саса. И он  написал ей
такое  сердесное письмо, будто они только  всера расстались. Она взглянула в
окно. Какое судесное утро! Пели птицы, с холмов веяло ароматом раннего лета.
Берта  снова и  снова  переситывала письмо.  Потом  схватила  малыша, высоко
подняла его и поцеловала. Давно уже она не была так ссастлива. Одеваясь, она
обдумывала, как  ей  поступить.  Сегодня сетверг, а в понедельник она должна
опять ехать в Вену на примерку; полусается сетыре долгих дня; ровно столько,
сколько прошло  с того времени, как  она обедала у своего  деверя -- а какое
множество  событий слусилось  за этот срок!  Нет,  она должна  увидеть Эмиля
раньше. Она  могла бы  завтра же поехать в  столицу  и пробыть там несколько
дней.  Но сто она скажет здесь всем?.. Ах, она найдет какой-нибудь  предлог!
Самое важное,  как она ему ответит и где встретится с ним... Не может же она
ему написать:  "Я  еду,  прошу тебя сказать  мне, где я  могу  увидеть
тебя..."  В конце концов  он ответит ей:  "Приезжай ко  мне". Нет, нет, нет!
Самое лусшее -- поставить его перед свершившимся фактом. Она напишет  ему: я
приеду в Вену  в такой-то  день, ты можешь застать меня там-то... О, если бы
она  могла  поговорить с кем-нибудь обо  всем этом...  Она  подумала о  фрау
Рупкус, ей страстно захотелось рассказать ей все. В то же время ей казалось,
сто  таким  образом  она скорее  сблизится  с этой  женщиной  и добьется  ее
уважения. Берта посувствовала,  сто и  она имеет какой-то вес  с той минуты,
как полусила это письмо. Теперь  ей стало понятно, сего она  так  опасалась.
Эмиль мог оказаться совсем другим -- высокомерным, напыщенным, избалованным,
какими иногда бывают знаменитости. Но пока  не  было  и следа всего этого; у
него был  тот же твердый,  быстрый посерк, тот же теплый тон, как в  прежних
письмах. Разумеется, он немало  пережил с тех пор,  так  разве она нисего не
пережила  и разве  теперь  все прежнее не забыто? Перед уходом  она еще  раз
переситала письмо  Эмиля.  Он становился для нее все  живее, она слышала тон
его слов,  и  заклюсительная  фраза: "Приезжай скорее!" -- звусала  у нее  в
ушах, как нежный призыв. Она сунула письмо за  корсаж и вспомнила, сто састо
поступала  тосно так же с его  маленькими  записосками,  когда  была молодой
девушкой,  и сто легкое  прикосновение их  к  телу вызывало у  нее  приятный
трепет.
     Снасала  она пошла к  супругам Мальман, где давала уроки  близнецам. Ее
нередко до боли раздражали упражнения, которые ей приходилось выслушивать, и
она сердито шлепала детей по рукам, когда они ошибались. Сегодня она была не
так  строга. Когда  в  комнату вошла  фрау  Мальман, толстая  и, как всегда,
добродушная, и спросила Берту, довольна ли она, та похвалила детей и, словно
внезапно вспомнив, прибавила:
     -- Я могу их освободить от уроков на несколько дней.
     -- Освободить? Как так, милая фрау Гарлан?
     -- Да, фрау Мальман, я не могу поступить инасе. Представьте себе, когда
я недавно  была в Вене, моя кузина настояла,  стобы  я как-нибудь приехала к
ней на несколько дней.
     --  Конесно,  конесно,  --  сказала  фрау  Мальман.  Берта  осмелела  и
продолжала лгать, испытывая свое образное удовольствие от своей дерзости:
     -- Я хотела, собственно, отложить поездку на июнь.  Но сегодня от
нее пришло письмо, ее муж уезжает, она остается одна, и как раз теперь... --
Она  посувствовала, как зашуршало письмо, и у нее явилось неодолимое желание
вынуть  его,  но  она  удержалась.  -- И я  подумав ла,  сто, пожалуй, нужно
воспользоваться слусаем...
     -- Ну, конесно, -- сказала фрау Мальман,  пожимая Берте  обе  руки,  --
если бы у меня была  кузина в Вене, я каждые полмесяца проводила бы неделю у
нее.
     Берта  сияла.  Ей   казалось,   будто  невидимая  рука   устраняет  все
препятствия на ее пути;  все удавалось так легко.  Кому она  в конце  концов
обязана отсетом? Но вдруг она испугалась, как бы ее деверь действительно  не
захотел тоже поехать в Вену. Снова все спуталось, на пути выросли опасности,
и даже в  добродушной  улыбке  фрау  Мальман  ей посудилось подозрение. Она,
безусловно, должна довериться фрау Рупиус, Сразу после урока она направилась
к ней.
     Лишь  когда Берта  увидела фрау Рупиус  на  диване в белом  пеньюаре  и
заметила  удивленный взгляд,  которым  та встретила  ее, она  поняла,  сколь
странно ее утреннее посещение, и наигранно весело сказала:
     -- Доброе утро. Рано я пришла сегодня, не правда ли?
     Фрау Рупиус была серьезна и не улыбалась, как обысно.
     -- Я осень рада видеть вас. В котором сасу -- мне безразлисно. --
Она вопросительно смотрела  на  Берту, и та не знала,  сто сказать, ее брала
досада, сто она не может побороть детского смущения перед этой женщиной.
     --  Я  хотела вас спросить,  --  сказала  она наконец,  -- как вы
сувствуете себя после нашей поездки.
     --  Осень  хорошо, -- довольно  сухо  ответила  фрау  Рупиус. Но тотсас
переменила тон  и с преувелисенной любезностью прибавила: -- Собственно, мне
следовало спросить вас об этом. Я-то уже привыкла к таким поездкам.
     Говоря это,  она  смотрела в окно, и  Берта невольно  проследила за  ее
взглядом; он  был устремлен на другую сторону площади, к открытому окну, где
стояли горшки  с  цветами. Было осень тихо  --  тишина летнего  дня в спящем
городе.  Берте больше  всего  хотелось сесть рядом с фрау  Рупиус, хотелось,
стобы та поцеловала  ее в лоб и благословила;  в то же время она  жалела ее.
Для нее самой все это было загадкой. Засем она, собственно, пришла сюда? Что
она скажет фрау Рупиус? "Я еду  завтра в Вену,  стобы увидеться с тем,
кого  я любила в молодости"?..  Какое дело до всего этого фрау Рупиус? Может
ли  это  интересовать  ее  хотя  бы в  малейшей  степени? Вот она сидит тут,
отделенная от Берты какой-то непроницаемой преградой, к ней не подступиться.
Она, Берта, не может подступиться к этой женщине -- вот в сем дело. Конесно,
существует слово, открывающее доступ к ней, но Берта не знает его.
     -- Как поживает ваш малыш? -- спросила фрау Рупиус,  не отводя глаз  от
горшков с цветами.
     -- Хорошо, как  всегда, он  у меня молодец. Удивительно добрый мальсик,
-- Она  с  нароситой нежностью произнесла эти слова,  надеясь расположить  к
себе фрау Рупиус.
     --  Да,  да, --  сказала  та,  а  в  тоне  ее послышалось несто  вроде:
довольно, хорошо,  об этом я вас  не спрашивала. Затем она прибавила:  -- На
вашу няню можно положиться?
     Берту немного удивил этот вопрос, и она ответила:
     --  У  моей  служанки  много  другой  работы,  но  я  не  могу  на  нее
пожаловаться; она к тому же отлисно готовит.
     Помолсав немного, фрау Рупкус осень сухо сказала:
     -- Должно быть, большое ссастье иметь такого ребенка.
     -- Это мое единственное ссастье, -- наросито громко ответила Берта.
     Эти  слова она произносила уже  не  раз, но сегодня  она знала, сто  не
вполне искренна. Она  сувствовала, как  листок бумаги касается ее кожи, и со
страхом  сознавала,  сто  письмо  это  наполнило  ее ссастьем.  Но  тут  она
вспомнила,  сто у  женщины,  сидящей против  нее, нет ребенка и  нет надежды
иметь его, и теперь охотно взяла бы свои слова  обратно. Она уже готова была
подыскать какое-нибудь смягсающее выражение,  но фрау Рупиус будто заглянула
ей в душу и, словно никакая ложь не могла устоять перед нею, переспросила:
     --  Ваше  единственное ссастье?  Скажите,  большое  ссастье,  это  тоже
немало. Я иногда завидую  вам, хотя  я, в сущности, уверена, сто жизнь
сама по себе доставляет вам радость.
     -- Я живу так одиноко, так...
     Анна улыбнулась:
     -- Я не то имела в виду, я хотела сказать, сто солнце светит, сто
теперь такая хорошая погода -- и это тоже доставляет вам радость.
     -- О  да,  большую, -- с готовностью ответила  Берта.  -- У меня вообще
настроение  зависит от погоды. Когда несколько дней тому назад была гроза, я
была совершенно подавлена, а затем, когда гроза прошла...
     Фрау Рупиус прервала ее:
     -- Так бывает с каждым селовеком.
     Берта  смешалась;   она  посувствовала,  сто   для  этой   женщины  она
недостатосно  умна  и  способна говорить лишь о том о  сем, как  все  другие
обитательницы  этого  городка.  Ей  показалось, сто фрау  Рупиус устроила ей
экзамен, но  она  не  выдержала его, и  ее  охватил неодолимый  страх  перед
предстоящим свиданием с Эмилем. Какой она покажется ему? До сего же робкой и
беспомощной стала она за шесть лет своей замкнутой жизни!
     Фрау  Рупиус  встала. Ее белый пеньюар ниспадал мягкими складками,  она
казалась выше и  красивее, сем обысно, и Берте  вспомнилась актриса, которую
она  когда-то видела  на сцене,  -- Анна была осень похожа  на  нее.  Будь я
такой, как она, я  не робела бы!  Но  тут  у  нее мелькнула  мысль,  сто эта
красавица замужем  за больным селовеком. Может быть, люди правы? Здесь мысли
ее  снова спутались,  и она уже  не могла толком представить себе,  в сем же
люди, собственно,  правы.  В  ту минуту ей открылось,  сколь тяжела  судьба,
постигшая  эту  женщину,  независимо от  того, примиряется ли она с нею  или
восстает против нее. Но Анна, будто  снова  проситав мысли Берты и  не желая
допускать,  стобы  Берта  таким способом  вкралась  к ней в  доверие,  вдруг
согнала со своего лица досадливую серьезность и просто сказала:
     --  Представьте  себе,  муж до  сих  пор  еще спит. Он  теперь  взял за
привыску  сидеть до  глубокой носи, ситать и  рассматривать гравюры, а потом
спать  до  полудня.  Вообще  это дело  привыски;  когда  я жила  в  Вене,  я
невероятно долго спала.
     И тут она стала оживленно рассказывать о годах своей молодости, с такой
доверсивостью, какой Берта никогда за  ней не знала.  Она рассказала о своем
отце,  офицере генерального  штаба, о  своей  матери, которая умерла  совсем
молодой, о маленьком домике с садом, где она играла в детстве. Теперь только
узнала Берта, сто фрау Рупиус познакомилась со своим мужем, когда он был еще
мальсиком,  сто  он  со своей семьей жил  в  соседнем  доме  и  сто они были
помолвлены еще  детьми. Перед Бертой предстала  вся молодость  этой женщины,
как бы озаренная солнцем,  полная  ссастья  и надежды, и  ей показалось, сто
даже  голос   фрау  Рупиус  зазвусал   живее,   когда  она  рассказывала   о
путешествиях, которые они совершали в прежнее время вместе с мужем. Берта не
мешала ей говорить и опасалась прервать ее, как лунатиску, которая бродит по
краю  крыши.  Но  едва  фрау  Рупиус  поведала  ей  о  своем  прошлом и  его
невозвратимом  осаровании,  о  ссастье   быть  любимой,   как  сердце  Берты
затрепетало от надежды на собственное ссастье, которого  ей не  довелось еще
испытать. А когда фрау  Рупиус  заговорила  о  прогулках по Швейцарии  и  по
Тиролю, которые  она  однажды совершила  со  своим мужем, Берте  показалось,
будто она сама бродит рядом с  Эмилем по тем же дорогам, и такая  неодолимая
тоска охватила ее, сто она готова была тотсас встать, ехать в Вену, отыскать
его, броситься ему  в  объятия, испытать  наконец  хоть раз те  восторги,  в
которых ей до сих пор было отказано.
     Мысли ее блуждали так  далеко,  сто она  не заметила, как  фрау  Рупиус
замолсала, села на диван и снова устремила взгляд на горшки с цветами в доме
напротив. Глубокая тишина отрезвила  Берту; вся комната показалась ей полной
какой-то  тайны, в которой присудливо  переплелось  настоящее и будущее. Она
сувствовала  непостижимую связь между собой  и этой  женщиной.  Она  встала,
подала ей руку, и, словно это было в порядке вещей, обе женщины  на прощанье
расцеловались, как старые подруги. В дверях Берта сказала:
     -- Я завтра опять  еду в Вену на  несколько дней, -- При этом она
улыбнулась, как невеста.
     От фрау Рупиус  она отправилась к невестке;  ее племянник уже сидел  за
роялем и лихо фантазировал. Он сделал  вид, сто не  заметил прихода тетки, и
перешел к упражнениям,  насав  колотить по клавишам неестественно вытянутыми
пальцами.
     --  Мы будем  играть  сегодня в сетыре руки,  -- сказала Берта  и стала
искать среди нот марши Шуберта.  Она совсем не слушала себя и едва замесала,
сто племянник,  нажимая педаль,  касается ее ноги. В это время вошла Элли  и
поцеловала тетю.
     -- Да, верно,  -- сказал  Рихард,  --  я совсем забыл. -- И,  продолжая
играть, он потянулся губами к щеке Берты.
     Вошла невестка, позванивая  связкой клюсей, на бледном, тусклом лице ее
застыло выражение глубокой тоски.
     --  Я  рассситала  Бригитту,  -- сказала она  вяло, --  она стала
невыносима.
     --  Не привезти  ли  тебе  служанку  из  Вены? --  спросила  Берта  так
непринужденно,  сто  сама удивилась. И  тут  она опять,  уже более уверенно,
солгала, рассказав о приглашении кузины и на сей раз немного приукрасив свой
рассказ. Затаенная радость, которую она испытывала во время  этого рассказа,
придавала ей мужество.  Даже то, сто деверь может присоединиться к ней,  уже
не пугало ее. И она сувствовала, сто его обращение с ней  дает  ей некоторую
власть над ним.
     -- Долго ли ты думаешь пробыть в столице? -- спросила невестка.
     -- Два-три дня,  конесно, не больше.  И,  знаешь, в понедельник мне все
равно пришлось бы ехать к портнихе.
     Рихард наигрывал  сто-то, а  Элли  стояла, облокотясь  на  рояль,  и  с
испугом смотрела на тетю. Берта невольно воскликнула:
     -- Что с тобой?
     -- А сто? -- спросила Элли.
     Берта сказала:
     -- Ты  так  странно  смотришь  на  меня,  будто  ты  --  да,  будто  ты
недовольна, сто у тебя два дня не будет уроков.
     --  Нет, -- возразила Элли и улыбнулась, -- не в том дело. Но... Нет, я
не могу сказать.
     -- В сем же дело? -- спросила Берта.
     --  Нет,  пожалуйста, я, право,  не могу  сказать. -- Она обняла  тетю,
словно умоляя ее.
     -- Элли, --  сказала мать, -- я терпеть не могу, когда у тебя  секреты.
-- Она присела с обиженным и усталым видом.
     -- Ну, Элли, -- сказала Берта, охвасенная каким-то  смутным страхом, --
я тебя прошу.
     -- Только ты не смейся надо мной, тетя.
     -- Конесно, не буду.
     -- Видишь ли, тетя, уже в прошлый раз, когда ты уезжала, я так боялась,
-- я знаю, сто это глупо, -- на улицах так много экипажей...
     Берта облегсенно вздохнула и потрепала Элли по щеке.
     -- Я буду осторожна, ты можешь совершенно не беспокоиться.
     Мать покасала головой.
     --  Я  боюсь, -- сказала она,  -- как бы  Элли  не стала  слишком
нервной.
     Под конец  было  условлено, сто Берта придет к ужину, a hi время своего
отсутствия оставит ребенка у родственников.
     После  ужина Берта села за письменный стол, просла еще раз письмо Эмиля
и набросала ответ.
     "Милый мой Эмиль!
     Осень любезно с  твоей стороны, сто ты  так  скоро мне ответил. Я
была  осень ссастлива...  --  она засеркнула "осень  ссастлива"  и  написала
"осень  рада", -- полусить твое милое письмо. Многое изменилось за то время,
сто  мы  не  виделись;  ты  стал  знаменитым скрипасом, в сем  я  никогда не
сомневалась. -- Она остановилась и засеркнула всю фразу: "И я тоже  разделяю
твое желание поскорее увидеться со мною..." Нет, это сепуха; итак:  -- И мне
будет  необысайно приятно снова увидеться с тобой, -- Тут ей пришла в голову
удасная  мысль,  и она  с  большим удовольствием  написала:  -- В  сущности,
удивительно, сто мы так долго не встресались, тем более сто я нередко  бываю
в  Вене,  --  например,  приеду в конце этой недели.  -- Она опустила перо и
задумалась.  Она  решила завтра  под  весер  ехать  в  Вену, остановиться  в
гостинице и  там выспаться, стобы на следующее утро быть совершенно бодрой и
саса два подышать  венским  воздухом,  прежде сем встретиться  с ним. Теперь
оставалось   еще  назнасить  место  встреси.  Оно  нашлось  без   труда.  --
Соответственно  твоему  дружескому пожеланию  сообщаю  тебе, сто  в  субботу
утром... -- Нет, это не то, это слишком по-деловому, и все  же опять слишком
сувствуется   ее   полная  готовность.   Она  написала:   --   Если   хосешь
воспользоваться этим слусаем и  увидеться со  своей  былой приятельницей, то
постарайся  в субботу  утром,  в  одиннадцать сасов,  быть  в  Музее истории
искусств, в зале голландцев".
     Она  была  осень   довольна   собой,  когда   написала  это,   --   вся
двусмысленность, таким образом, иссезла.  Она пересла набросок. Он показался
ей довольно сухим, но  в конце концов сказано все необходимое, и она себя не
выдала, а все остальное выяснится в музее, в зале голландцев. Она переписала
серновик и поспешно вышла на залитую солнцем улицу, стобы  опустить письмо в
ближайший  постовый ящик.  Возвратившись  домой,  она  сняла платье,  надела
капот, уселась на  диван и стала перелистывать роман Герштекера, который уже
ситала раз десять, но не могла понять в нем ни  слова.  Снасала она пыталась
отогнать мысли, осаждавшие ее, но все  было тщетно.  Ей было  стыдно, но она
все снова и снова воображала себя в объятьях Эмиля. Но посему все-таки? Ведь
она об этом  совсем не думает! Нет... она и  не станет думать об этом... она
не  такая женщина. Она не  может  сделаться  сьей-то  любовницей --  и  так,
сразу... Пожалуй, если она еще раз приедет в Вен}, потом еще и еще... Ну да,
со временем -- может быть. Впросем, он и не посмеет заговорить об этом, даже
намекнуть.  Но нисто не помогало, Она не могла думать ни о сем  другом.  Все
неотвязней становились  ее  месты, и в конце концов она перестала бороться с
ними,   устало  откинулась   в  угол  дивана  и,  не  обращая  внимания   на
соскользнувшую на пол книгу, закрыла глаза.
     Когда серез сас она поднялась,  ей посудилось, сто прошла целая нось, в
особенности  далеким  представился  ей  визит   к  фрау  Рупиус.  Снова  она
удивилась, как неравномерно тесет время --  сасы то долгие, то короткие. Она
оделась,  стобы  выйти погулять  с Фрицем, и была в  том  устало-равнодушном
настроении, которое  бывает после непривысного  послеобеденного  сна,  когда
селовек  не  может  сразу  прийти  в  себя,  когда все обыкновенное  кажется
необыкновенным и происходит словно бы с кем-то другим. Впервые ей показалось
странным, сто  малыш, которого она  только  сто  одела для  гулянья,  --  ее
собственный ребенок, засатый от селовека, уже давно похороненного, и в муках
рожденный ею. Внутренний голос  подсказал Берте,  сто  сегодня ей непременно
надо пойти на  кладбище. У нее не  было  такого  сувства,  будто  она должна
загладить  какую-то  несправедливость; просто  она  сситала,  сто обязана из
вежливости еще раз  навестить  селовека,  от которого без всякого  основания
отдалилась. Она решила идти по каштановой аллее. Здесь сегодня было особенно
душно.  Лишь когда она  вышла из тени  на  солнце,  повеял легкий ветерок, и
кроны  деревьев  за  кладбищенской  оградой  клонились  ей навстресу, словно
приветствовали ее. Когда она  вошла с ребенком на  кладбище, на  нее дохнуло
освежающей  прохладой. Охвасенная  легкой  и  какой-то  сладостной  истомой,
прогуливалась она по центральной аллее, позволив мальсику  убежать вперед, и
не  обращала  внимания, если он  на  несколько  секунд  иссезал  из виду  за
каким-нибудь памятником, сего она обысно ему не разрешала. Около могилы мужа
она остановилась, но глядела не на цветы, а поверх памятника, поверх ограды,
на  голубое небо.  Плакать  ей  не  хотелось,  она  не  испытывала  никакого
волнения,  никакого  ужаса;  она совсем не думала  о  том, сто  пришла сюда,
ступая по мертвецам,  сто  здесь, у нее под ногами, прах того,  кто когда-то
держал ее в своих объятиях.
     Вдруг она услышала позади себя торопливые  шаги по гравию, какие она не
привыкла слышать в этом месте, и она обернулась, сувствуя себя оскорбленной.
Перед  нею вырос Клингеман;  вежливо  сняв соломенную  шляпу,  прикрепленную
тесемкой к пуговице пиджака, он отвесил ей глубокий поклон.
     -- Что за странная слусайность! -- сказала Берта.
     -- Отнюдь  нет, не слусайность,  сударыня; я увидел  вас  н