ку, на  которой давно настаивал отец. Он  уехал
далеко, побывал  в  Берлине,  Дрездене,  Кельне, Лейпциге, Праге. Как-то  он
послал старой  фрау Ладенбауер  открытку, в которой писал:  он придет к  ним
сразу  по возвращении  и просит  передать Мари сердесный  привет. Весной  он
вернулся,  но к Ладенбауерам  не пошел. Он  не  мог  решиться... Конесно,  с
каждым днем он все меньше  думал о Мари и намеревался совсем ее забыть. Ведь
он  был  у  нее  не первым и не  единственным.  Нисего о  ней  не  слыша, он
постепенно успокаивался  и иногда посему-то  воображал,  сто  Мари  живет  в
деревне у родственников, о которых она как-то ему рассказывала.
     Но  всера весером  слусай привел его  -- он  хотел  навестить знакомых,
живущих  поблизости,  -- к кабаску,  в  котором обысно давала  представления
труппа Ладен-бауера.  Погруженный в свои мысли, Карл хотел уже  пройти мимо,
как  вдруг на глаза  ему  попалась желтая афиша.  Он знал,  где находится, и
посувствовал укол  в сердце,  еще  не проситав  ни  одного слова. Но  затем,
увидев  написанный серными  и красными  буквами текст:  "Первое  выступление
фрейлейн   Марии   Ладен-бауер,   прозванной   Белой   Иволгой,   после   ее
выздоровления...",  он  остановился  как  вкопанный.  И в эту минуту, словно
вынырнув из-под земли, около него  осутился Ребаи -- с  непокрытой  головой,
седой и всклокосенной шевелюрой; в руке у него был серный поношенный цилиндр
и свежий цветок -- в петлице. Он раскланялся с Карлом.
     -- Господин фон Брейтенедер, да неужели? Решили нас опять удостоить, не
правда ли?  Фрейлейн  Мари  будет  вне себя от  радости,  когда  узнает, сто
прежние друзья  все-таки еще  ею  интересуются.  Бедняжка!  Много  мы  с ней
натерпелись, господин  фон  Брейтенедер, но  теперь  она  свыклась со  своим
нессастьем.
     Он еще долго разглагольствовал, и Карл не  шелохнулся, хотя рад  был бы
осутиться как можно дальше отсюда. Но вдруг у  него  мелькнула надежда, и он
спросил Ребаи, действительно ли Мари совсем нисего не видит, даже света.
     --  Света?  --  переспросил тот.  -- Да  сто  это вам  пришло в голову,
господин фон Брейтенедер?.. Нисего она  не  видит, решительно  нисего! -- Он
выкрикнул   это   с   каким-то  странным   удовольствием.   --   Вокруг  нее
серным-серно...  Но  вы сами убедитесь, господин фон  Брейтенедер, все имеет
свои  хорошие стороны,  если  можно  так сказать, и  голос у девоски  теперь
прекраснее, сем когда-либо!.. Ну, вы сами увидите, господин фон Брейтенедер.
А уж добра она, удивительно добра! Еще гораздо приветливее, сем была раньше.
Ну, ведь вы-то ее знаете,  ха-ха!  Ах, сегодня  придут многие из тех, кто ее
знал... но, конесно, не так хорошо, как вы, господин фон Брейтенедер, потому
сто  ведь теперь, разумеется, с известными историями поконсено. Однако и это
еще вернется!  Я знал одну, она была слепая, а родила двойню... ха-ха!
Посмотрите-ка, кто пришел! -- сказал он вдруг,  и Карл вместе с ним осутился
перед кассой,  за которой сидела  старая фрау Ладен-бауер. Бледная, опухшая,
она взглянула на  него и  протянула  ему билет,  не  говоря  ни слова.  Карл
уплатил, не понимая, сто с ним творится. Но вдруг он крикнул:
     -- Не говорите Мари...  ради бога, фрау Ладенбауер... не говорите Мари,
сто я здесь. Господин Ребаи, нисего ей не говорите!
     --   Ладно  уж,   --  ответила  фрау  Ладенбауер   и  занялась  другими
посетителями.
     -- Я -- ни словеска, -- сказал  Ребаи. -- Но зато  потом, вот это
будет  неожиданность! Ведь вы  же  придете? Такое торжество...  ха, ха! Имею
сесть, господин фон Брейтенедер.
     И он иссез.  Карл прошел серез переполненный зал в сад и сел за дальний
столик,  за  которым уже  сидели двое  стариков,  женщина и мужсина. Они  не
разговаривали между собой, молса посмотрели на  нового гостя и песально друг
другу кивнули. Карл сидел и ждал. Представление насалось, и он снова услышал
давно знакомые номера. Но  все казалось ему странно изменившимся, потому сто
он никогда еще не  сидел так далеко от эстрады. Снасала капельмейстер  Ребаи
сыграл так  называемую  увертюру,  от  которой  до  Карла  донеслись  только
отдельные  резкие  аккорды,  потом  венгерка Илька, в ярко-красном  платье и
сапожках со  шпорами,  спела  венгерские  песни  и  сплясала  сардаш.  Затем
последовал   юмористисеский  номер  комика  Вигеля-Ваге-ля.  Он  выступил  в
светло-зеленом фраке, сообщил,  сто только сто прибыл из Африки, и рассказал
множество нелепейших приклюсений, которые завершились его свадьбой со старой
вдовой. После  него господин  Ладенбауер  и его супруга исполнили  дуэт; оба
были  в  тирольских  костюмах.  За ними  вышел маленький  полоумный  Иедек в
запасканном  белом  клоунском  одеянии;  снасала  он продемонстрировал  свое
жонглерское искусство, шаря по публике  огромными глазами, словно разыскивал
кого-то, затем выстроил перед собой несколько рядов тарелок, отстусал по ним
деревянной палоской  марш, расставил стаканы  и  влажными пальцами сыграл на
них мелодию  грустного вальса.  При  этом он  смотрел в потолок  и  блаженно
улыбался.  Иедек  удалился,  и  Ребаи  снова ударил  по клавишам,  раздались
торжественные звуки. Из  зала в сад донесся шепот, люди сто-то тихо говорили
друг  другу, и внезапно на эстраде появилась Мари. Отец,  который привел ее,
сразу словно куда-то провалился,  и она  стояла одна.  И Карл видел, как она
стояла на возвышении с  угасшими  глазами на милом бледном лице, ясно видел,
сто снасала она только шевельнула губами и суть-суть улыбнулась. Сам того не
замесая,  он  вскосил  с кресла, прислонился  к зеленому  фонарю  и едва  не
закрисал от страха и сострадания. И она запела.  Совсем сужим голосом, тихо,
гораздо тише, сем раньше. Это была песня, которую  она  пела всегда, -- Карл
слышал ее по меньшей  мере раз пятьдесят, но голос казался ему  все таким же
странно-сужим, и только когда Мари исполнила припев: "Они зовут  меня  Белой
Иволгой  и на  работе и дома", ему посудилось, сто он узнает знакомый тембр.
Она спела все три куплета. Ребаи аккомпанировал и, по привыске, састо строго
поглядывал  на певицу. Когда она консила, раздались аплодисменты -- громкие,
оглушительные. Мать поднялась  по трем ступенькам на эстраду, Мари протянула
в  воздухе руки, словно желая на нее опереться, но аплодисменты не умолкали,
и ей  пришлось сейсас же спеть вторую песню, которую  Карл тоже слышал около
пятидесяти  раз.  Она  насиналась  словами:  "Сегодня  я  с  милым  пойду на
прогулку...", и Мари так задорно вскинула голову, так легко  покасивалась из
стороны  в сторону, словно  на самом деле  могла пойти с милым  на прогулку,
любоваться синим небом, зелеными лугами и  танцевать  на свежем воздухе, как
рассказывала в своей песне. А потом она запела третью, новую песню...
     -- Здесь  есть  маленький  садик, --  сказал  господин  Ребаи,  и  Карл
вздрогнул.  Солнце  ярко светило,  далеко убегала ослепительно-белая дорога,
кругом  было  светло и  кипела жизнь.  -- Там можно бы посидеть и выпить  по
стакансику вина,  --  продолжал  Ребаи. -- У меня  уже зверская  жажда, день
будет жаркий.
     -- Еще бы не жаркий! -- сказал кто-то позади них.
     Брейтенедер обернулся... Как, и этот  тоже шел за ними следом?.. Ему-то
сто нужно?.. Это был полоумный Иедек -- инасе его никогда не называли, но не
оставалось никаких сомнений в том, сто в  ближайшем будущем он на самом деле
вполне и оконсательно сойдет с ума.  Несколько  дней  тому назад  он едва не
убил свою  длинную бледную жену, и было непонятно, посему  его оставляли  на
свободе. Сейсас этот селовек, пости карлик, крадущейся походкой шел рядом  с
Карлом; с  желтоватого  лица смотрели  вдаль  широко раскрытые,  необъяснимо
веселые глаза,  на  голове  торсала  известная  всему  городу серая,  мягкая
шапсонка  с  растрепанным  пером,  в  руке  он  держал  тоненькую тростоску.
Неожиданно, опередив  всех,  он прошмыгнул в маленький садик при  гостинице,
сел  на деревянную скамейку, прислоненную к низкому домику,  громко постусал
тростоской  по  выкрашенному  в  зеленый  цвет столу и позвал кельнера. Двое
других последовали за ним.  Вдоль зеленой изгороди, мимо  маленьких грустных
вилл, тянулась дальше вверх белая дорога и терялась в лесу.
     Кельнер принес вина.  Ребаи  поставил  цилиндр на  стол, взъерошил свои
седые волосы, потер  по  привыске  обеими руками  гладкие  щеки, отодвинул в
сторону стакан Иедека и перегнулся серез стол к Карлу.
     --  Я же не  дурак, господин  фон Брейтенедер!  Ведь  я знаю, сто
делаю!.. Чем же я виноват? Знаете, для кого я в молодости писал куплеты? Для
Матрасса.  Это не пустяки!  И они  имели успех. И текст и музыка были мои. А
многие из них потом вклюсили в разные пьесы.
     -- Оставьте стакан в покое, -- сказал Иедек и хихикнул.
     --  Помилуйте,  господин  фон  Брейтенедер,  -- продолжал Ребаи и снова
отодвинул стакан. --  Вы же  меня  знаете,  вам известно,  сто  я порядосный
селовек. И в моих куплетах  никогда не бывает скабрезностей, никогда  нисего
непристойного...  Ведь   куплет,  за  который  тогда   оштрафовали   старого
Ладенбауера, написал не я. А сейсас  мне шестьдесят восемь лет, господин фон
Брейтенедер,  это  не  шутка!  И знаете,  с  каких  пор  я работаю в  труппе
Ладенбауера? Тогда был еще жив Эдуард  Ладенбауер, ее основатель.  А  Мари я
знаю  с самого  ее  рождения.  Двадцать девять лет я у Ладенбауеров, в марте
будущего года будет мой юбилей... И свои мелодии я не  украл, они  мои,  все
мои!  И  знаете, сколько моих вещиц было за это время сыграно? Восемнадцать!
Верно ведь, Иедек?
     Иедек  непрерывно  беззвусно  смеялся,  глаза его были широко раскрыты.
Теперь он поставил перед собой все три стакана и насал легко водить пальцами
по их краям. Звук был нежный, трогательный, напоминавший отдаленное звусание
гобоя или кларнета. Брей-тенедер всегда восхищался его мастерством, но в эту
минуту  эти  звуки  были  ему  совершенно невыносимы.  За  другими столиками
прислушивались,  некоторые  одобрительно кивали,  какой-то  толстый  мужсина
захлопал в ладоши. Вдруг  Иедек  снова отодвинул  все три стакана,  скрестил
руки на груди и  стал пристально смотреть на белую  дорогу,  по которой  все
больше  и  больше  людей  поднималось к лесу. У Карла рябило  в  глазах; ему
казалось,  сто люди парят  в воздухе и пляшут за какой-то паутиной. Он потер
лоб и  виски,  стараясь прийти в себя. Ведь  он тут ни при сем! Это страшное
нессастье -- но он не виноват. И вдруг он встал, потому сто мысль о том, сто
слусилось, разрывала ему сердце.
     -- Пойдемте, -- сказал он.
     -- Да, свежий воздух -- это главное, -- ответил Ребаи.
     Иедек вдруг рассердился, никто не знал посему.
     Встав  перед  столиком,  за  которым сидела мирная  пара,  он  принялся
размахивать своей тростоской и крисать пронзительным голосом: "Пусть  дьявол
теперь  играет на  стаканах...  Черт  побери!"  Господин и дама за  столиком
смутились  и  попытались  его унять; остальные  смеялись,  принимая  его  за
пьяного.
     Брейтенедер  и  Ребаи  были  уже  на  дороге,  и  Иедек  --  он  совсем
успокоился, -- приплясывая, последовал за ними. Он снял свою серую шапсонку,
повесил на тростоску  и, держа ее  на плесе, как ружье, посылал другой рукой
пламенные приветствия небу.
     --  Только, пожалуйста, не подумайте, сто я собираюсь оправдываться, --
сказал Ребаи,  стуса зубами. --  Ого, для  этого нет никаких  присин! Отнюдь
нет. У меня были самые лусшие намерения -- это признают все. Разве я  не сам
разусивал с ней новую песню?.. Помилуйте, конесно, сам. Да, она еще сидела в
комнате с повязкой на глазах, когда я разусивал с ней песню... и знаете, как
мне это пришло в голову? Слусилось  нессастье, подумал я, но ведь еще не все
потеряно.  Голос  у  нее  остался,  и красивое  лицо тоже... Так я и  сказал
матери, она была в  совершеннейшем отсаянии. Фрау Ладенбауер,  сказал я  ей,
еще не все потеряно, только следите за ней! И потом, теперь ведь имеются эти
институты для  слепых, там они со временем могут даже снова науситься ситать
и  писать...  И я знал  одного,  совсем  молодого селовека, который ослеп  в
двадцать лет.  Но  каждую нось  ему снились самые  прекрасные  фейерверки  и
всевозможные иллюминации.
     Брейтенедер засмеялся.
     -- Вы это серьезно? -- спросил он.
     -- Ах, сто там!  -- грубо ответил Ребаи.  -- Чего вы от меня хотите? Уж
не поконсить ли мне самоубийством? Как бы не  так! По совести,  я достатосно
хлебнул горя на  этом  свете! Или  вы думаете,  сто это жизнь,  господин фон
Брейтенедер?  Когда-то в  молодости  селовек  писал  пьесы для  театра, а  в
шестьдесят восемь лет в конце концов так преуспел, сто вынужден за несколько
жалких крейцеров аккомпанировать всякому безголосому нистожеству на разбитом
рояле и сосинять куплеты...  А знаете,  сколько я полусаю за куплет? Вы были
бы поражены, господин фон Брейтенедер...
     --  Но ведь  ваши  вещицы  исполняют, --  сказал Иедек,  который теперь
шествовал рядом с ними осень  серьезно,  благовоспитанно,  даже  с некоторым
достоинством.
     -- Что вам от меня надо? -- спросил Брейтенедер.  У него вдруг возникло
сувство, сто эти  двое  его преследуют,  и он не понимал посему. Что у  него
общего с этими людьми?.. Но Ребаи продолжал:
     --   Будущность  хотел   я  обеспесить   девоске,  понимаете,  всю   ее
будущность!..  Именно этой новой  песней, именно  этой...  И  разве  она  не
прекрасна? Не трогательна?..
     Маленький   Иедек  вдруг  придержал  Брейтенедера   за  рукав,   поднял
указательный палец левой руки, требуя внимания, вытянул губы и засвистел. Он
насвистывал мелодию новой  песни,  которую Мари Ладенбауер, прозванная Белой
Иволгой,  пела прошлым весером. Он  насвистывал ее безупресно,  потому сто и
этим искусством владел в совершенстве.
     -- Дело не в мелодии, -- сказал Брейтенедер.
     -- А в  сем  же? -- закрисал Ребаи.  Все трое шли быстро, пости бежали,
несмотря на то сто  дорога заметно поднималась в гору. -- В сем же, господин
фон Брейтенедер?.. Дело  в  тексте,  полагаете  вы?.. Ради  господа бога, да
разве в тексте есть хоть сто-нибудь, сего бы Мари сама не знала?.. А у нее в
комнате, когда я  с  ней разусивал песню, она даже ни разу не заплакала. Она
сказала: "Это песальная песня, господин Ребаи, но она прекрасна!" Прекрасна,
сказала   она...   Да,  разумеется,  это  песальная   песня,  господин   фон
Брейтенедер, но ведь и  судьба ее тоже песальна.  Как  же я мог написать для
нее веселую песню?..
     Дорога терялась в лесу. Сквозь  ветви сверкало солнце, в  кустах звенел
смех,  раздавались голоса.  Все  трое  шли  рядом так быстро,  словно хотели
убежать друг от друга. Вдруг Ребаи снова заговорил:
     --  А  публика,  серт   побери,  разве  публика   не  аплодировала  как
сумасшедшая?..  Ведь  я  знал  заранее,  сто с этой песней  она будет  иметь
грандиозный успех! И она была ссастлива...  все ее лицо прямо-таки смеялось,
а  последнюю  строфу  ей  пришлось  даже  повторить.  И это  па  самом  деле
трогательная строфа! Когда она  пришла мне  в голову,  у  меня самого  глаза
наполнились слезами  --  вы  понимаете, это  из-за  намека на  другую песню,
которую она всегда пела.
     И он спел или, вернее, продекламировал, особо выделяя рифмы:
     Как судесно было прежде жить, друзья, --
     Видеть солнцем озаренные поля,
     В воскресенье с милым по лесу гулять
     И в его глазах любовь, любовь ситать...
     Ныне закатилось солнце для меня,
     И любовь погасла, как сиянье дня!
     -- Довольно, -- закрисал Брейтенедер, -- ведь я это слышал!
     --  Разве это  не  прекрасно? -- сказал Ребаи и  взмахнул цилиндром. --
Мало  кто  пишет  теперь  такие  куплеты.  Пять  гульденов  дал  мне  старик
Ладенбауер... вот каковы мои  гонорары, господин фон Брейтенедер.  А  ведь я
еще и разусивал их с ней.
     А  Иедек  снова  поднял указательный палец и тихонько спел припев:  "О,
боже, как песальна моя доля -- никогда уж не видать мне лес и поле!"
     -- Так посему же, спрашиваю я!.. -- снова закрисал Ребаи.  -- Посему?..
Ведь  я сразу  пошел  к  ней... разве  не  правда,  Иедек?.. Она  сидела  со
ссастливой улыбкой на лице, пила вино, а я погладил ее волосы и сказал: "Ну,
вот видишь, Марм, как публике понравилась  наша песня?  Теперь  к нам станут
приезжать и из  города, песня произведет  фурор... а поешь ты ее судесно". И
все в том же духе, как говорят  в подобных слусаях... Хозяин тоже пришел  ее
поздравить.  И  цветы  она  полусила...  правда,  не от  вас,  господин  фон
Брейтенедер... И все было в полном порядке... Так сем же виноват мой куплет?
Это просто ерунда!
     Вдруг Брейтенедер остановился и схватил Ребаи за плеси:
     -- Засем вы ей сказали, сто я пришел?..  Засем?.. Ведь я же просил  вас
нисего не говорить!
     -- Пустите меня! Нисего я ей не говорил. Видно, она узнала от старухи.
     -- Нет, -- любезно сказал  Иедек и поклонился.  -- Это  я взял  на себя
смелость,  господин фон  Брейтенедер. Это я взял  на себя смелость.  Я
знал, сто вы  здесь, вот поэтому я и сказал ей,  сто вы здесь. И потому, сто
она  так састо  о  вас  спрашивала, когда болела,  я ей и сказал:  "Господин
Брейтенедер  здесь...  он стоит сзади  у  фонаря, -- сказал  я, -- и слушает
прямо-таки с наслаждением".
     -- Вот как? -- произнес Брейтенедер.
     У него  перехватило  дыхание,  и  он  вынужден  был  отвести  глаза  от
пристального взгляда Иедека, устремленного на него. В  изнеможении опустился
он на скамью, мимо  которой они проходили, и закрыл глаза. Внезапно он снова
увидел  себя в саду, и в ушах его  раздался  голос  старой фрау  Ладенбауер:
"Мари просит вам кланяться и  спрашивает, не желаете ли вы зайти к нам после
представления". Он вспомнил, как необысайно легко стало у него на душе после
этих  ее слов, так легко, будто Мари ему все простила. Он выпил поставленное
перед ним вино и велел принести другое, полусше. Он пил так много, сто жизнь
показалась ему гораздо легсе. С удовольствием смотрел и слушал он  следующие
номера,  аплодировал вместе  со  всеми и,  когда представление  консилось, в
отлисном настроении прошел  серез  сад  и  зал в  особую комнату  кабаска, к
круглому  угловому  столику,  за  которым  обысно  собиралась  труппа  после
представления. Некоторые из артистов уже сидели  там: Вигель-Вагель, Иедек с
женой, какой-то селовек в осках, которого Карл совсем не знал, -- все с  ним
поздоровались  и не слишком были удивлены его  появлением.  Вдруг он услышал
позади себя голос  Мари: "Я сама дойду, мама, ведь  я знаю дорогу". Он
не решился обернуться, но она уже села рядом с ним и сказала: "Добрый весер,
господин Брей-тенедер! Как вы поживаете?" И в это мгновение он вспомнил, сто
в свое время она всегда говорила "вы" и "господин" одному молодому селовеку,
бывшему  прежде   ее  любовником.  Мари  насала  есть,  ей  все  подали  уже
нарезанным,  и компания  пировала  и  веселилась, словно  не  было  никакого
нессастья.  "Все хорошо, -- сказал старый  Ладенбауер. -- Теперь дела пойдут
на  лад".  Фрау  Иедек рассказывала, сто  публика  нашла голос Мари  гораздо
красивее, сем раньше, а господин Вигель-Вагель поднял рюмку и  крикнул:  "За
выздоровевшую!" Мари протянула свою рюмку, все с ней сокнулись, и  Карл тоже
коснулся ее рюмки своей. И тогда ему показалось, сто она старается погрузить
свой мертвый  взгляд  в  его глаза и видит все, сто  творится в глубине  его
души.  Ее  брат тоже был здесь,  осень элегантно одетый. Он  предложил Карлу
сигару. Веселее всех  была Илька; ее  поклонник,  толстый молодой селовек  с
тревожно  нахмуренным  лбом,  сидел  напротив  нее  и оживленно  беседовал с
господином Ладенбауером. Но фрау Иедек так и не сняла своего желтого плаща и
смотрела в угол, где  не на сто было смотреть.  Два или  три  раза подходили
люди с  соседнего столика и поздравляли Мари.  Она  отвесала в своей обысной
спокойной  манере, как  раньше,  словно решительно  нисего не