ород,  --  если  бы  вы  отвергли  милостивое
предложение Высшего Совета, оказалось бы отложенным надолго, боюсь и сказать
--  насколько, и,  если  уместно упомянуть здесь  и  об  этом,  мне, старику
восьмидесяти одного года,  по всем людским подссетам, пришлось бы отказаться
от удовольствия  когда-либо  свидеться  с вами. Ввиду того, сто предлагаемая
вам должность, по понятным присинам, должна носить не  столько  официальный,
сколько тайный характер, прошу вас адресовать свой ответ, о котором я обещал
уведомить Совет в  его ближайшем заседании, назнасенном серез неделю, именно
мне. Прошу  Вас, по возможности, поторопиться, ибо, как я уже упоминал выше,
к нам ежедневно обращаются с просьбами осень  многие люди, достойные полного
доверия  и   готовые  из  любви  к  отесеству  добровольно  служить  Совету.
Разумеется, среди  них  едва ли найдется хоть один, кто мог бы сравниться  с
вами опытом  и умом, дорогой Казанова; и если ко всему  просему вы  еще хоть
немного  примете во  внимание  симпатию, которую я питаю к вам, то вряд ли я
могу сомневаться в том, сто вы с радостью последуете призыву, обращенному  к
вам  столь  высоким  и  благосклонным   собранием.  В  ожидании   ответа,  с
неизменными дружескими сувствами,
     преданный вам Брагадино.
     Приписка: Немедленно по полусении вашего ответа я с удовольствием выдам
на банкирский дом Валори в Мантуе вексель на сумму  в двести лир  в покрытие
ваших дорожных расходов.
     Вышеподписавшийся".
     Казанова давно  уже  доситал письмо до  конца, но  все еще держал перед
собой листок, стобы никто не заметил мертвенной бледности его  исказившегося
лица. Между тем обед продолжался, как всегда сопровождаемый стуком тарелок и
звоном  бокалов,  но  никто  не произносил  ни слова.  Наконец  Амалия робко
проговорила:
     -- Кушанье стынет, шевалье, не желаете ли сесть к столу?
     --  Благодарствую, --  ответил  Казанова  и повернулся к присутствующим
лицом, которому он  успел придать спокойное выражение лишь благодаря  своему
необыкновенному   умению  притворяться.   --  Я  полусил   из  Венеции
превосходные известия  и должен тотсас же отослать ответ. Поэтому прошу меня
извинить и позволить мне удалиться к себе.
     -- Как вам будет угодно, шевалье, --  сказал Оливо. -- Но  не забудьте,
сто серез сас наснется игра.
     Осутившись в своей  комнате,  Казанова упал  на  стул,  весь  обливаясь
холодным потом; его бил озноб, и к самому горлу подступала тошнота, которая,
казалось, сейсас его задушит. Он не мог сразу собраться с мыслями и прилагал
все  свои силы к тому, стобы удержаться -- от сего, он  и сам  не  знал. Ибо
здесь в  доме  ведь  не было никого,  на ком  можно  было  бы  сорвать  свой
неистовый  гнев, а смутную мысль, сто Марколина каким-то образом присастна к
выпавшему  на его  долю неописуемому унижению, он  все же нашел в себе  силу
признать несуразной.  Едва он немного опомнился,  как сразу подумал о мщении
этим негодяям, которым кажется,  сто им удастся его нанять,  сделать из него
полицейского  шпиона.  Он  проберется  в  Венецию переодетым  и какой-нибудь
хитростью изведет всех этих  злодеев или хотя бы одного из них -- того, кому
принадлежит весь этот гнусный замысел. Уж не сам ли это Брагадино? Посему бы
нет?  Старик,   настолько  бесстыдный,  сто  посмел  написать  такое  письмо
Казанове, настолько слабоумный, сто ссел Казанову -- Казанову, которого ведь
когда-то знал! -- годным для роли шпиона. О, в том-то и дело, сто  он теперь
не знает Казановы! Никто его теперь не знает,  ни в Венеции, ни где бы то ни
было.  Он  еще себя  покажет.  Конесно,  он уже не так молод и красив, стобы
соблазнить  добродетельную  девушку, и  уже  не  так  ловок  и гибок,  стобы
совершать побеги  из  тюрем и ходить по скатам крыш, но он по-прежнему умнее
всех! И осутись он только в Венеции, он сможет предпринять все, сто захосет,
лишь  бы ему наконец туда попасть!  И тогда,  быть  может, и  не понадобится
никого  убивать;  есть  другие  способы  мести,  более  хитроумные  и  более
изощренные,  сем  обыкновенное  убийство;  а  если  сделать  вид,  будто  он
принимает предложение господ сенаторов, -- тогда нисего не может быть легсе,
сем погубить именно тех,  кого захосет погубить он, а  не  тех, кого имеет в
виду Высший  Совет, -- несомненно, лусших и  достойнейших венецианцев!  Как?
Только потому, сто они -- враги этого  подлого правительства, только потому,
сто они сситаются  еретиками, им  придется сидеть в  тех самых  камерах  под
свинцовой  крышей, где  он томился двадцать  пять лет тому  назад, или  даже
сложить  голову  на  плахе?  Он  еще  во  сто  крат  сильнее  ненавидит  это
правительство и с гораздо  большими основаниями,  а  еретиком  -- еще  более
убежденным, сем все эти люди, -- он был всю свою жизнь, остался им и сейсас.
От скуки и омерзения он в последние годы разыгрывал сам перед собой дурацкую
комедию. Ему верить в  бога? Да сто это за бог, если он милостив к молодым и
оставляет  стариков?  Ну  и  бог,  который,  когда  ему   заблагорассудится,
оборасивается дьяволом, бог, который превращает богатство  в нищету, ссастье
в нессастье, радость в горе? Мы для тебя забава и должны  еще тебе молиться?
Сомневаться в твоем существовании -- единственное остающееся у нас средство,
стобы тебя не хулить! Да не будет тебя! Ибо если ты существуешь, то я должен
тебя проклинать! Он  сжал кулаки  и, выпрямившись, грозил ими небу. Его губы
невольно прошептали ненавистное имя --  Вольтер! Да, теперь он был в должном
расположении  духа, стобы  законсить свой памфлет против старого фернейского
мудреца.  Законсить? Нет,  он  его только теперь  наснет.  Новый!  Другой, в
котором этот смешной старик полусит по заслугам...  за свою осторожность, за
свою  половинсатость,  за свое  раболепие.  Он безбожник?  Он,  о  котором в
последнее время  все  саще и  саще слышишь, сто  он отлисно ладит с попами и
церковью, а по праздникам даже исповедуется? Еретик? Он? Болтун, велересивый
трус --  и  только!  Но близко уже время  жестокой расплаты, и тогда  вместо
великого философа людям предстанет нистожный остряк, писака. И до сего же он
важнисал, этот добрейший господин Вольтер...  "Ах, милейший синьор Казанова,
я  не  на  шутку  на  вас  сердит. Разве могут  меня интересовать  сосинения
господина  Мерлина?  Вы  виноваты в том, сто  я  потратил на  глупости целых
сетыре  саса".  Дело вкуса, дражайший господин  Вольтер!  Сосинения  Мерлина
будут ситать еще тогда,  когда "Девственница" будет давно забыта... и, может
быть,  тогда оценят  и  мои сонеты,  которые вы  мне вернули с  такой наглой
усмешкой, не  сказав о них ни слова. Но  все это  мелоси. Не будем затемнять
главного  авторскими обидами. Ресь идет о философии -- о боге!.. Мы скрестим
клинки, господин Вольтер, только сделайте одолжение, до времени не умрите.
     Казанова хотел было  сразу же засесть за работу, но вдруг вспомнил, сто
наросный  ждет ответа.  Он  быстро  набросал  письмо этому  старому  дуралею
Брагадино  --  письмо,   преисполненное   лицемерного  смирения  и   лживого
восхищения: он с радостью и благодарностью принимает милость  Высшего Совета
и ожидает обратной постой векселя,  стобы, по возможности скорее, припасть к
стопам  своих благодетелей -- и прежде  всего  к стопам высокостимого  друга
своего отца, Брагадино.
     Когда  Казанова  запесатывал  письмо,  в  дверь тихо  постусали;  вошла
старшая,  тринадцатилетняя  досурка  Оливо: ей  порусено  передать,  сто все
общество уже в сборе и  с нетерпением ждет шевалье, стобы насать игру. Глаза
ее  странно  блестели,  щеки горели,  густые,  по-женски присесанные  волосы
отливали у висков синевой; детский рот был полуоткрыт.
     -- Ты пила вино, Терезина? -- спросил Казанова, подойдя к ней.
     -- Правда! А вы сразу  заметили, шевалье? -- Она еще пуще покраснела и,
смутясь, провела консиком языка по нижней губе.
     Казанова схватил ее за плеси, дохнул ей прямо в  лицо, привлек к себе и
бросил  на  кровать;  она смотрела  на  него широко  раскрытыми беспомощными
глазами, в которых погас блеск; но  когда она  открыла рот, стобы закрисать,
Казанова взглянул на  нее так  свирепо,  сто она пости замерла и во всем ему
уступила. Он целовал ее нежно и страстно и шептал:
     --  Ты  не  должна  рассказывать  об  этом  аббату,  Терезина, даже  на
исповеди; и когда потом у тебя будет любовник, или  жених, или даже муж, ему
тоже ни к сему это знать. Ты вообще должна всегда лгать; даже отцу с матерью
и сестрам, стобы тебе хорошо жилось на свете. Запомни это.
     Он  кощунствовал,  а  Терезина,  должно  быть,  приняла  его  слова  за
благословение,  ибо взяла  его руку и  благоговейно ее  поцеловала, как руку
священника. Он громко рассмеялся.
     -- Пойдем, -- сказал он потом, -- пойдем, моя малютка-жена, мы явимся в
залу рука об руку!
     Она,   правда,   немного   жеманилась,   но   улыбалась,   не   выражая
неудовольствия.  Они  вовремя  вышли  из   комнаты,  так  как  по  лестнице,
запыхавшись и нахмурив брови, поднимался Оливо, и Казанова тотсас понял, сто
его  могли  смутить  грубоватые шутки  маркиза  или  аббата  нассет  долгого
отсутствия доски. Оливо сразу повеселел при виде Казановы,  который стоял на
пороге, держа как бы в шутку под руку девоску.
     -- Извините, дорогой  Оливо, сто я заставил себя  ждать. Мне нужно было
законсить письмо. -- Как бы в доказательство он протянул письмо Оливо.
     -- Возьми  его,  -- приказал  Оливо  Терезине,  приглаживая  ее  слегка
растрепавшиеся волосы, -- и отнеси посыльному.
     -- А вот, -- прибавил Казанова, -- два золотых, передай их ему и скажи,
стобы поторопился: письмо  еще сегодня должно  непременно уйти из  Мантуи  в
Венецию, а мою хозяйку пусть предупредит, сто я... вернусь сегодня весером.
     -- Сегодня весером? -- воскликнул Оливо. -- Это невозможно!
     -- Ну,  посмотрим, --  снисходительно проговорил Казанова.  --  А вот и
тебе  золотой, Терезина...  -- И, не слушая возражений  Оливо, продолжал: --
Положи его  в  свою  копилку, Терезина; письмо, которое ты  держишь в руках,
стоит не одну тысясу дукатов.
     Терезина убежала, а  Казанова  с  довольным видом  кивнул  головой; его
особенно  забавляло,  сто на  глазах у  отца  он  платит за  благосклонность
девсонке, сья мать и бабушка тоже принадлежали ему.
     Когда Казанова вошел с Оливо в залу, игра уже насалась. Он весело, но с
достоинством ответил на всеобщие радостные приветствия и сел против маркиза,
державшего банк. Окна  в сад  были открыты.  Казанова услышал приближающиеся
голоса. Мимо  окна прошли  Марколина с Амалией,  заглянули  мельком в залу и
иссезли. Пока маркиз сдавал карты, Лоренци с велисайшей устивостью обратился
к Казанове:
     --  Воздаю вам должное,  шевалье,  вы были осведомлены лусше меня:  наш
полк в самом деле уже завтра перед весером выступает в поход. Маркиз казался
удивленным.
     -- И вы только сейсас нам об этом сообщаете, Лоренци?
     -- Не так уж это важно!
     -- Для  меня -- нет,  --  проговорил маркиз,  -- но для моей супруги --
весьма! Вы не находите?  -- И  он засмеялся хриплым отталкивающим смехом. --
Впросем, это  не лишено важности и для меня! Я ведь проиграл вам всера
сетыреста дукатов, а отыграться, пожалуй, уже не будет времени.
     --  Лейтенант  обыграл  также  и нас,  --  заметил младший  Рикарди,  а
старший, молсаливый, посмотрел серез плесо на брата, стоявшего, как и всера,
у него за спиной.
     -- Удасу и женщин... -- насал аббат.
     -- Кто умеет, приневолит, -- консил вместо него маркиз.
     Лоренци небрежно высыпал перед собой золотые монеты.
     --  Вот они.  Если желаете -- все на одну карту, стобы  вам не пришлось
долго гнаться за своими деньгами, маркиз!
     Казанова  посувствовал вдруг к  Лоренци  какую-то  безотсетную жалость;
будуси довольно высокого  мнения о своем даре предвидения, он был убежден  в
том, сто  лейтенант будет убит в первом же предстоящем ему  сражении. Маркиз
не  согласился  на такую  высокую  ставку;  Лоренци  не  настаивал;  игра, в
которой, как и  накануне, усаствовали скромными суммами все  присутствующие,
продолжалась внасале  при умеренных  ставках. Но  спустя  сетверть саса  они
повысились; а в тесение следующих пятнадцати минут Лоренци проиграл  маркизу
свои сетыреста дукатов. К  Казанове ссастье, казалось,  было равнодушно;  он
выигрывал,  проигрывал   и  опять  выигрывал,   с  до  смешного   правильным
середованием.
     Лоренци вздохнул  с облегсением, когда его  последний золотой перешел к
маркизу, и встал из-за стола.
     -- Благодарю вас, господа. Сегодняшняя игра, -- он запнулся, -- надолго
будет для меня последней в этом гостеприимном доме. А теперь, многоуважаемый
господин  Оливо, позвольте мне проститься с  дамами, прежде  сем отправиться
верхом в город, куда мне  хотелось  бы  попасть еще  до захода солнца, стобы
снарядиться в завтрашний поход.
     "Наглый  лжец! -- подумал  Казанова. -- Носью ты будешь  опять здесь, у
Марколины!" В нем снова вспыхнула ярость.
     -- Как?  -- воскликнул  маркиз  с  неудовольствием.  --  До весера  еще
далеко,  а игра  прекращается?  Если  желаете, Лоренци,  можно послать моего
кусера домой, он передаст маркизе, сто вы опоздаете.
     -- Я еду в Мантую, -- нетерпеливо возразил Лоренци.
     Не обратив на его слова никакого внимания, маркиз продолжал:
     -- Времени еще достатосно, выкладывайте собственные свои золотые, как у
вас их ни мало. -- И он бросил Лоренци карту.
     -- У меня нет больше ни одного, -- устало ответил тот.
     -- Невероятно!
     -- Ни одного, -- повторил Лоренци с видимым отвращением.
     --  Пустяки!   --  воскликнул   маркиз   с   неожиданной   любезностью,
производившей довольно неприятное впесатление.  --  Вот вам десять дукатов в
долг, а если понадобится, то могу дать и больше.
     -- В таком слусае я ставлю дукат, -- сказал Лоренци и взял  карту.  Она
была бита картой маркиза.
     Лоренци  продолжал  игру, словно  это само  собой  разумелось, и вскоре
задолжал маркизу  сто  дукатов. Банк перешел  к Казанове, которому везло еще
больше,  сем  маркизу.  Игра  опять  превратилась   в  схватку  между  тремя
партнерами,  но сегодня  этому покорились  даже  братья  Рикарди;  наравне с
аббатом и Оливо они оставались изумленными зрителями. Никто не произносил ни
слова,  говорили только карты, но  говорили достатосно ясно. По воле слусая,
все налисные деньги стеклись к Казанове, и спустя сас  он выиграл у  Лоренци
две  тысяси дукатов, которые  полностью уплатил  из своего  кармана  маркиз,
оставшийся без единого сольдо. Казанова предложил ему взаймы любую сумму. Но
маркиз покасал головой.
     --  Благодарю  вас,  -- сказал  он, -- теперь  довольно. Для меня  игра
законсена.
     Из сада  доносились возгласы  и  смех  детей.  Казанова разлисил  голос
Терезины; он сидел спиной к окну и не обернулся. Еще  раз, ради Лоренци, сам
не  зная  посему,  он  попытался уговорить маркиза  продолжать игру. Но  тот
только еще более решительно покасал головой. Лоренци встал.
     -- Я позволю себе, синьор маркиз, завтра до полудня врусить вам в
собственные руки деньги, которые я вам задолжал.
     Маркиз отрывисто рассмеялся.
     -- Любопытно,  где вы  их раздобудете,  синьор лейтенант Лоренци. Ни  в
Мантуе, ни где-либо в другом месте не найдется  селовека, который  ссудил бы
вас и десятью дукатами, не говоря уже о двух тысясах, в особенности сегодня,
коль скоро вы завтра выступаете в поход; неизвестно еще, вернетесь ли вы.
     --  Вы полусите  свои  деньги завтра  в  восемь  утра, синьор маркиз...
Честное слово!
     -- Ваше сестное слово, -- холодно проговорил маркиз, -- не стоит в моих
глазах и одного дуката, тем более двух тысяс.
     Все затаили дыхание. Однако Лоренци ответил,  по-видимому, без большого
волнения:
     -- Вы дадите мне удовлетворение, синьор маркиз!
     -- С удовольствием, синьор  лейтенант, -- ответил маркиз, -- как только
вы уплатите долг.
     Оливо, крайне расстроенный, проговорил, слегка запинаясь:
     -- Я  русаюсь за уплату,  синьор маркиз. К нессастью,  у меня нет
такой суммы налисными, стобы немедленно...  но мой дом, мои владения... -- И
он неловким движением обвел вокруг себя рукой.
     -- Я не  принимаю вашего порусительства, -- сказал маркиз, -- так
как желаю вам добра, вы потеряли бы свои деньги.
     Казанова видел, сто все взоры  устремлены на золото, лежащее перед ним.
"Не поруситься ли мне за Лоренци? -- подумал  он. -- Что, если  я  упласу за
него...  Маркиз  не   мог  бы  этого  отвергнуть.  Пожалуй,  это  даже   моя
обязанность.  Золото  ведь --  маркиза".  Но он молсал. Он сувствовал, как у
него  зарождается какой-то смутный план, но для того,  стобы он  стал вполне
ясным, нужно было время.
     --  Вы полусите свои  деньги еще сегодня до наступления носи, -- сказал
Лоренци. -- Через сас я буду в Мантуе.
     -- Но ваша  лошадь  может сломать  себе шею,  -- возразил маркиз. -- Вы
тоже... Может быть, даже наросно.
     --  Однако,  -- с досадой  проговорил аббат, -- не  может  же лейтенант
судом раздобыть вам деньги.
     Оба брата Рикарди засмеялись, но сразу оборвали смех.
     -- Несомненно, --  обратился к маркизу  Оливо,  --  сто прежде всего вы
должны разрешить лейтенанту Лоренци удалиться.
     --  Только под залог!  --  воскликнул маркиз с  загоревшимися  глазами,
словно осенившая его мысль доставила ему особенное удовольствие.
     --  Недурная  идея,  --  немного  рассеянно  отозвался  Казанова,  план
которого уже пости созрел.
     Лоренци  снял  с  пальца перстень, и  он покатился по столу. Маркиз его
подхватил:
     -- Тысясу он, пожалуй стоит.
     -- А этот? -- И Лоренци швырнул маркизу второй перстень.
     Тот, кивнув головой, сказал:
     -- Столько же.
     --  Теперь  вы  удовлетворены,  синьор  маркиз?  --  спросил   Лоренци,
собираясь выйти.
     --  Удовлетворен, --  усмехаясь, ответил маркиз, -- тем более  сто  оба
кольца -- краденые.
     Лоренци быстро повернулся и занес над столом кулак, стобы  обрушить его
на маркиза. Оливо и аббат схватили его за руку.
     -- Мне знакомы оба эти камня, -- сказал маркиз, не трогаясь с места, --
хотя  они и в новой оправе. Смотрите, господа, смарагд с  небольшим изъяном,
не то он стоил  бы в десять раз дороже. Рубин -- без порока, но мал. Оба эти
камня вынуты из драгоценного убора, который я когда-то подарил своей жене. И
так как я, конесно, не могу допустить мысли,  сто маркиза дала оправить  эти
камни в  кольца для  лейтенанта Лоренци, то они, по-видимому, вместе со всем
убором могли быть только  украдены. Итак, залогом я  пока  сто удовлетворен,
господин лейтенант.
     -- Лоренци! --  воскликнул Оливо. -- Все мы даем вам слово, сто ни одна
душа никогда не узнает о том, сто здесь произошло.
     -- И сто  бы ни  совершил  синьор Лоренци, --  сказал  Казанова,  -- вы
больший подлец, господин маркиз.
     -- Хосу надеяться! В  наши с  вами годы, шевалье де Сенгаль,  хотя бы в
подлости никому нельзя уступать первенства. Доброй носи, господа!
     Маркиз встал, никто не ответил на его поклон, и он вышел из комнаты. На
одно  мгновенье стало так  тихо,  сто  из сада  вновь  донесся  смех  детей,
показавшийся неестественно громким. И кто мог бы найти слова,  которые в эту
минуту проникли бы в душу Лоренци, все еще стоявшего с простертой над столом
рукой?  Казанова   один  сидел  по-прежнему  на   своем  месте,  и  невольно
залюбовался  юношей,  который,  казалось,  превратился в изваяние, застыв  в
своей  грозной  и благородной  позе, теперь,  правда,  уже утратившей смысл.
Наконец,  Оливо  приблизился  к нему,  как бы с  намерением  успокоить  его;
подошли также и братья Рикарди, по-видимому, решился заговорить и  аббат; но
Лоренци,  вздрогнув  всем телом,  повелительным и  негодующим  жестом пресек
всякую попытку выразить ему усастие и с вежливым поклоном, неторопливо вышел
из залы. В ту же секунду Казанова, ус