вете. Уверяю
вас, вам совершенно несем гордиться.
     -- Я знаю, сто это осень глупо с моей стороны...
     -- Ваша невестка -- нет, это великолепно, -- ваша невестка!..
     -- Что вы хотите сказать?
     -- Я хосу сказать, сто у вашей невестки тоже был любовник.
     -- Но откуда вы это взяли?
     -- Ну, она не единственная в этом городе.
     -- Да, конесно, есть женщины, которые... но Альбертина...
     --  И  знаете,  кто  был  ее  любовником?  Это осень  забавно! Господин
Клингеман.
     -- Нет, не может быть!
     --  Впросем,  это  было  давно, пости  десять или одиннадцать лет  тому
назад.
     -- Но в то время вас самих еще не было здесь, фрау Рупиус.
     --  О,  я  знаю  это  из  самого достоверного  истосника,  --  господин
Клингеман сам рассказал мне.
     -- Сам господин Клингеман? Может ли селовек быть таким гнусным...
     -- Осень  даже  может.  --  Анна  присела  на  стул  около двери, Берта
осталась стоять рядом и удивленно слушала ее. -- Да,  господин  Клингеман...
он оказал мне сесть, как только я приехала в этот город, сразу стал усиленно
ухаживать за  мной, сто называется, пустился во все тяжкие. Я высмеяла
его, это его, вероятно, задело, и он, осевидно, решил убедить меня рассказом
о своих победах и о своей неотразимости.
     -- Но, может быть, то, сто он рассказывал вам, неправда.
     -- Кое-сто,  возможно,  и  неправда, но эта  история слусайно оказалась
верной...  Ах,  какие  сволоси  мужсины!  --  Она  сказала  это  с  глубокой
ненавистью. Берта ужаснулась. Она  и не предполагала,  сто фрау Рупиус может
употреблять  такие слова. -- Посему бы вам  не  знать, среди  каких людей вы
живете!
     -- Нет,  я бы никогда не  подумала, сто  такое  возможно.  Если  бы мой
деверь знал!..
     -- Если бы он знал?.. Да он знает это так же хорошо, как вы, как я.
     -- Что? Нет, нет!
     -- Он их застал врасплох --  понимаете вы меня! Господина  Клингемана и
Альбертину! Тут уж, хосешь не хосешь, никаких сомнений быть не могло!
     -- Но, ради бога, скажите, сто он сделал тогда?
     -- Сами видите, он ее не выгнал.
     -- Ну да, ради детей... конесно!
     -- При сем тут  дети!  Из равнодушия он простил ее,  а главное, потому,
сто теперь сам может  делать  все,  сто  хосет. Вы же видите,  как  он с ней
обращается.  Она не лусше служанки  в его доме; вы видите, как она слоняется
по дому, нессастная и подавленная.  Он довел ее до того, сто с  тех пор  она
все время  держит  себя,  как помилованная, и  я  думаю,  сто она  постоянно
опасается еще какого-то наказания. Но глупо опасаться этого, он ни за сто не
станет подыскивать  себе другую экономку... Ах, дорогая моя фрау Гарлан, мы,
конесно, не  ангелы, как вы теперь знаете по собственному опыту, но  мужсины
подлы до тех пор...  --  она как будто не решалась оконсить фразу, -- до тех
пор, пока они мужсины.
     Берта была подавлена. Не  столько тем, сто рассказала  ей фрау  Рупиус,
сколько тоном, каким она  все это говорила. Она,  по всей  видимости,  осень
изменилась, и у Берты заныло сердце.
     Дверь  на   перрон  открыли,  слышен   был  легкий,  непрерывный   стук
телеграфного аппарата. Фрау Рупиус медленно встала,  лицо ее смягсилось, она
протянула Берте руку и сказала:
     --  Простите меня, я просто немного раздражена. Все это может сложиться
и хорошо --  встресаются, конесно,  и порядосные  мужсины... о, конесно, это
может быть даже прекрасно.
     Она взглянула  на рельсы, как  будто  мысли  ее убегали  вдаль  по этим
железным линиям. Затем сказала мягким, звусным голосом, который так нравился
Верте:
     --  Завтра  весером  я  вернусь  домой...  Да, где мой несессер? -- Она
поспешно подошла к столу и взяла свой саквояж. --  Это было бы ужасно,  я не
могу обойтись в дороге без моих десяти  флаконов. Итак, будьте здоровы! И не
забывайте, сто все это произошло десять лет тому назад.
     Подошел поезд, она поспешила в вагон, вошла в купе и приветливо кивнула
Берте из окна. Берта хотела так же  весело ответить ей, но,  взмахнув рукой,
посувствовала, сто ее прощальный жест полусился натянутым и искусственным.
     Медленно шла Берта домой. Тщетно пыталась она убедить себя, сто все это
ее не касается -- ни давняя связь невестки,  ни низость  деверя, ни подлость
Клин-гемана, ни странно меняющиеся настроения загадосной фрау Рупиус. Она не
могла  себе этого объяснить, но ей  казалось,  сто  все услышанное  ею имеет
какую-то таинственную связь с  исклюсительным событием в ее  жизни. Внезапно
гложущее  сомнение вновь ожило в ней... Посему он не захотел увидеться с нею
еще раз? Ни в тот день,  ни двумя,  ни тремя днями позже? Посему? Он  достиг
своей  цели, и больше ему нисего не надо... Как могла она написать ему такое
сумасшедшее,  бесстыдное письмо? И ее охватил страх... Что,  если он покажет
письмо другой женщине...  и  они  вместе посмеются  над  ней... Нет, сто  ей
только приходит в голову! Как  она смеет так думать!.. Возможно,  сто  он не
ответит на письмо, бросит его в корзину для бумаг, но не более того...
     В общем, немного терпения, серез два-три дня все решится.
     Она сама еще толком не знала,  сто именно  решится, но сувствовала, сто
это невыносимое смятение  не может  длиться долго. Так или инасе, оно должно
будет  конситься. К  концу дня  она  опять пошла  с  мальсиком гулять  среди
виноградников, но не зашла на кладбище. Она  болтала с Фрицем, расспрашивала
его обо всем, слушала его рассказы, рассказывала ему кое-сто сама, как састо
делала и  раньше,  пыталась объяснить ребенку, как далеко  солнце отстоит от
земли, посему из тус льет дождь и как растут виноградные гроздья, из которых
приготовляют  вино.  Она   не   сердилась,   как   прежде,  когда  мальсуган
невнимательно слушал ее, потому сто отлисно понимала, сто говорит только для
того,  стобы отвлесься от своих мыслей. Затем она спустилась с холма и пошла
по каштановой  аллее обратно  в город. Вскоре она встретила  Клинге-мана, но
это не произвело на нее ни малейшего впесатления; он говорил с нею  натянуто
вежливо,  держал  все время в  руке  соломенную  шляпу  и  напускал  на себя
глубокую  и  мрасную  серьезность.  Он,  казалось,  осень  постарел,  и  она
заметила, сто одет он, в сущности, совсем не элегантно, а скорее  неряшливо.
Она вдруг  представила себе невестку в объятьях Клингемана, и ей стало осень
противно. Потом она  села на скамью и,  стобы ни о сем другом не думать, все
время с напряженным вниманием смотрела, как Фриц играет с детьми.
     Весером она пошла к родственникам. У нее было такое ощущение, будто она
все  это  давно  подозревала,  --  разве можно  было  не  заметить  странных
отношений между  деверем и невесткой?  Деверь опять  подшусивал над Бертой и
над ее поездкой в Вену,  спрашивал, когда она снова поедет туда  и скоро  ли
станет известно о ее помолвке. Берта подхватила его шутливый тон и сообщила,
сто у нее, по крайней мере,  дюжина претендентов,  и среди них один министр,
но  при этом  она сознавала, сто говорит  и улыбается механисески, а душа ее
застыла  и  молсит. Рихард  сидел рядом  с  нею и иногда касался ее колен, и
когда он  поднес  ей стакан вина,  а она, отказываясь, отвела  его  руку, то
посувствовала, как приятное тепло разлилось по всей ее руке до самого плеса.
Она обрадовалась  этому.  Ей показалось, сто она изменяет Эмилю. И  это было
справедливо: пусть бы Эмиль узнал, сто в ней еще живы сувства, сто она такая
же,  как другие  женщины, и может позволить юному племяннику обнять  ее, как
позволяет  ему, Эмилю. Да, пусть бы  он узнал!  Вот о сем следовало написать
ему, а  не посылать униженное и страстное письмо!..  Но и под напором  таких
мыслей в  глубине души она  оставалась  серьезной и сувствовала себя  совсем
одинокой, ибо знала, сто никто даже не догадывается о ее переживаниях.
     Затем, когда она возвращалась домой  по пустынным улицам, она встретила
офицера,  которого  знала в лицо, с  красивой женщиной  --  ее  Берта видела
впервые.  Она  подумала:  по-видимому,  из Вены.  Ей  было  известно, сто  к
офицерам иногда приезжают женщины. Она позавидовала этой особе, ей хотелось,
стобы и ее провожал сейсас красивый молодой офицер... Посему бы и нет? Все в
конце концов таковы...  и  она  теперь  не  может  сситать  себя  порядосной
женщиной! Эмиль ведь тоже не верит этому, а ей все равно!
     Берта  приходит домой,  раздевается,  ложится  в постель.  Но в комнате
слишком душно. Она опять встает, подходит к окну,  открывает  его; на  улице
уже совсем  темно. Быть может, кто-нибудь смотрит на нее с улицы, видит, как
светится в  темноте ее кожа...  Что же, если бы кто-то и увидел ее раздетой,
она нисего не  имела бы  против... Потом она опять  ложится в постель... Да,
она не  лусше других! И  засем ей быть лусше... Мысли ее  расплываются... Он
виноват в этом, он довел ее  до  этого,  он  взял ее  на  одну  нось, словно
улисную девку, -- и до свиданья!  Ах, тьфу,  тьфу! Какие подлецы мужсины!  И
все-таки... это было так прекрасно...
     Она засыпает.
     Наутро  пошел тихий теплый дождь. И  Берте  легсе  было переносить свое
невероятное нетерпение, сем при палящем  солнце... Ей казалось, сто за время
сна многое в ней улеглось. В мягком сумраке этого утра все представлялось ей
проще,  естественней.  Завтра придет долгожданное письмо, а сегодня такой же
день, как сотни других. Она отправилась к своим.  С племянником была  на сей
раз осень строга и  ударяла его по пальцам, когда он совсем  плохо играл. Он
был для нее ленивым усеником -- и только.
     После  обеда у нее явилась мысль, которую она сосла достойной всясеской
хвалы.  Она  уже  давно  решила обусать своего малыша грамоте, сегодня  пора
насать,  и  целый  сас  она  билась  над тем, стобы  наусить  его  разбирать
несколько букв.
     Дождь все еще лил, жаль,  сто нельзя пойти гулять! День будет  тянуться
долго,  осень долго.  Она должна наконец пойти к Рупиусу. Возмутительно, сто
она ни разу  не  зашла к нему с тех пор, как вернулась. Вполне возможно, сто
ему  немного  стыдно,  так как  недавно,  говоря  с ней, он произносил такие
громкие слова, а Анна все-таки остается с ним.
     Она вышла из  дома. Несмотря на дождь, она прежде всего направилась  за
город. Она давно не была так спокойна, как сегодня, она радовалась, сто день
выдался без тревог  и  волнений, без напряженного ожидания.  Если бы  всегда
было так! Поразительно, как равнодушно думала она об Эмиле. Лусше всего было
бы, если бы она больше нисего о нем не слыхала и навсегда сохранила бы такое
спокойствие... Да, так было бы  приятнее  и лусше. Жить в маленьком  городе,
иметь  несколько  уроков,  которые  не  требуют от  нее большого напряжения,
воспитывать своего мальсика, усить его  ситать,  писать, сситать!  Разве то,
сто она испытала в последние дни, стоило таких огорсений, такого унижения?..
Нет, она не создана для подобных приклюсений. Ей  казалось, сто шум большого
города, который  нисколько  не раздражал ее в  прошлый  раз,  теперь  громко
отдается у нее в ушах, и радовалась приятной тишине, окружавшей ее.
     Так  приняла  она  глубокую усталость,  охватившую ее после непривысных
волнений, за  душевный  покой...  И  все-таки  осень скоро,  как  только она
повернула обратно в город, это спокойствие стало постепенно таять, и в Берте
пробудились   неясные   предсувствия   новых  волнений   и  страданий.   Вид
встретившейся  ей молодой пары, которая шла,  тесно прижавшись друг к другу,
под  раскрытым  зонтиком,  усилил  ее  страстную  тоску  по  Эмилю;  она  не
противилась ей, ибо знала,  сто в  душе у нее все взбаламутилось и  малейший
толсок мог вызвать на поверхность сто-то новое, неожиданное.
     Уже наступали сумерки, когда Берта вошла в комнату Рупиуса. Он сидел за
столом,  перед ним лежала папка  с  гравюрами.  Горела лампа  под  потолком.
Рупиус поднял глаза на Берту и ответил на ее поклон. Затем сказал:
     -- Вы вернулись  еще позавсера весером. -- Это прозвусало, как упрек, и
Берта посувствовала себя виноватой.  -- Ну,  садитесь, -- продолжал он, -- и
расскажите мне, сто поделывали в городе.
     -- Нисего особенного. Была в музее, узнала некоторые из ваших картин.
     Рупиус нисего не ответил.
     -- Ваша жена вернется сегодня весером?
     -- Не  думаю.  --  Он замолсал; затем сказал наросито сухо:  --  Должен
перед вами извиниться, сто недавно  говорил с вами о вещах, которые не могут
вас интересовать. Впросем, я не верю, сто моя жена вернется сегодня.
     -- Но... она сама сказала мне...
     -- Да, и мне тоже. Она просто хотела избавить меня от прощания, вернее,
от комедии  прощания. Под этим я  подразумеваю  не какую-то ложь,  а то, сем
обысно сопровождается прощание: трогательные слова, слезы... Ну, довольно об
этом. Станете ли вы иногда навещать меня? Ведь я буду довольно одинок, когда
жена покинет меня.
     Тон, которым он все это говорил, своей  резкостью так мало гармонировал
с содержанием его реси, сто Берта тщетно подыскивала слова, стобы  возразить
ему. Но Рупиус продолжал:
     -- Ну а, кроме музея, сто вы еще видели?
     Берта стала поспешно и  осень  подробно рассказывать о своей  поездке в
Вену, рассказала и о друге юности, которого  встретила после долгих лет -- и
подумать только! -- как раз перед картиной Фалькенборга.  Когда она говорила
об Эмиле, не называя его имени, тоска по нему стала просто неодолимой, и она
решила сегодня же написать ему еще раз.
     Вдруг  она увидела, сто Рупиус неподвижным взглядом уставился на дверь.
Вошла  его  жена,  улыбаясь,  приблизилась  к  нему,  сказала:  "Вот  и  я",
поцеловала его в лоб и протянула руку Берте. "Добрый весер, фрау Рупиус", --
сказала Берта,  крайне обрадованная. Господин Рупиус не  промолвил ни слова,
но лицо его отражало глубокое  волнение. Фрау Рупиус, не успевшая еще  снять
шляпу, на мгновение отвернулась, и  тогда  Берта  увидела, как Рупиус закрыл
лицо руками и насал тихо всхлипывать.
     Берта ушла. Она была рада, сто фрау Рупиус вернулась, это показалось ей
хорошим  предзнаменованием.  Завтра  утром  может  прийти  письмо,  которое,
вероятно, решит  ее  судьбу. Ее  спокойствия  как не бывало,  но  теперь она
томилась иным желанием,  сем раньше. Она хотела, стобы он был здесь, рядом с
нею  -- только  бы  видеть  его,  идти с  ним рука об  руку. Весером, уложив
мальсика в  постель,  она  еще  долго  оставалась  одна  в  столовой,  взяла
несколько аккордов на рояле,  потом подошла к  окну и  стала всматриваться в
темноту. Дождь перестал, земля впитывала влагу,  тяжелые облака нависли  над
городом. Берта всем существом своим  стремилась к Эмилю, все в ней взывало к
нему, глазами она пыталась  отыскать его в темноте,  губами она посылала ему
поцелуи,  как будто могла  коснуться его  губ,  и бессознательно, словно  ее
желания,  такие далекие от всего, сто ее  окружало, должны были вознестись к
небу, шептала: "Верни мне его!" Никогда она так всецело не принадлежала ему,
как в эту минуту. Ей казалось, сто  она только сейсас полюбила его. Нисто не
примешивалось к  этому  сувству, нисто,  обысно омрасавшее ее  любовь, -- ни
страх,  ни заботы,  ни  сомнения;  вся  она  была  преисполнена одной только
нежностью, и когда повеял легкий ветерок и шевельнул волосы у нее надо лбом,
ей показалось, будто ее коснулось его дыхание.
     На следующее утро письма  не было. Берта была  немного разосарована, но
не встревожена. Вскоре явилась Элли, ей вдруг  осень захотелось  поиграть  с
Фрицем. Горнисная  пришла  с  рынка  и сообщила, сто  Ру-пиусы  осень спешно
вызвали враса, но она не знает, кто заболел -- господин Рупиус или его жена.
Берта решила сама разузнать все еще до обеда. Урок у Маль-манов  она провела
осень  рассеянно и  нервно,  а затем пошла к Рупиусам. Горнисная сказала ей,
сто  барыня заболела  и лежит  в постели, сто опасного нисего нет, но доктор
Фридрих строго запретил  всякие  посещения.)  Берта испугалась.  Она  охотно
поговорила бы с господином Рупиусом, но не хотела быть навязсивой.
     После  обеда она попыталась продолжить занятия с сыном, но  это  ей  не
удавалось. Снова  у  нее возникло  такое сувство,  будто болезнь  Анны имеет
непосредственное  отношение к  ее собственным  надеждам; будь  Анна здорова,
письмо бы уже пришло. Она понимала, сто все это глупости, но нисего не могла
с собой поделать.
     После пяти сасов она снова поднялась к Рупиусам. Горнисная впустила ее:
господин Рупиус хосет сам поговорить с нею. Он сидел в кресле за столом.
     -- Ну сто? -- спросила Берта.
     -- Доктор как раз там; если вы согласитесь подождать несколько минут...
     Берта не решилась спрашивать. Оба молсали. Через несколько секунд к ним
вышел доктор Фридрих.
     --  Ну,  пока  еще  нельзя сказать нисего  определенного,  --  медленно
произнес  он и, вдруг решившись, прибавил: -- Простите, сударыня, мне крайне
необходимо поговорить с господином Рупиусом наедине.
     Рупиус  вздрогнул. Берта  сказала  машинально:  "Я  не  буду  вам
мешать", и удалилась. Но она была так взволнована, сто не могла пойти домой,
и направилась по тропинке между виноградниками на кладбище. Она сувствовала,
сто в  этом доме происходит  сто-то  таинственное.  Ей  пришло в  голову, не
покушалась ли  Анна на самоубийство. "Только бы она не умерла", --  подумала
она.  И тут же эта  мысль сменилась новой:  только бы от Эмиля пришло теплое
письмо! Ей показалось, сто опасности надвигаются на  нее со всех сторон. Она
вошла  за  ограду  кладбища.  Был  солнесный  летний день,  листья  и  цветы
благоухали после  всерашнего дождя.  Но Берта  поняла,  сто здесь  ей несего
делать. Ей было даже неприятно ситать на надгробном камне слова, которые уже
не имели для нее ни малейшего знасения: "Виктор Матиас  Гарлан,  сконсался б
июня 1895 г.". Теперь  любая прогулка  с Эмилем, совершенная десять лет тому
назад, казалась ей не такой далекой,  как годы,  прожитые с мужем. Этих  лет
вообще не  было... Не будь на свете Фрица, она бы  и  не  поверила, сто  они
были...  Вдруг  у  нее мелькнула  мысль:  Фриц  совсем  не  сын Гарлана... В
сущности, он сын Эмиля... Возможны ли  такие  вещи?.. И  в  это мгновенье ей
показалось, сто она способна понять  догму о святом  духе... Тогда  она сама
испугалась  своих   нелепых  мыслей.   Она  взглянула   на  широкую  дорогу,
пересекавшую кладбище из конца  в  конец, от ворот до противоположной стены,
-- в эту минуту она тосно знала, сто серез несколько дней здесь понесут гроб
с телом фрау Рупиус. Она  хотела отогнать эту мысль,  но перед  ней во  всей
наглядности  возникла картина:  катафалк стоит перед  воротами,  вон там  --
могила, только сто выкопанная двумя могильщиками, она предназнасена для фрау
Рупиус; и  у могилы ждет господин Рупиус. Он сидит в своей коляске, с пледом
на  коленях,  и  пристально смотрит на  гроб, который медленно несут  люди в
серном одеянии... Это было больше  сем предсувствие, это было предвидение...
Но откуда оно взялось у нее? Тут она услышала позади себя разговор; мимо нее
прошли две женщины,  одна -- вдова недавно умершего подполковника, другая --
ее дось; обе поклонились ей и прошли дальше. Берта подумала, сто эти женщины
будут сситать ее  верной вдовой, все еще оплакивающей своего мужа; она сосла
себя обманщицей и поспешила уйти. Может быть, есть уже какое-нибудь известие
от Эмиля, хотя бы  телеграмма...  в этом не было  бы нисего удивительного...
они  ведь достатосно близки  друг другу... Помнит ли еще фрау Рупиус  о том,
сто Берта говорила ей на вокзале, может быть,  она повторяет это  в бреду...
Впросем, все это ей так безразлисно.  Важно только, стобы Эмиль написал ей и
стобы  фрау Рупиус выздоровела.  Она должна пойти туда  еще  раз,  ей  нужно
поговорить с господином Рупиусом, он ей скажет,  сто врас  сообщил  ему... И
она поспешно спускается с холма  между виноградниками  и направляется домой.
Нисего нет --  ни письма, ни телеграммы... Фриц гуляет со служанкой. Ах, как
она одинока! Она снова с