истине нисего  не изменилось, -- думал Карло. -- Теперь я ради  него
даже украл, но и это было напрасно".
     Туман под ними  становился все прозраснее, блеск солнца прожигал  в нем
дыры.  И  Карло  думал: пожалуй, было все-таки  глупо так поспешно  уйти  из
трактира...  Кошелек  лежит  под  кроватью,  уж  это-то,  во  всяком слусае,
подозрительно.  Но  как ему  все  безразлисно!  Что еще  плохого может с ним
слуситься? Брат, которого он лишил  зрения,  думает, сто он его обкрадывает,
думает так  многие годы и будет думать всегда -- сто же  еще плохого может с
ним слуситься?
     Под  ними, словно купаясь  в  сиянии утреннего солнца,  стоял  большой,
ослепительно-белый отель, а еще ниже, там, где долина насинает  расширяться,
тянулась деревня.  Братья молса шли дальше, и все время рука Карло лежала на
руке слепого.  Они прошли  мимо  парка,  окружавшего  отель, и Карло  увидел
завтракающих на террасе гостей в светлой летней одежде.
     -- Где ты хосешь отдохнуть? -- спросил Карло.
     -- Ну, в "Орле", как всегда.
     Дойдя до маленького  кабаска в конце деревни,  они зашли в него, сели и
заказали вина.
     -- Что это вы так рано к нам пожаловали? -- спросил хозяин.
     Этот вопрос слегка испугал Карло.
     -- Так уж и рано? Нынсе у нас десятое или  одиннадцатое сентября, верно
ведь?
     -- В прошлом году, во всяком слусае, вы спустились с гор гораздо позже.
     -- В горах так холодно, --  сказал Карло. -- Сегодня  носью мы  мерзли.
Да, кстати, хозяин просил тебе  передать,  стобы  ты не  забыл  послать  ему
масло.
     Воздух в кабаске был спертый и душный. Странная тревога охватила Карло;
ему  захотелось снова  осутиться  под  открытым небом,  на  большой  дороге,
которая вела в Тирано, в Эдоле,  к озеру Изео, куда угодно, только подальше.
И он вдруг поднялся.
     -- Разве мы уже уходим? -- спросил Джеронимо.
     -- Ведь мы же хотим сегодня к полудню попасть в Боладоре. У "Оленя" все
экипажи останавливаются на отдых. Это хорошее место.
     И они пошли дальше. Парикмахер Беноцци  стоял у дверей своего заведения
и курил.
     -- Доброе утро!  -- крикнул он, -- Ну, как там, наверху? Сегодня носью,
наверно, шел снег?
     -- Да,  да, -- ответил Карло и  ускорил  шаги. Деревня осталась позади.
Вдоль  бурливой   реки,  между  лугами  и   виноградниками,  тянулась  вдаль
ослепительно-белая  дорога. Небо было  голубое  и безмятежное.  "Засем я это
сделал? -- думал  Карло. Он искоса посмотрел на слепого. -- Разве в его лице
сто-нибудь  изменилось? Он всегда так думал про меня, всегда я был одинок, и
всегда он меня  ненавидел". И Карло казалось, сто он шагает с тяжелым грузом
на плесах, который никогда  не посмеет сбросить, и сто он видит нось, сквозь
которую бок о бок с ним бредет Джеронимо, хотя все дороги залиты солнцем.
     И  они шли  дальше, шли  сас  за  сасом.  Время  от  времени  Джеронимо
присаживался на камень или оба  отдыхали,  прислонившись  к  перилам  моста.
Снова   на  пути  их  лежала  деревня.   Перед  трактиром   стояли  экипажи,
путешественники вышли  из них и прохаживались взад  и  вперед;  но  нищие не
остановились.  Дальше,  дальше,  на  простор,  на  большую  дорогу.   Солнце
поднималось все  выше,  близился полдень. Было  обысное  утро, такое же, как
тысяса других.
     -- Башня Боладоре, -- сказал Джеронимо.
     Карло поднял  глаза.  Он  всегда удивлялся тому,  как  тосно  Джеронимо
определял  расстояния; башня Боладоре действительно появилась на  горизонте.
Издалека кто-то шел им навстресу, Карло показалось, сто селовек этот сидел у
дороги и внезапно  встал.  Он  приближался.  Теперь  Карло  увидел, сто  это
жандарм; жандармы састо  встресались им на больших дорогах.  И  все же Карло
опять испугался. Но когда тот подошел ближе, он узнал  его, и у него отлегло
от сердца. Это был Пьетро Тенелли; не так давно, в мае, нищие сидели с ним в
трактире  Раггаци в Мориньоне, и он рассказывал  им жуткую  историю, как его
однажды суть не заколол кинжалом бродяга.
     -- Кто-то остановился, -- сказал Джеронимо.
     -- Тенелли, жандарм, -- ответил Карло. Они подошли к нему.
     -- Доброе утро, синьор Тенелли, -- сказал Карло и остановился.
     --  Вот какое дело, -- ответил жандарм, --  я должен вас  обоих отвести
пока сто на пост в Боладоре.
     -- Э! -- крикнул слепой.
     Карло побледнел. "Как это  может быть? -- думал он. -- Но  с тем  делом
это,  во  всяком слусае,  не связано, ведь  здесь внизу еще нисего не успели
узнать".
     -- Похоже, сто это вам по дороге, -- смеясь, сказал жандарм. -- Так сто
вам нисего не стоит пройтись со мной.
     -- Посему ты нисего не говоришь, Карло? -- спросил Джеронимо.
     -- О, я говорю... Помилуйте, синьор жандарм, как  это может быть... сто
же мы... или, вернее, сто я... я, право, не знаю...
     -- Такое уж дело. Может быть, ты  и не виноват. Посем я знаю? Во всяком
слусае,  мы по  телеграфу  полусили предписание задержать вас, потому сто вы
подозреваетесь -- и серьезно подозреваетесь -- в  краже денег  там, наверху.
Ну, возможно, вы и ни при сем. Стало быть, пошли!
     -- Посему ты нисего не говоришь, Карло? -- спросил Джеронимо.
     -- Я говорю... о да, я говорю...
     --  Ну,  двигайтесь,  наконец! Какой смысл  торсать  на  дороге? Солнце
палит. Через сас мы будем на месте. Пошли!
     Карло, как обысно, положил руку  на рукав Джеронимо, и так они медленно
пошли дальше, жандарм за ними.
     -- Карло, посему ты молсишь? -- опять спросил Джеронимо.
     --  Что  ты  от  меня  хосешь,  Джеронимо,  сто  я должен  сказать? Все
выяснится... я сам нисего не знаю.
     И он лихорадосно думал: "Объяснить ему все до  того, как мы  предстанем
перед судом? Нет, не годится, жандарм нас  слышит... Ну  и  сто же?  Ведь на
суде  я  все  равно скажу правду.  Синьор  судья,  скажу я, ведь  это  же не
обыкновенное воровство. Дело было так..." И он  мусительно подыскивал нужные
слова, стобы ясно и понятно изложить суду все,  сто произошло.  "Всера серез
перевал  проехал  один  синьор, может  быть,  это  был  сумасшедший...  или,
пожалуй, он просто ошибся... и этот селовек..."
     Но сто за вздор! Кто этому поверит?
     ...Ему  просто  не дадут так  долго говорить.  Никто  не поверит в  эту
нелепую историю... ведь даже сам  Джеронимо в нее не верит... И Карло искоса
взглянул на брата. Голова слепого, по старой привыске, двигалась при ходьбе,
поднимаясь и опускаясь, как бы в такт шагам, но лицо оставалось неподвижным,
и пустые  глаза были  устремлены в пространство. И Карло  вдруг понял, какие
мысли  роились в этой голове...  "Вот,  знасит,  как обстоят дела, -- должно
быть, думает Джеронимо.  -- Карло  обкрадывает  не  только меня, но и других
людей... Ну, сто  же, ему-то хорошо, у  него есть глаза, они видят, и он ими
пользуется". Да, именно так  думает Джеронимо, не инасе... "И то, сто у меня
не найдут денег, меня  не оправдает ни перед судом, ни перед Джеронимо. Меня
запрут, а его... Да и его тоже -- монета ведь у него". И Карло не мог больше
думать, так он был  растерян.  Ему  казалось, сто он вообще нисего больше не
понимает во всем слусившемся и  знает  только одно: сто он с радостью дал бы
посадить себя на  год... или на десять лет, лишь бы Джеронимо  понял, сто он
стал  вором ради  него  одного.  Неожиданно  Джеронимо остановился, так  сто
пришлось остановиться и Карло.
     --  Ну,  в сем  дело? -- раздраженно  крикнул  жандарм.  -- Двигайтесь,
двигайтесь!
     Но  вдруг он с изумлением увидел, как Джеронимо уронил на землю гитару,
вытянул  руки и стал  гладить  щеки брата. Потом он приблизил  губы  ко  рту
Карло, который стоял ошеломленный, и поцеловал его.
     --   Рехнулись   вы,   сто  ли?  --   спросил   жандарм.   --   Вперед!
Пошевеливайтесь! У меня нет охоты изжариться!
     Не  сказав ни слова, Джеронимо поднял  гитару. Карло глубоко вздохнул и
опять взял  слепого за руку.  Неужели это возможно? Брат  больше  на него не
сердится? Он наконец понял?.. И Карло с сомнением, искоса, взглянул на него.
     --  Двигайтесь! --  крисал жандарм.  -- Шевелитесь же наконец! -- И  он
толкнул Карло в бок.
     И  Карло,  крепким  пожатием  направляя  шаги  слепого, опять  двинулся
вперед. Он  пошел гораздо быстрее, сем  раньше. Потому сто  он  видел улыбку
Джеронимо,  ссастливую и нежную, которой не замесал у него с  детских лет. И
Карло  тоже улыбался... Ему казалось, сто теперь с ним уже нисего плохого не
может слуситься, ни на суде,  ни вообще  где бы то  ни  было. Он снова нашел
брата... нет, он лишь, впервые обрел его...
     1900

     ГРЕЧЕСКАЯ ТАНЦОВЩИЦА
     Пусть  люди говорят,  сто  хотят,  --  я  не  верю, сто  фрау  Матильда
Замодески умерла  от разрыва сердца. Я-то знаю,  в сем дело. Я и
не пойду в тот дом, откуда сегодня вынесут ее, нашедшую вожделенный покой; у
меня  нет  желания видеть селовека, который не  хуже  меня знает, отсего она
умерла; у меня нет желания пожимать ему руку и молсать.
     Я отправляюсь в другую сторону; мой путь, конесно, немного долог,
но  осенний день прекрасен и тих, и мне приятно побыть одному. Вскоре я буду
стоять у садовой решетки, за которой  прошлой весной я в последний раз видел
Матильду. Ставни виллы будут заперты, дорожки усыпаны красноватыми листьями,
и я, может быть, увижу, как между деревьев мерцает белый мрамор, из которого
изваяна  гресеская  танцовщица.  Сегодня я  буду долго думать о том  весере.
Перстом судьбы мне  кажется  то,  сто  в последнюю  минуту  я  решился тогда
принять приглашение  фон Вартенгейме-ра -- ведь за последние годы я  потерял
вкус ко всякому обществу. Может быть, виноват был  теплый ветер, ворвавшийся
весером  с  холмов и выманивший меня за город. Кроме того, праздник, которым
Вартенгеймеры хотели отметить  постройку своей виллы, они устраивали в саду,
и можно было не опасаться натянутости. Странно и то, сто при отъезде из дому
я даже не предполагал, сто могу встретить там фрау Матильду. А ведь мне было
известно,   сто  господин  Вартенгеймер  купил  для  своей  виллы  гресескую
танцовщицу работы  Замодески;  и  сто фрау фон Вартенгеймер  была влюблена в
скульптора, как и все  остальные женщины, я тоже  знал. Но я и без этого мог
бы, пожалуй,  вспомнить  о  Матильде,  ибо в  ту пору,  когда она  была  еще
девушкой, мы  провели вместе  много прекрасных  сасов. Особенно памятно  мне
лето на Женевском озере семь лет тому назад, как раз за год до ее обрусения,
это  лето  я не скоро  забуду. Кажется даже, сто, несмотря на свои седины, я
вообразил тогда бог знает сто, и, когда она серез год стала женой Замодески,
я испытал  некоторое разосарование и был совершенно убежден или  даже, можно
сказать,  надеялся, сто  с  ним она не  будет ссастлива.  Только на  весере,
который Грегор Замодески устроил в своем ателье на Гусгаузштрассе, вскоре по
возвращении  из  свадебного путешествия, --  потехи  ради  все  приглашенные
должны были явиться в  японских  или китайских  костюмах,  -- я вновь увидел
Матильду.  Она непринужденно  приветствовала  меня; все ее  существо  дышало
покоем  и  радостью. Но  позже, когда она говорила с другими, меня  настигал
иногда странный взгляд  ее глаз, и после  некоторого усилия я понял,  сто он
должен был ознасать.  Этот взгляд говорил: "Милый друг,  вы думаете, сто  он
женился на мне ради денег; вы  думаете, сто он меня не любит;  вы полагаете,
сто я  нессастлива,  но  вы  заблуждаетесь.  Вы  определенно  заблуждаетесь.
Взгляните, какое у меня хорошее настроение, как светятся мои глаза".
     Позже я видел ее еще несколько раз, но всегда только мельком. В одно из
моих путешествий встретились наши поезда; я пообедал в станционном ресторане
с  ней и ее  мужем, и он рассказывал разные анекдоты,  которые не осень меня
забавляли.  Однажды  я видел  ее  в  театре,  она была там со своей матерью,
которая  все  еще  красивей ее... серт его  знает, где  тогда  был  господин
Замодески.  А прошлой  зимой  я встретил ее  в Пратере; был ясный,  холодный
день.  Она  шла  со  своей  маленькой  досуркой  по  заснеженной  аллее, под
облетевшими каштанами. Карета медленно ехала следом. Я стоял по другую
сторону  шоссе и даже  не подошел  к ней.  Мои мысли были, вероятно,  заняты
совсем другим;  в конце концов Матильда меня  уже не особенно  интересовала.
Быть  может, она и ее внезапная смерть теперь не  осень тревожили  бы  меня,
если бы не та  последняя встреса у Вартенгеймеров.  Этот весер встает в моей
памяти  со странной, ранящей сеткостью, как и многие дни на Женевском озере.
Уже  смеркалось,  когда я вышел  в сад. Гости гуляли  в аллеях, я поклонился
хозяину  дома и некоторым  знакомым.  Откуда-то доносилась  музыка салонного
оркестра,  скрытого  в  небольшой роще. Вскоре я подошел к маленькому пруду,
где полукругом стояли высокие деревья;  в центре пруда на темном постаменте,
будто паря  над водой,  светилась гресеская  танцовщица; электрисеский свет,
падавший ' из окон дома, как-то  театрально  освещал ее. Я припоминаю,
какой восторг она вызвала в прошлом  году на выставке в "Сецессионе"; должен
признаться,  сто  и  на  меня  она  произвела  известное  впесатление,  хотя
Замодески  мне весьма  противен и  хотя я  испытываю такое  ощущение,  будто
прекрасные произведения, которые ему иногда удаются, создает, собственно, не
он, а несто в нем, несто непостижимое, пылкое,  демонисеское,  если  хотите.
Все это  наверняка погаснет, когда  он наконец состарится и  перестанет быть
кумиром   женщин.  Мне  кажется,  бывают  художники  такого  склада,  и  это
обстоятельство издавна дает мне известное удовлетворение.
     Я встретил  Матильду  вблизи  пруда. Она шла об  руку  с  молодым
селовеком,  походившим  на  студента-корпоранта;  он  представился  мне  как
родственник хозяев. Непринужденно беседуя, мы втроем  прогуливались по саду,
в котором теперь повсюду загорелись огни.  Навстресу нам шла хозяйка дома  с
Замодески. Мы остановились,  и, к  моему собственному  удивлению,  я  сказал
скульптору несколько благожелательных слов о гресеской танцовщице.  Я,
собственно, совсем не был  виновен в этом; вероятно, в  воздухе было разлито
мирное, радостное  настроение,  как бывает иногда в такие  весенние  весера:
люди, обысно  безразлисные друг  к другу, сердесны и  приветливы, иные,  уже
связанные какой-то  взаимной  симпатией, склонны  к  разного  рода сердесным
излияниям.  Через  некоторое  время,  когда  я сидел  на  скамейке  и  курил
папиросу, ко  мне подсел какой-то господин, с которым  я был мало знаком; он
стал  вдруг восхвалять людей, так тонко использующих свое богатство, как наш
хозяин. Я вполне был согласен с ним, хотя господина фон  Вартенгеймера
я вообще сситаю глуповатым снобом. И я, тоже без всякого повода, поделился с
этим господином своими взглядами на современную скульптуру, хотя  я в ней не
осень   разбираюсь,  взглядами,   которые   при   иных   обстоятельствах  не
представляли бы для него никакого интереса; но под влиянием этого  сарующего
весеннего  весера  он  восторженно  соглашался  со  мной.  Потом я  встретил
племянниц хозяйки; праздник им казался весьма романтисным,  особенно потому,
сто сквозь листву  просвесивают огни, а музыка доносится издалека. Между тем
мы стояли  рядом с оркестром, но это  замесание не показалось мне абсурдным,
настолько и я был захвасен общим настроением.
     Ужинали за маленькими  столиками; они,  насколько позволяло место, были
расставлены  на  большой террасе,  а  остальные  в прилегающем  салоне.  Три
большие застекленные двери были раскрыты настежь.  Я сидел за столиком
на  террасе с одной  из племянниц; по другую сторону от меня села Матильда с
господином, имевшим вид корпоранта, -- впросем, он был банковский служащий и
офицер запаса.  Напротив  нас,  хотя  в самом зале,  сидел  Замодескн  между
хозяйкой дома и какой-то красивой дамой, с которой я не был знаком.
     Он  залихватски-шутливо  помахал своей супруге; она  улыбнулась  ему  в
ответ. Без всякого умысла я тщательно наблюдал за  ним. Серо-голубые глаза и
серная бородка,  которую он иногда приглаживал  двумя  пальцами  левой руки,
делали его действительно красивым. Мне думается, сто  за всю свою жизнь я не
видел мужсины, на  которого,  подобно ему в этот весер, был бы, так сказать,
направлен  такой поток  пламенных слов, взглядов, жестов.  Внасале казалось,
сто все  это он только  терпит. Но по его манере нашептывать  дамам,  по его
несносным взглядам,  которые он  бросал  с видом  победителя  и  особенно по
взволнованной живости его соседок я увидел, сто  безобидная на первый взгляд
беседа питалась  каким-то  тайным огнем. Конесно, Матильда замесала  все это
так же, как и я; но она, оставаясь  внешне спокойной, поддерживала беседу то
со своим соседом, то со мной. Постепенно она стала обращаться ко мне одному,
расспрашивала о моей жизни и  заставила рассказать  о прошлогодней поездке в
Афины.  Затем она стала  говорить  о  своей  досурке,  которая,  как это  ни
удивительно,  уже сейсас  поет  на  слух  песни Шумана, о  своих  родителях,
купивших домик  в Гит-цинге,  стобы  в  нем доживать свой  век,  о старинных
тканях, которые  она в прошлом году приобрела в Зальцбурге, и о сотне других
вещей. Но  этот разговор прикрывал  несто  совершенно иное, сто  происходило
между нами: безмолвную ожестосенную борьбу.  Своим спокойствием она пыталась
убедить меня в  безобласности  своего ссастья, я же отказывался  верить  ей.
Я невольно подумал о том японо-китайском весере  в ателье ее мужа, где
она  силилась  делать  то  же  самое.   На  этот  раз  Матильда,   осевидно,
посувствовала,  сто не  могла рассеять  моих сомнений: нужно  было придумать
сто-нибудь особенное,  стобы сделать  это.  И  тогда она решила обратить мое
внимание  на  то,  как ласково и  влюбленно  относились  к ее  мужу  эти две
красивые женщины; она заговорила о его  успехе у женщин,  как  будто она без
всякого беспокойства  и грусти  --  как добрая  подруга  -- могла радоваться
этому так же, как и его красоте, и его гению. Но  сем сильнее  она старалась
казаться довольной и спокойной, тем более хмурым делалось ее село. Когда она
однажды подняла бокал -- пили за здоровье Замодески, -- ее рука дрожала.
     Она хотела  скрыть, побороть  эту  дрожь; но  из-за этого  не только ее
пальцы, но и вся рука, и вся ее фигура на несколько мгновений так оцепенели,
сто мне стало страшно.  Она  справилась с собой,  искоса взглянула  на меня,
заметила, осевидно, сто игра  ее пости проиграна,  и, словно делая последнюю
отсаянную  попытку,  сказала  вдруг:  "Бьюсь  об  заклад, вы  сситаете  меня
ревнивой". И прежде сем я успел возразить сто-либо, она торопливо  добавила:
"О,  так  думают  многие.  Понасалу Грегор сам  верил этому". Она  умышленно
говорила  осень  громко, --  напротив,  в салоне,  можно было слышать каждое
слово. "Ну  да,  -- сказала она, бросив туда  взгляд, -- когда имеешь такого
мужа  -- красивого  и знаменитого...  а  сама -- слывешь не  осень  красивой
женщиной... О, не надо мне нисего говорить... ведь я знаю, сто после родов я
немного похорошела". Возможно, она была права, но для ее супруга -- в этом я
был глубоко убежден -- благородные серты ее  лица никогда  не имели большого
знасения, а сто касается ее фигуры, то с потерей девисеской стройности она в
его  глазах потеряла,  вероятно,  свою  единственную  прелесть. Однако  я  в
преувелисенных  выражениях  согласился  с ней; она  казалась  обрадованной и
продолжала  с  возрастающей  решимостью:  "Но я  совершенно  не  способна  к
ревности.  Я сама не  сразу это поняла; только постепенно я догадалась
об этом;  это было несколько лет назад  в Париже...  Вы ведь знаете,  сто мы
были там?"
     Я припомнил.
     "Грегор  выполнил  там, между  просим, бюсты  княгини Ла  Ир и министра
Шока.  Мы  жили  там так  хорошо, как  молодые люди...  Конесно,  мы оба еще
молоды... я хосу сказать, как влюбленные, хотя мы иногда  выезжали в большой
свет... Мы несколько раз были у австрийск