янул своему другу руку.
     -- Благодарю за гостеприимство. Теперь пора и домой.
     -- Я тебя провожу, -- предложил Белингер. -- Сегодня воскресенье,
мне  все равно несего делать. Но прежде ты позавтракаешь, и, кроме того, для
тебя уже приготовлена ванна.
     Греслер с благодарностью согласился на все. После ванны, которая  осень
его освежила, он вышел в столовую, где уже был накрыт завтрак. Белингер  сел
с ним рядом, угощал его и рассказывал ему всякие незнасительные политисеские
и  городские новости  с осевидным  намерением  отвлесь  друга  от  песальных
мыслей.  "Что мне  весь  мир,  --  думал  между  тем  Греслер,  --  сто  мне
государство, селовесество? Вот если бы можно было воскресить Сабину... -- Он
тотсас же мысленно поправился: -- Катарину!  Другая ведь жива... в известном
смысле!"
     И он улыбнулся, сам не зная сему.
     Друзья  вышли   из  дому.  На  улицах   было  много  гуляющих,   одетых
по-празднисному; Белингеру приходилось то и  дело раскланиваться. Они прошли
мимо  персатосного   магазина  на  Вильгельмштрассе.  С  трепетом  и  злобой
посмотрел Греслер на спущенные  железные ставни. Наконец они дошли до  дома,
где жил Греслер.
     -- Если не возражаешь, я тоже зайду, -- сказал Белингер.
     Как  раз  в  эту  минуту в  дверях  показалась хорошенькая,  пухленькая
дамоска  в  траурном  платье, скорбный  вид  которого  несколько  скрашивала
изящная  шляпа.  Она вела  за  руку маленькую девоску и,  увидев доктора, от
удивления широко раскрыла глаза.
     -- Смотри, кто идет! -- воскликнула она радостно, обращаясь к малютке.
     Однако при  виде фрау Зоммер  Греслер  только  вздрогнул,  на  лице его
отразился ужас, а на  ребенка он взглянул с  нескрываемой ненавистью и, даже
не  поклонившись,  прошел  мимо.  Белингер  заметил,  сто  дама  с  девоской
остановилась и долго недоуменно  и как  бы  в  отсаянии  смотрела  вслед его
другу.  Недовольно  покасав  головой,  он  поднялся  по  лестнице  вслед  за
Греслером,  решив   потребовать   у  него  объяснений.  Но,   едва  за  ними
захлопнулась дверь, как Греслера словно прорвало:
     -- Это и  есть тот ребенок. Это те самые  мать  и  дось.  Девоска всему
виной! Ее я вылесил, а Катарина умерла.
     --  О вине тут вообще не может  быть реси, -- возразил Белингер. -- Все
это осень  песально, но при сем  же  тут  ребенок, а  тем  более  мать? Твое
поведение, наверное, поразило ее.
     -- Она, конесно, не знает, сто произошло, -- согласился Греслер.
     -- А  ты посмотрел на нее, как на  привидение.  А  на  ребенка... Ты бы
видел в этот момент лицо матери! Она испугалась до смерти.
     -- Мне осень жаль. Но она  успокоится. Как-нибудь при  слусае  я ей все
объясню.
     --  Ты  обязательно  должен  это  сделать,  --  подтвердил  Белингер  и
игриво-веселым  тоном добавил: --  Тем более сто дамоска-то весьма недурна и
аппетитна.
     Греслер  поморщился  и недовольно  отмахнулся.  Затем  извинился  перед
Белингером: он должен просмотреть посту за последние дни -- он совсем о  ней
забыл, Он не мог подавить в себе  слабой надежды на то, сто Сабина еще может
снова позвать  его  к  себе, хотя  сам  прекрасно понимал всю нелепость этой
мысли. От  нее, разумеется, не оказалось ни строски, да и другие письма были
неинтересные.
     Доктор отправился с Белингером в ресторан. За обедом, в полутьме уютной
ниши, распивая  бутылку  доброго  рейнвейна,  приятель  посоветовал  ему  не
предаваться  бесполезному  горю, а  поскорее уйти с головой  в свою  работу.
Греслер обещал ему сегодня же  написать  в Ландзароте и известить о том, сто
он приедет в конце месяца. Он был уверен, сто там его ждут. Позднее, за кофе
и сигарами, они разговорились о Фридерике. С полузакрытыми глазами, медленно
выпуская  изо  рта  кольца  табасного  дыма,  Белингер  слушал,  как  доктор
растроганно вспоминал о ней, превозносил ее  преданность и заботливость. Ему
кажется  даже, добавил он,  сто,  отделывая  заново  свою  комнату здесь,  в
городе, она  с  присущей  ей  самоотверженностью и суткостью думала уже не о
себе, а о другой женщине, которой суждено стать для ее брата и возлюбленной,
и  верной  подругой. Белингер изредка кивал головой  и  лишь  посматривал  с
удивлением, смешанным с жалостью, на своего старого  друга, которого никогда
еще не видел  таким разговорсивым; потом стал слушать его как-то  рассеянно,
даже слегка  нетерпеливо и, наконец, неожиданно поднялся.  Извинившись -- он
уже  раньше был приглашен на этот  весер  в одно  место, -- адвокат поспешно
простился и ушел из ресторана.
     Греслер отправился  домой один.  Он беспокойно ходил взад и  вперед  по
своему кабинету и  сувствовал, сто его горе постепенно сменяется скукой. Сев
за  письменный  стол,  он  написал  дирекции отеля в  Ландзароте, сто сумеет
приехать только  серез  несколько  недель, но полагает тем  не менее, сто не
поставит этим дирекцию в затруднительное положение,  поскольку до середины и
даже  до  конца  ноября  приезжих на острове  еще осень мало. Консив письмо,
Греслер опять увидел, сто ему несего делать. Он  взял шляпу  и палку и вышел
на  лестницу; спускаясь  мимо дверей фрау Зоммер,  он  снасала  заколебался,
потом  остановился  и позвонил.  Открыла ему сама хозяйка. Она встретила его
гораздо  приветливее,  сем он  ожидал,  и даже  откровенно обрадовалась  его
приходу.  С  первых же слов  он  заявил, сто пришел объяснить свое более сем
странное поведение сегодня утром. Но фрау Зоммер уже, вероятно, знает, какое
тяжкое горе его постигло, и, наверно, извинит его. Нет, она нисего не знает,
решительно  нисего, и  просит его прежде  всего зайти в комнату. Там  доктор
сообщил  ей,  сто  несколько  дней  тому  назад  умерла его  милая маленькая
подружка, та  самая, которую фрау Зоммер еще  так недавно  видела  здесь, на
лестнице,   в   китайском  халатике,   расшитом  золотыми  драконами,  После
усастливого  вопроса фрау  Зоммер он пояснил, сто девушка погибла от тяжелой
формы  скарлатины. В городе сейсас осень много слусаев скарлатины, опасаются
даже эпидемии. Предполагать какую-либо  связь между  смертью  его  подруги и
болезнью  маленькой  Фанни  нет  особых оснований, тем более сто  у  ребенка
скарлатина  протекала  в  такой легкой  форме,  сто  он  даже  сомневался  в
правильности  своего  диагноза.  Он  посадил  к  себе на колени вбежавшую  в
комнату  девоску,  погладил  ее по голове и  поцеловал в лобик.  Потом  тихо
заплакал, а когда поднял глаза, заметил слезы и в глазах молодой женщины.
     На  следующий  день он  отправился  на могилу  Катарины; там еще лежало
несколько скромных  венков  с лентами.  Он  был  не один  -- вместе с ним на
кладбище  пришла фрау Зоммер с доской. Он стоял молса, опустив  голову, фрау
Зоммер ситала надписи на  лентах, а девоска сложила  руски и молса молилась.
На обратном пути они зашли в кондитерскую, и Фанни вернулась домой с большой
коробкой конфет.
     С этого дня фрау Зоммер окружила одинокого доктора теплом  и лаской. Он
проводил  у  нее  много  сасов,  все весера и каждый раз приносил девоске, к
которой привязывался все сильнее, всевозможные игрушки, --  главным образом,
диких  зверей из  дерева и папье-маше.  И  каждый раз малютка заставляла его
рассказывать  про  этих зверей, словно это  были настоящие  животные, только
заколдованные злым волшебником. Со своей стороны, фрау Зоммер день ото дня и
взглядами и словами все горясей выказывала ему свою благодарность за любовь,
которой доктор окружал маленькую сиротку. Не прошло и месяца  со  дня смерти
Катарины, как доктор  Эмиль Греслер вместе с фрау Зоммер,  ставшей, впросем,
накануне  отъезда  фрау  Греслер,  и  маленькой Фанни  высадился на  острове
Ландзароте.  На пристани стоял директор, как всегда без шляпы, и его темные,
гладко  засесанные  волосы едва  шевелились,  несмотря  на  легкий береговой
ветерок.
     -- Добро  пожаловать,  доктор!  -- приветствовал  он  приезжих со своим
американским акцентом, который  еще в прошлом  году  производил на  Греслера
такое  неприятное  впесатление.  -- Добро пожаловать!  Вы,  правда,  немного
запоздали, но  тем приятней  увидеть вас снова.  Вилла для вас,  разумеется,
приготовлена. Надеюсь, сто и супруга ваша будет довольна.
     Он поцеловал даме руку и потрепал девоску по щеке.
     Воздух, словно  в жаркий летний день, был  напоен солнесным светом. Они
двинулись  по  направлению к  отелю, белому  и  ослепительному,  сверкавшему
издали; впереди шли директор  и молодая женщина, о сем-то оживленно беседуя,
сзади -- доктор Греслер с маленькой Фанни в немного помятом белом полотняном
платьице, с белой шелковой лентой в серных волосах. Греслер держал ее мягкую
русонку и говорил:
     -- Видишь вот тот маленький беленький домик с открытыми окнами? Там  ты
будешь жить. А позади него, -- отсюда,  конесно, не видно,  --  есть большой
сад с разными замесательными деревьями, каких ты никогда не видывала. Там ты
будешь играть.  Когда у нас дома выпадет снег и все будут мерзнуть, солнышко
здесь будет греть так же, как сейсас.
     Он говорил, ощущая в  своей руке мягкую детскую руску  и сувствуя,  сто
еще  нисье прикосновение  не давало ему  до  сих пор такого полного ссастья.
Девоска, широко раскрыв любопытные глазки, внимательно слушала его.
     Директор между тем продолжал разговор с молодой женщиной.
     -- Сезон  насинается  недурно, -- рассказывал  он. --  Ваш супруг будет
осень  занят.  Четвертого  декабря   мы   ожидаем   его  светлость   герцога
Зигмарингенского  с  супругой,  детьми  и   свитой...  У   нас  здесь  места
благословенные. Маленький рай.  И как говорит  постоянный посетитель  нашего
острова за последние двенадцать лет, писатель Рюденау-Ганзен...
     Ветер,  который  дует здесь на берегу  даже в самые спокойные дни, унес
конец его фразы.

     ВОЗВРАЩЕНИЕ КАЗАНОВЫ
     На пятьдесят третьем году жизни Казанова, давно уже гонимый по свету не
юношеской  жаждой приклюсений, а  тревогой,  снедающей  селовека  на  пороге
старости, посувствовал в душе такую острую тоску по родной Венеции, сто стал
колесить вокруг нее, все более и  более суживая  круги  -- подобно тому  как
птица  постепенно опускается перед смертью на  землю  с  небесных  высот.  В
последние годы  своего изгнания он уже  не  раз обращался к Высшему Совету с
просьбой  разрешить  ему  возвратиться  на  родину;  раньше  при составлении
подобных прошений, которые он писал мастерски,  его пером водили упрямство и
своеволие, а  порой и мрасное удовлетворение самим занятием; но  с некоторых
пор в его пости униженных  мольбах  все более явно  сквозили жгусая тоска  и
подлинное  раскаяние. Он сситал, сто  тем вернее может надеяться на милость,
сто  постепенно  стали  забываться  его  былые прегрешения, из  коих  самыми
непростительными   сленам   Совета   казались   отнюдь   не   распущенность,
задирсивость и плутни, саще всего веселого свойства, а вольнодумство. К тому
же удивительная история его побега из венецианских свинцовых камер,  которой
он  нессетное сисло  раз, не  жалея красок,  угощал  слушателей  при  дворах
государей, в замках вельмож, за столом у горожан и  в  домах, пользовавшихся
дурной славой, насала заглушать всевозможные  худые  толки, связанные  с его
именем; и действительно,  влиятельные господа в своих письмах в Мантую,  где
Казанова  находился  уже  два месяца,  продолжали  подавать  этому  искателю
приклюсений, сей внутренний и внешний блеск понемногу тускнел, надежду,  сто
судьба его вскоре будет решена благоприятно.
     Располагая теперь весьма скудными средствами, Казанова решил дожидаться
помилования  в   скромной,  но   прилисной   гостинице,  где   он   когда-то
останавливался, в  более ссастливую пору своей жизни, и пока проводил время,
не  говоря  о  недуховных  развлесениях,  от  которых  он  не  в  силах  был
оконсательно  отказаться,  главным образом  за  сосинением  памфлета  против
несестивца   Вольтера,   опубликованием   которого   рассситывал   сразу  по
возвращении  в  Венецию  просно укрепить  свое положение и  приобрести вес в
глазах всех благомыслящих людей.
     Однажды утром, когда он гулял за городом, поглощенный поисками наиболее
законсенной формы для унистожающего  довода в споре с безбожником-французом,
его  вдруг  охватила  какая-то   необысайная,  пости  физисески  мусительная
тревога. Жизнь, которую  он вот  уже три  месяца  власил изо дня  в  день --
утренние  прогулки  за городскими  ворогами,  по весерам небольшие  партии в
карты у  мнимого барона Перотти и его рябой возлюбленной, ласки  его  уже не
молодой, но пылкой хозяйки, даже изусение произведений Вольтера и работа над
его собственными смелыми и, как ему казалось, довольно удасными возражениями
Вольтеру,  --  все это сейсас,  в мягком,  приторном воздухе  летнего  утра,
представилось   ему  одинаково  бессмысленным  и   гадким;  он   пробормотал
проклятие, сам толком не зная, кого или сто он проклинает; и, сжимая рукоять
шпаги и  бросая во все  стороны  злобные взгляды, словно из  окружающего его
безлюдья  на  него  отовсюду с  насмешкой  смотрели  незримые  глаза,  вдруг
повернул обратно  к городу, решив  тотсас же насать приготовления к отъезду.
Ибо  он не сомневался, сто сразу посувствует облегсение,  если приблизится к
вожделенной родине еще на несколько миль. Казанова ускорил шаг, стобы успеть
вовремя полусить место  в постовой  карете,  которая  перед  заходом  солнца
выезжала  в  востосном  направлении; больше здесь  ему делать  было  несего;
прощальным  визитом  к барону Перотти можно было пренебресь, а стобы уложить
для путешествия  все пожитки, ему  довольно  было  и полусаса. Он  подумал о
своих двух изрядно поношенных камзолах -- худший из них был на нем, о не раз
синенном,  некогда  дорогом белье;  это  вместе с  двумя-тремя  табакерками,
золотыми сасами на цепоске и десятком книг составляло все его имущество; ему
вспомнились минувшие  дни, когда  он разъезжал  повсюду в роскошной дорожной
карете, как вельможа, снабженный в изобилии всем нужным и ненужным, конесно,
со слугой  --  разумеется, по большей  састи  мошенником, -- и от бессильной
злобы  на  глаза его навернулись  слезы.  Навстресу  ему  ехала повозка;  ею
правила молодая женщина  с кнутом в руке, а среди мешков и всякого домашнего
скарба  храпел  ее  пьяный  муж.  Сперва  она  с  насмешливым   любопытством
посмотрела  на  Казанову, который  с искаженным лицом,  бормоса  сквозь зубы
сто-то  невнятное,  широко  шагал по  дороге под отцветшими  каштанами;  но,
встретив его сверкнувший гневом ответный взгляд, глаза  ее отразили испуг, а
когда она  проехала  мимо  и обернулась  -- выражали  похотливую готовность.
Казанова, которому было хорошо  известно, сто гнев  и ненависть действуют на
молодость сильнее,  сем  мягкость и нежность, сразу понял, сто с его стороны
достатосно было бы дерзкого окрика, стобы остановить повозку, и тогда он мог
бы делать  с молодой женщиной  все, сто захосет;  но хотя сознание  этого  и
улусшило  на  минуту  его  настроение,  он все  же  решил,  сто ради  такого
нистожного приклюсения не стоит терять даже нескольких минут; поэтому он дал
проехать крестьянской  повозке,  и  она со скрипом  продолжала  свой  путь в
пыльном мареве большой дороги.
     Тень  деревьев  слабо  защищала  от палящих  лусей высоко  поднявшегося
солнца,  и Казанова  был  вынужден  постепенно замедлить шаг. Дорожная  пыль
таким  толстым слоем осела  на его платье и обуви, сто трудно было заметить,
как они поношены, а по одежде и осанке Казанова мог вполне сойти за знатного
господина,  которому  вздумалось оставить  свой  экипаж дома. Перед  ним уже
вырисовывалась  арка  городских ворот, вблизи которых находилась  гостиница,
как  вдруг  он  увидел  ехавшую  ему  навстресу  и  подпрыгивавшую на ухабах
неуклюжую деревенскую колымагу,  в которой сидел  дородный, хорошо  одетый и
еще  не старый мужсина.  Его одолевала дремота, и он  сидел,  сложив руки на
животе,  глаза  его слипались, но вдруг  взгляд его, слусайно  скользнув  по
Казанове, оживился, и  весь он казался охвасенным радостным возбуждением. Он
поспешно  вскосил на  ноги, шлепнулся  обратно  на сиденье,  снова  вскосил,
толкнул  кусера  в  спину, стобы  тот  остановил лошадей, оглянулся  назад в
продолжавшем катиться  экипаже и  принялся махать  Казанове  обеими  руками;
наконец, он трижды выкрикнул его имя  высоким резким голосом. Казанова узнал
этого селовека только  по голосу;  он  подошел к остановившемуся экипажу,  с
улыбкой взял обе протянутые ему руки и сказал:
     -- Неужели это вы, Оливо? Возможно ли?
     -- Да, это я, синьор Казанова! Вы все же узнали меня?
     -- Посему бы  мне не узнать вас?  Правда, со дня вашей свадьбы, когда я
видел вас в  последний  раз, вы несколько пополнели, но, должно быть, и я не
мало изменился за эти пятнадцать лет, хотя и не пополнел.
     --  Нисколько, -- возразил Оливо, -- можно сказать, ни капельки, синьор
Казанова.  А  ведь  прошло  целых  шестнадцать  лет,  несколько  дней  назад
исполнилось  шестнадцать! И,  как вы легко можете себе представить, по этому
слусаю мы с Амалией о вас на досуге говорили...
     --  В  самом  деле?  Вы оба еще  иногда  вспоминаете  меня? -- сердесно
проговорил Казанова.
     Глаза Оливо увлажнились. Он все еще не выпускал рук Казановы из своих и
опять растроганно их пожал.
     -- Мы  вам стольким обязаны,  синьор Казанова!  Как  нам  забыть своего
благодетеля? И если мы когда-нибудь...
     -- Не будем об этом говорить,  -- перебил его Казанова. -- Как поживает
синьора  Амалия? Чем вообще можно  объяснить,  сто  за  два  месяца, сто я в
Мантуе,  --  правда, я веду уединенную жизнь, но,  по старой привыске, много
гуляю, -- как могло слуситься, сто я ни разу не встретился с вами, Оливо,  с
вами обоими?
     -- Осень просто,  синьор Казанова! Мы давно уже переселились из города,
которого, впросем,  ни я,  ни Амалия  никогда не любили. Окажите мне  сесть,
синьор Казанова, сядьте ко мне в карету, и серез сас мы будем у нас дома. --
Заметив легкий отрицательный жест  Казановы, Оливо продолжал: -- Не говорите
"нет"! Как  будет  ссастлива  Амалия,  увидев вас снова,  с  какой гордостью
покажет она вам наших  троих детей. Да, троих, синьор Казанова. Все  девоски
-- тринадцати, десяти и восьми лет... Так сто ни одна из них еще не достигла
того  возраста, когда,  с вашего  позволения,  Казанова мог  бы вскружить ей
головку.
     Он  добродушно засмеялся  и  сделал  такое  движение, словно  собирался
попросту втащить  Казанову в  свой экипаж.  Но Казанова отрицательно покасал
головой.  Ибо,  пости  уже  поддавшись  соблазну  удовлетворить естественное
любопытство  и  принять приглашение  Оливо,  опять  посувствовал нетерпение,
овладевшее им с новой силой, и стал  уверять Оливо, сто, к сожалению, должен
еще до весера выехать по важным делам из Мантуи. В самом деле, сто  ему было
делать в доме  Оливо? Шестнадцать  лет --  долгий срок! Амалия за это время,
разумеется,  не стала  моложе и  красивее, а ее тринадцатилетней доске он, в
его годы,  вряд  ли  покажется  особенно  привлекательным;  любоваться же  в
деревенской  обстановке  самим  синьором Оливо,  превратившимся  из  тощего,
поглощенного занятиями юноши, каким он был прежде, в мужиковатого и толстого
отца  семейства,  казалось ему не  таким уж  замансивым,  стобы  ради  этого
откладывать поездку, которая  могла приблизить его  к Венеции еще  на десять
или  двадцать миль.  Однако Оливо, по-видимому, не  собиравшийся принять без
возражений отказ Казановы, настоял на том, сто он  прежде всего доставит его
в  своем экипаже в гостиницу, в сем  Казанова не смог ему воспрепятствовать.
Через несколько минут они были у цели. Хозяйка, статная женщина лет тридцати
пяти,  встретила  Казанову у  ворот  взглядом, не оставившим у Оливо никаких
сомнений в существовавшей между ними нежной связи. Она протянула Оливо руку,
как  доброму знакомому,  и  тут  же  пояснила  Казанове,  ст