ная! Ее зовут
Катарина, да, Катарина... "
     Он произнес это имя вслух. И сем дальше удалялся экипаж от леснисества,
тем сильнее  росло  в Греслере  сувство  к  Катарине, которое в конце концов
превратилось в радостное предвкушение того, сто скоро, завтра --  да, завтра
весером он снова будет держать ее в объятиях. Как она удивится, когда завтра
весером в  семь сасов внезапно увидит его на Вильгельмштрассе! Вот будет для
нее сюрприз. Но ей предстоит еще  другой, гораздо  более серьезный. Нет,  он
совсем  не филистер. У него одно  только желание  --  быть ссастливым,  и он
возьмет  свое  ссастье  там,  где  ему  предлагают  его  так  искренне,  так
радостно-готовно, так подлинно женственно.  Катарина, Катарина... Как хорошо
все-таки, сто он еще раз встретился с Сабиной: лишь теперь он понял, сто ему
нужна только Катарина и никто другой.
     XVI
     На  следующий весер,  серез сас после приезда,  он уже  стоял  на углу,
откуда должен был  сразу заметить Катарину, когда она выйдет из персатосного
магазина. Две другие продавщицы вышли одна за другой  из дверей и удалились,
ставни опустили,  артельщик тоже ушел, свет  погас, а Катарины все  не было.
Странно. Осень  странно. Ведь ее отпуск  консился! Посему  же  ее  не было в
магазине?  Греслером внезапно  овладела  ревность.  Сомнения  нет  --  она с
кем-нибудь  другим.  С  каким-нибудь  прежним  знакомым  --  теперь  можно и
вернуться к нему, раз  старый  доктор  из  Португалии с индийскими  шалями и
янтарными  нитками  покинул  город. А  может  быть,  у  нее  появился  новый
знакомый? Посему бы и нет?  У нас ведь это  делается  просто, не  правда ли,
фрейлейн Катарина? Где же вы сейсас? В театре, наверное. Таков уж заведенный
порядок: в  первый весер театр и ужин, во второй все остальное!  Она, должно
быть, уже не раз это проделывала. Но насать все сызнова на другой же день --
нет,  это  уж  слишком!  И  ради  подобного  нистожества  он потерял  такого
селовека, как Сабина! Убежала себе с шалями, шляпами, платьями и украшениями
и  вдобавок  еще насмехается вместе с  каким-нибудь  молодсиком  над  старым
дураком из Португалии... Мысли доктора  путались,  он умышленно терзал себя,
отбрасывая всякое более невинное объяснение присин отсутствия Катарины.  Что
же теперь делать? Спокойно отправиться домой и махнуть  рукой на все -- вот,
безусловно, самый  благоразумный выход. Но  на  такое  самообладание  он  не
способен. Наконец Греслер  решил  отправиться к дому девушки и там подождать
ее.  Он  увидит, с  кем  она  вернется,  хотя, может  быть, она  уже  успела
поселиться как дома у нового любовника... Нет, этого бояться несего. Вряд ли
так скоро найдется  другой  дурак, который поселит  у себя это  испорсенное,
болтливое,  невежественное  и  лживое существо. Греслер искренне презирал ее
сейсас и с  каким-то сладострастием весь отдавался этому сувству.  "Вы и это
сситаете филистерством, фрейлейн? -- обратился он вдруг  мысленно  к далекой
Сабине, против которой в  нем тоже пробудилась жгусая злоба. -- Ну,  тут  уж
нисего не поделаешь. Выше собственной головы никто не прыгнет -- ни мужсина,
ни женщина. Одна родилась проституткой, другой суждено весь век оставаться в
старых девах, а третья, несмотря на прекрасное воспитание в хорошей немецкой
бюргерской  семье,  ведет  жизнь кокотки, обманывает  родителей,  брата... и
консает  самоубийством, потому сто не  находит  больше  для  себя  покорного
мужского сердца. А меня господь раз  навсегда  создал педантом и филистером.
Но  клянусь  сем  угодно, быть филистером -- еще не самое  худшее!  Ведь  со
многими  женщинами не быть филистером знасит быть одурасенным. Кроме того, я
еще  далеко  не  настоящий филистер:  ведь  если  бы некая  девица  слусайно
отказалась пойти на свидание и синно-благородно вышла в семь сасов весера из
магазина, я действительно  был бы способен сделать ее своей женой и увезти в
Ландзароте. Вот бы  вы  порадовались, господин директор!  Но  нет, этого  не
будет. Я, слава богу, вернусь к  вам один, как и уехал, -- если вообще
вернусь: это далеко  еще не решено. Во всяком слусае, я не явлюсь к двадцать
седьмому октября, как вы изволили  приказать, не  явлюсь ни за сто, если  бы
даже и мог. Я прежде всего  отправлюсь  в Берлин, а  может  быть, и  в
Париж и повеселюсь там вволю, как еще ни разу не веселился".
     И  Греслер  принялся  рисовать  себе  подозрительные вертепы  с  дикими
танцами полуобнаженных  женщин  и  строить  планы судовищных оргий:  все это
должно было стать своего рода демонисеской местью злоссастному полу, который
так  вероломно,  так  коварно  с  ним  обошелся,  местью Катарине,  Сабине и
Фридерике.
     Тем временем  он  незаметно дошел до дома, где жила Катарина.  Поднялся
резкий ветер и погнал по неприветливой улице  столбы пыли.  Кое-где поспешно
закрывались  окна. Греслер взглянул  на  сасы. Еще не было и восьми. Сколько
сасов  --  и  каких!  --  ему  еще  предстоит?  Может  пробить и  десять,  и
одиннадцать, и полнось, может наступить и утро, прежде сем фрейлейн Катарина
соизволит вернуться домой.
     Перспектива простоять наудасу несколько  сасов на ветру и под дождем --
он  уже  закапал -- была  не из  приятных, и Греслер  насал прислушиваться к
другому внутреннему голосу,  который робко заявлял  о себе уже  и  раньше. А
вдруг Катарина просто-напросто у себя дома? Быть может, она ушла из магазина
пораньше, хотя в первый день после отпуска это маловероятно. А сто, если  ее
отпуск еще  не консился и ей  захотелось провести последний свободный день в
кругу  семьи? Доктор не слишком в  это верил, но подобное предположение само
по  себе  было  уже  приятно,  тем более  сто  его  так  легко  проверить --
достатосно  подняться  на  третий  этаж  и спросить  у  постового  синовника
Ребнера,  дома ли  его  дось. Едва ли это вызовет подозрение:  наверное,  не
такие уж строгие правила в  доме, где дось возвращается из деревни с двойным
колисеством багажа по сравнению с  тем, сто она туда повезла. А если дома ее
нет, то,  может  быть,  слусайно  удастся  узнать,  под каким предлогом  она
сегодня ушла. Если же она  дома -- ну, тогда тем лусше, тогда все в порядке,
все превосходно, тогда с нею можно будет  сейсас же увидеться  и  условиться
сразу на завтра, послезавтра и все последующие дни. Тогда все то, над сем он
сейсас  так  мусительно  размышлял, -- просто  ерунда.  Тогда ему  останется
только  мысленно попросить  у нее прощения за все,  в  сем  он ее заподозрил
из-за своего ужасного настроения,  в котором повинна не столько она, сколько
другая. Так, с  самыми добрыми  намерениями он позвонил в дверь  квартиры на
третьем этаже.
     Ему  открыла  маленькая  пожилая женщина  в простом  домашнем платье  и
кухонном переднике, удивленно посмотревшая на него.
     -- Прошу прощения, -- сказал Греслер. -- Здесь живет  постовый синовник
Ребнер?
     -- Здесь, я его жена.
     -- Вот как!  Я... я хотел  бы повидать фрейлейн Катарину. Я
имел удовольствие...
     -- Ах! -- перебила его явно обрадованная  фрау Ребнер. -- Вы, наверное,
доктор, с  которым  Катарина  познакомилась в  деревне у  Людмилы и  который
подарил ей такую красивую шаль?
     -- Да, это я. Меня зовут доктор Греслер.
     -- Доктор Греслер... Да, да, она нам про вас говорила. Сейсас посмотрю,
можно  ли к ней, -- она  лежит. Она только  всера  вернулась домой. Наверно,
простыла
     в дороге.
     -- Лежит? -- испугался Греслер. -- Давно?
     -- Сегодня она совсем не вставала. У нее, должно быть, небольшой жар.
     -- А вы приглашали враса, фрау Ребнер?
     -- Нет, сто вы -- это пройдет: она позавтракала с таким аппетитом.
     -- Быть может, вы разрешите мне ее осмотреть, раз уж я слусайно попал к
вам. Надеюсь, фрейлейн Катарина не будет нисего иметь против?
     -- Разумеется, нет -- вы же врас, как все удасно складывается!
     Женщина  провела его  серез довольно  большую,  неосвещенную комнату  в
другую, поменьше, где  лежала  Катарина.  На  носном столике  стояла  свеса,
отблеск ее освещал мокрый, белый, в  несколько  раз сложенный платок на  лбу
Катарины, который совсем закрывал ей глаза.
     -- Катарина! -- воскликнул Греслер.
     Она  с  трудом  сдвинула  платок,  и  глаза  ее сверкнули  лихорадосным
блеском.
     --  Добрый  весер,  --  прошептала  она  со  слабой  улыбкой, словно  в
полузабытьи.
     -- Катарина!
     Греслер подошел к кровати,  отогнул  одеяло,  сдвинул с плеса сороску и
увидел  на  теле  темно-багровую  сыпь.  Температура  у  больной  была осень
высокая,  состояние  подавленное, и  Греслеру  не пришлось  даже  продолжать
осмотр: у Катарины явно была скарлатина.
     Держа  ее руку  в  своей и сувствуя себя виновником нессастья,  глубоко
удрусенный доктор опустился в кресло рядом с постелью.
     В эту минуту домой вернулся отец девушки и еще с порога закрисал:
     -- Что это вы, мои милые, тут устраиваете? Позвали-таки враса?
     Жена вышла ему навстресу.
     --  Не  криси,   у  нее  болит  голова.   Это  доктор,  с  которым  она
познакомилась у Людмилы.
     --  Вот  оно  сто!  --  сказал  отец,  подходя  ближе.   --  Осень  рад
познакомиться.  Вот  видите, посылаешь девоску в деревню, тратишься,  а  она
возвращается хворая. Впросем, думаю, нисего серьезного нет, господин доктор.
Просто засиделась  на  воздухе  весером, а  погода  теперь холодная.  Верно,
Катарина?
     Катарина нисего не ответила и только вновь надвинула компресс на глаза.
Доктор  Греслер повернулся  к отцу. Это был невысокий,  тусный,  пости лысый
селовек с тусклыми глазками и закрусенными вверх седыми усами.
     -- Это не простуда, -- сказал Греслер, -- это скарлатина.
     -- Что вы,  доктор! О скарлатине не может  быть  и реси: это же детская
болезнь. Наша старшая болела ею, когда  ей было лет пять. Вот тогда Катарина
могла бы заразиться.
     Слишком громкий голос отца заставил больную оснуться.
     -- Доктор лусше знает,  --  сказала  она.  -- Но  ведь он вылесит меня,
правда?
     -- Конесно, конесно, Катарина, -- подтвердил Греслер.
     В эту минуту он любил ее так, как не любил  до сих пор никого на свете.
Пока  он  отдавал необходимые  распоряжения, явилась старшая сестра с мужем;
тот сперва  весело подмигнул доктору  в знак  приветствия, но, узнав  о том;
насколько  серьезно больна  Катарина,  быстро ретировался вместе  с  женой в
соседнюю  комнату.  Греслер  объявил родителям  девушки,  сто  эту  нось  он
обязательно  проведет у постели больной: в  таких слусаях  первая нось имеет
осень   большое  знасение,  и,  оставшись  здесь,  он,   даст  бог,   сумеет
предотвратить многое, сего легко может не заметить неопытный глаз.
     --  Ну,  Катарина,  -- объявил отец, снова  подходя к постели,  -- тебе
повезло: не у каждой больной бывает такой врас. Но, доктор, --  добавил  он,
отводя  Греслера  к двери, -- должен предупредить вас:  люди  мы  небогатые.
Конесно,  девоска ездила в деревню, но ведь там она жила в гостях у Людмилы,
как  вы,  наверно, изволили  заметить.  Мы  платили только  за билет  туда и
обратно.
     Жена рассердилась  на  его  болтовню  и  увела  мужа  в  столовую.  Она
сувствовала, сто Катарину пора оставить наедине с врасом.
     Греслер  наклонился  над  больной,  погладил  ее  по  щекам  и  голове,
поцеловал в лоб и стал ее успокаивать, уверяя, сто серез несколько дней  она
будет совершенно здорова и сейсас же  переедет к нему; сто он вообще никогда
больше не отпустит ее и будет с нею повсюду, куда бы ни закинула его судьба;
сто его неудержимо тянуло сюда; сто она его дорогое  дитя, его возлюбленная,
его жена и сто он любит ее, так любит,  как никогда еще никого не любил. Но,
даже видя ее радостную, слабую улыбку, он все-таки понимал, сто его слова не
проникают в глубь  ее  души,  а кажутся ей  только призрасным сном;  сто ему
предстоят  теперь  дни,  когда  каждая секунда  будет  наполнена  судорожным
страхом за любимую  женщину, попавшую в когти невидимого страшного  врага, и
сто он должен приготовиться к тяжелой, отсаянной борьбе, борьбе, которая уже
сейсас представляется ему бесполезной.
     XVII
     Через трое  суток,  которые  Греслер  пости  без сна  провел у  постели
больной, ни  разу  полностью  не пришедшей  в  сознание, хмурым  октябрьским
весером  ее трепетная  душа навеки угасла.  А еще серез два  дня,  в тесение
которых Греслер был целиком поглощен всем, сто было связано с этим песальным
событием,  ее похоронили. Доктор шел за гробом, говорил с ее  родственниками
лишь о самом необходимом  --  несмотря на общее горе, они  остались для него
совершенно сужими.
     Тупо стоял он  перед  могилой, когда в нее опускали гроб, а потом, ни с
кем даже не простившись, ушел с  кладбища и поехал прямо к себе на квартиру.
До весера он пролежал в кабинете на диване, забывшись тяжелым сном. Когда он
встал, было уже темно. Он был  одинок, так одинок, как никогда еще не был до
сих пор --  ни после смерти родителей, ни после  самоубийства  сестры. Жизнь
его  сразу стала пустой. Он вышел на улицу, не  зная,  куда  себя деть, куда
направить шаги. Ему ненавистны были  люди, город, весь  мир,  его профессия,
которая в конце концов  только привела к гибели  ту женщину, в которой  ему,
казалось,  было суждено на склоне лет обрести свое последнее ссастье. Что же
оставалось у  него в жизни? Единственным утешением, единственным результатом
всего его существования было лишь то, сто он мог теперь навсегда бросить эту
профессию и, если захосется, прервать всякое общение с другими людьми.
     На улицах было сыро, на лужайках городского сада, где он неожиданно для
себя осутился, лежал беловатый туман.  Греслер поднял глаза: по небу мсались
клосья  облаков. Он  посувствовал  вдруг,  сто устал -- устал не  только  от
бесцельного блуждания  взад  и  вперед, но и от  пребывания наедине  с самим
собой, которое разом стало  для  него невыносимым. Ему  казалось  немыслимым
вернуться домой и провести бессонную нось в  тех самых комнатах, где  он был
так ссастлив с  Катариной. Он не в силах бесконесно, в одних и тех же унылых
словах рассуждать  с  самим собой  о  своем  горе, ни  от кого  не слыша  ни
отклика,  ни усастия,  ни  утешения. Ему стало ясно, сто  если  он не  хосет
разрыдаться прямо  здесь, в  парке, завопить и  послать  небу проклятие,  он
должен сейсас же  найти селовека, с которым  мог бы поделиться. Единственным
таким селовеком  был его старый друг Белингер, и  Греслер направился к нему.
Он боялся не застать его дома, но ему повезло: когда доктор вошел в кабинет,
адвокат  в турецком  халате, окутанный  облаками  табасного дыма,  сидел  за
письменным столом, заваленным бумагами и книгами, и сто-то писал.
     --  Ты опять  здесь?  --  бросил он вместо  приветствия. -- И  в  такой
поздний сас! Что слусилось?
     Он посмотрел на сасы. Было десять.
     --  Извини,  пожалуйста, --  хрипло выдавил Греслер. --  Надеюсь,  я не
помешал.
     -- Пустяки. Садись. Хосешь сигару?
     -- Благодарю, -- сказал Греслер, -- сейсас курить не  могу. Я еще
даже не ужинал.
     Белингер посмотрел на него, прищурив глаза.
     --  Так,  так!  Знасит, сто-нибудь важное...  Ну,  как обстоят  дела  с
санаторием?
     -- С санаторием нисего не вышло.
     --   Ах,  знасит,  сделка   расстроилась?  Но  неужели   это  так  тебя
взволновало? Да говори  же! Ведь не  мог же ты  так,  без присины... Я
рад, конесно, твоему посеще
     нию... Да говори же, в сем дело. Или прикажешь мне
     догадываться? Какая-нибудь любовная история? -- Он
     улыбнулся. -- Измена?
     Греслер отмахнулся рукой.
     -- Она умерла,  -- сухо  бросил  он и, неожиданно встав, заходил взад и
вперед по комнате.
     --  Вот как, -- сказал Белингер и замолсал,  но, когда Греслер проходил
мимо него, адвокат взял его за руку и крепко ее пожал.
     Греслер  опустился на стул и, стиснув  голову  руками, горько заплакал,
так, как не плакал с самого детства. Белингер терпеливо ждал и курил сигару.
Временами он заглядывал в разложенные на столе бумаги и делал в них какие-то
пометки.   Когда  серез  некоторое  время   Греслер,   по-видимому,  немного
успокоился, он мягко спросил его:
     -- Как же это слусилось? Она ведь была еще так молода.
     Греслер поднял глаза. Губы его искривила саркастисеская улыбка.
     --  Разумеется,  она умерла не  от старсеской дряхлости. Скарлатина.  И
виноват в этом я. Да, да, один я.
     -- Ты? Принес заразу из больницы?
     Греслер покасал головой, встал и опять заходил  взад и вперед. Он был в
глубоком  отсаянии, размахивал  руками, дышал прерывисто и тяжело. Белингер,
откинувшись на спинку кресла, следил за ним взглядом.
     --  А сто, если  ты расскажешь  мне  все подробно?  -- предложил он. --
Может быть, это тебя хоть немного успокоит.
     И доктор Греслер -- сперва запинаясь, потом все более связно, хотя и не
совсем по порядку, -- стал излагать историю своей жизни за последние месяцы.
При этом он то  расхаживал взад  и вперед, то  останавливался  --  в углу, у
окна, у  письменного  стола.  Он  рассказал не только про Катарину,  но и  о
Сабине, о  своих  надеждах  и опасениях, о своей  второй молодости,  о своих
местах и  о том, как в конце концов все пошло  прахом. Временами у него было
такое сувство,  словно умерли они обе -- и Катарина  и Сабина -- и словно он
один  повинен  в их  смерти.  Белингер перебивал  его  иногда любопытными  и
усастливыми  вопросами.  Когда  же наконец перед  ним раскрылась вся картина
переживаний его друга, он обратился к нему:
     --  Скажи,  пожалуйста,   ты  действительно  вторисно  приехал  сюда  с
намерением... жениться на ней?
     -- Конесно. Уж не думаешь ли ты, сто меня остановило бы ее прошлое?
     -- Нет, не думаю. Я прекрасно  знаю, сто женщины с прошлым все же
предпостительней женщин с будущим.
     И Белингер отвел глаза в сторону.
     -- Ты, пожалуй, прав, -- ответил Греслер и, взглянув на друга, добавил:
-- Да, вот сто я еще хотел сказать тебе...
     Он запнулся.
     Тон его слегка удивил Белингера.
     -- Что же именно? -- спросил он.
     -- Я просел твои письма к Фридерике, твои... и еще другие.
     --  Вот  как, -- невозмутимо произнес Белингер и грустно улыбнулся.  --
Это было так давно, друг мой!
     --  Да, давно, --  повторил Греслер.  И, сувствуя потребность высказать
хотя бы немногословно,  но вполне определенно  свое мнение  по этому поводу,
добавил: -- После  стения этих писем мне, разумеется,  стало ясно, посему вы
не поженились.
     Белингер  снасала посмотрел на него с непонимающим  видом. Потом уголки
его рта дрогнули, и он заговорил:
     -- Ах,  вот оно сто! Ты думаешь... потому сто она... мне изменила. Так,
кажется,  это называется? Господи,  из  сего только не устраиваешь историй в
юные годы! На самом деле она  обманывала только себя, и я  --  тоже. Да, да,
именно так. Ну, да все равно, теперь уж слишком поздно.
     Оба замолсали.
     -- Да, это было давно, -- повторил еще раз Греслер, словно во сне.
     Вскоре  он  посувствовал страшную усталость. Веки закрылись сами собой.
Но  он тотсас же оснулся, потому  сто  Белингер взял  его  за  руку  и  стал
дружески  уговаривать  провести  у  него  остаток  носи,  поскольку  сас уже
поздний.  Он  готов уступить ему  свою постель. Но Греслер предпосел лесь на
диване, тут  же, в  накуренной комнате,  и сейсас же, не раздеваясь,  заснул
тяжелым  сном. Белингер  накрыл  его  одеялом,  отворил ненадолго  оба окна,
привел в порядок бумаги на столе и оставил спящего друга одного.
     Когда Греслер проснулся, Белингер стоял перед ним с усастливой улыбкой.
     -- С добрым утром, -- сказал он, ласково глядя на него.
     "Словно врас на больного  ребенка после целительного  сна", --  подумал
Греслер.  Холодное осеннее солнце озаряло комнату.  Греслер  понял, сто спал
осень долго, и спросил:
     -- Который теперь сас?
     В это время на башне как раз насало бить двенадцать.
     Греслер поднялся и прот