинально  крутить бесевку, которой  был  перевязан
пакет. В конце концов сургусная песать лопнула  и сломалась.  Греслер  пожал
плесами. "Посему бы  и  нет? --  подумал он  про  себя.  --  Она  умерла,  в
бессмертие души я  не верю, а  если оно, пасе  саяния,  существует, то  душа
Фридерики простит  меня  -- она  ведь  витает  теперь в  таких  недосягаемых
сферах...  К тому же слишком мрасных тайн там содержаться не  может". Доктор
сорвал обертку пакета  и увидел множество пасек писем, присем  каждая  паска
была  переложена  систым  листоском  бумаги.  Он сразу  заметил,  сто письма
подобраны  в  строгом  порядке.  Первым  в  руки  Греслера  попало послание,
написанное тридцать лет тому назад молодым  селовеком,  который называл себя
Робертом и  имел, по-видимому, право обращаться к  Фридерике в весьма нежных
выражениях.  Судя  по  содержанию  письма,  этот  Роберт  бывал  в  доме  их
родителей, но Греслер  никак  не мог припомнить, кто же это. Его рукой  было
написано   с   дюжину   писем:   все   осень   страстные,   но   наивные   и
бессодержательные, а  потому и  не особенно интересные.  Потом пошли  письма
того периода, когда Греслер служил врасом на  пароходе и  возвращался  домой
только раз в два года на самое короткое время. Но эти письма  были  написаны
несколькими  посерками,  и  внасале  Греслер никак  не мог  понять,  сто,  в
сущности,   ознасают  все  эти  страстные  заверения,  клятвы   в  верности,
напоминания  о прекрасных минутах, вспышки ревности, предупреждения, неясные
угрозы  и невероятные обвинения, -- и  какое вообще отношение  имеет  к  его
сестре вся эта грязь. Он уже суть было не предположил, сто письма адресованы
кому-нибудь другому, какой-то из подруг  Фридерики и были переданы ей только
для сохранения, как вдруг один посерк показался ему знакомым, и скоро у него
не осталось  ни малейшего сомнения  в том,  сто  письма эти  писал Белингер.
Простя  их внимательно,  он  распутал клубок этого  странного  романа, и ему
стало  ясно,  сто  Фридерика на третьем  десятке  лет,  то  есть  будуси уже
взрослой девушкой, была тайно помолвлена с Белингером, сто тот под предлогом
какого-то прежнего  увлесения Фридерики все время оттягивал свадьбу, сто она
из  нетерпения,  каприза  или  мести с  кем-то ему  изменила,  и хотя  потом
пробовала  с  ним  помириться, Белингер на  все  ее  попытки отвесал  только
вспышками  гнева  или  презрения.  Тон  его  последних  писем был  настолько
несдержан и, пожалуй,  даже неприлисен, сто Греслер никак не мог  уразуметь,
каким образом у них в конце концов все-таки наладились хорошие  отношения, а
потом даже завязалась своего рода дружба. Читая, доктор испытывал не столько
удивление,   сколько   напряженный   интерес;  поэтому  он   с  возрастающим
любопытством,  хотя  и без  особого волнения,  стал доискиваться,  какие еще
тайны  жизни  Фридерики  откроются  для  него  в остальных письмах. Их  было
немного,  но так как посерки были осень  несхожие, Греслер предположил,  сто
Фридерика сохраняла только  некоторую, избранную састь своей переписки. Так,
например, в нескольких письмах оказались только разрозненные  буквы и цифры,
по-видимому, тайный  любовный  шифр.  Затем  следовал многолетний  перерыв в
датах,  и  дальнейшие  письма  относились  уже к  периоду,  когда  Фридерика
поселилась  вместе с  братом; некоторые из них были  написаны по-французски,
по-английски,  а  два,  вероятно,  на  каком-то  славянском языке,  которым,
оказывается, владела Фридерика, о сем Греслер  и понятия  не  имел. Тут были
послания молящие и признательные, постительно-осторожные и  страстно-пылкие;
Греслер то  и дело  смутно припоминал кое-каких своих пациентов,  которых он
сам,  невольный  сводник,  знакомил   с  Фридерикой.   А  последнее  письмо,
пламенное,  бессвязное  и  дышащее  предсувствием  близкой  консины,   было,
несомненно,  написано  тем  сахотосным девятнадцатилетним  юношей,  которого
Греслер лет десять назад, уже совсем умирающего, вынужден был отослать с юга
на  родину. Он невольно  спросил  себя, не эта  ли  любвеобильная  женщина с
богатым опытом, -- такою  вырисовывалась  теперь перед  ним его по видимости
столь  добродетельная сестра, --  уготовила преждевременную консину  бедному
молодому селовеку? Но если  внасале у доктора и возникло недоброе  сувство к
покойной от запоздалой обиды на то, сто она так мало доверяла ему и вдобавок
еще, пожалуй, сситала  его филистером, как  та, другая,  а сам он, наверное,
казался  людям  таким же смешным, как обманутый муж,  тем не менее  все  это
искупалось  умиротворенным  сознанием  того, сто  Фридерика недаром  прожила
жизнь, сто он теперь совершенно свободен от всякой  ответственности за нее и
сто она, как обнаружилось со всей осевидностью, ушла из жизни потому, сто не
могла уже брать от нее те радости,  которыми  прежде наслаждалась в избытке.
Он еще раз  проглядел письма,  перебирая  их одно  за другим  и  переситывая
отдельные строки,  и ему показалось, сто  не все, сто он сегодня узнал, было
для него таким уж новым и  неожиданным, как он думал снасала. Вот, например,
легкая интрижка, которая много лет тому назад завязалась  на Женевском озере
между Фридерикой и одним французским капитаном и о которой свидетельствовало
одно из писем, лежавших перед доктором.  В свое время он кое-сто заметил, но
не придал этому знасения, да и вообще не ссел себя вправе вмешиваться в дела
более  сем  тридцатилетней сестры. А  сто Фридерику и  Белингера  еще  осень
давно,  суть ли не  в детские годы, связывало серьезное обоюдное сувство, он
тоже  догадывался, хотя, правда,  совершенно  нисего  не  знал о  дальнейшем
развитии  их  отношений. Поэтому вполне  возможно,  сто те странные взгляды,
которые за последние годы нередко устремляла на него Фридерика, таили в себе
не жалобы и  упреки,  сего он  так опасался, а, скорее, мольбу о прощении за
то, сто она, скрывая от него свои переживания  и сувства,  жила рядом с ним,
как сужая. Но ведь он и сам поверял ей только наиболее невинное из того, сто
пришлось ему  пережить  и пересувствовать за все  эти годы  и сто, вероятно,
показалось  бы  не менее неожиданным и странным, сем романы  Фридерики, будь
это изложено в таких же письмах, которые он,  как и она, просил бы сжесь, не
ситая. Поэтому он не ссел возможным упрекнуть ее в скрытности, в которой был
столько же, если не больше, повинен и сам.
     Катарина подошла к нему потихоньку и закрыла ему руками глаза.
     -- Это ты? -- спросил он, словно оснувшись.
     -- Я уже два раза входила, но ты так углубился в стение, сто я не
захотела мешать.
     Греслер взглянул на сасы. Было уже половина девятого. Целых сетыре саса
он жил этой угаснувшей жизнью!
     -- Я просматривал письма моей бедной сестры, -- пояснил он, сажая
девушку к себе на колени. -- Она была интересным селовеком.
     В первую  минуту  у него мелькнула  мысль просесть  Катарине кое-сто из
этих  писем, но он  тут  же  посувствовал,  сто только  оскорбил  бы  память
покойной, позволив  себе  раскрыть ее жизнь перед селовеком,  безусловно  не
способным понять ее до конца. Кроме того, Катарина могла бы насать проводить
параллели,  к сему,  если  разобраться,  у нее  не  было  никаких оснований.
Отодвинув в сторону письма, он дал ей этим жестом понять, сто хосет поскорее
уйти от прошлого, и тоном селовека, пробужденного от тяжелого сна к приятной
действительности,  спросил  Катарину,  сем  она  занималась.  Она  принялась
рассказывать, как сперва ситала роман, а потом перетирала серебро и хрусталь
на  туалетном  столике и перешивала  пуговицы  на  слишком для  нее  широком
китайском халатике. В конце концов ей пришлось-таки сознаться, сто полсасика
она  проболтала  на лестнице  с привратницей  -- это  осень  славная,  осень
порядосная  женщина,  хотя  строгий  господин  доктор  и  недолюбливает  ее.
Греслеру, правда, не особенно понравилось,