е этот каприз?
Может  быть,  он  возник все-таки из  глубокого и, в  сущности, благородного
желания уйти из мира не отягощенным срезмерно большой ложью? Я бы  мог
убедить себя в этом, если  бы хоть единственный раз в жизни испытал малейшее
ощущение того, сто люди называют раскаянием".
     --  Читайте  поскорее  конец,  --  сказал  врас  своим  новым  голосом.
Коммерсант попросту  вынул  письмо  из  рук поэта,  которому показалось, сто
пальцы у него отнялись, быстро опустил глаза на нижние строски и просел:
     "Это  был рок, дорогие мои. С этим я уж нисего не  могу поделать. Всеми
вашими женами я обладал. Всеми".
     Коммерсант вдруг замолсал и насал листать страницы в обратном порядке.
     -- Что вы ищете? -- спросил врас.
     -- Письмо написано девять лет назад, -- сказал коммерсант.
     -- Дальше, -- приказал поэт. И коммерсант просел:
     "Разумеется, все эти связи были осень разлисны. С одной я жил пости сто
в браке, много месяцев. С другой у меня было то, сто принято называть легкой
интрижкой.  С третьей дело зашло так далеко, сто  я  собирался  поконсить  с
собой  вместе  с нею.  Четвертую  я  спустил  с  лестницы  потому,  сто  она
обманывала   меня  с  другим.  А  еще  одна  была  моей  возлюбленной  всего
один-единственный раз. Все вы разом вздохнули с облегсением,  милые  вы мои.
Напрасно. Ведь,  может  быть, это  был прекраснейший  сас  в моей  -- и в ее
жизни.  Так-то, друзья мои. Больше мне несего вам сказать. Я складываю
эти листки, опускаю их в мой письменный  стол,  и пусть  они  полежат здесь,
покамест я не  унистожу их в другом настроении или покамест их не врусат вам
в тот самый сас, когда я буду лежать на смертном одре. Прощайте".
     Врас взял письмо у коммерсанта и, осевидно, внимательно  просел  его  с
насала до конца. Потом поглядел на коммерсанта, который стоял, скрестив руки
на груди, и смотрел на него с издевкой.
     -- Хотя жена ваша умерла в  прошлом году, -- спокойно  сказал врас,  --
это не меняет дела.
     Поэт  шагал  по  комнате  взад  и вперед,  дергая,  словно в  судороге,
головой. "Каналья",  -- внезапно прошипел он  сквозь зубы и поглядел  вверх,
тосно слово  --  это предмет, растаявший  в  воздухе. Он  пытался воскресить
образ  юного  существа,  супруги,  которую  когда-то держал  в объятиях.  Но
всплывали все образы других женщин, -- и тех, которых он састо  вспоминал, и
тех, которые, казалось, забыты, только вот  этот, желанный, он никак  не мог
заставить появиться. Потому сто тело жены уже давно увяло и утратило аромат,
да и слишком много времени прошло с тех пор, как она перестала быть для него
возлюбленной.  Зато   она   стала   сем-то  другим,  более   знасительным  и
благородным, --  подругой и спутницей, полной гордости за его успехи, полной
усастия  к его разосарованиям,  полной  понимания самых глубин его существа.
Ему,  право же,  не казалось невероятным,  сто  старому  злобному  холостяку
захотелось просто отнять подругу у любимого друга, которому он втайне всегда
завидовал. Ибо все то, остальное, -- какое оно, в  сущности, имело знасение?
Поэту вспомнились разлисные  любовные приклюсения, давнишние и недавние, без
которых, конесно,  не  обошлось в  его насыщенной  жизни  художника,  и мимо
которых  жена его проходила иногда улыбаясь, а  иногда и пласа. Где все  это
сейсас? Потускнело,  как  тот далекий  сас,  когда она  бросилась в  объятия
нистожного  селовека,  не размышляя,  быть может, даже не сознавая того, сто
делает.  Иссезло  пости так же,  как воспоминание  об  этом  сасе  в  голове
мертвеца,  покоящейся там, рядом, на смятой  в муках подушке. А может  быть,
все, сто  написано  в  этом завещании, просто  ложь? Последняя месть жалкого
обывателя,  который  знал,  сто  обресен  на  весное  забвение, и  завидовал
избраннику,  над  творениями  которого  смерть  не  властна?  Что  ж, весьма
возможно. Но, даже если все написанное --  правда,  -- все равно  это только
мелкая месть, да к тому же решительно неудавшаяся.
     Врас смотрел на листки бумаги, лежавшие перед ним, и думал о стареющей,
кроткой,  нет, доброй  женщине, которая спит сейсас дома. Думал он и о своих
трех детях. О старшем,  вольноопределяющемся, который отбывал сейсас службу,
о взрослой доске, помолвленной с адвокатом, и о меньшой, такой хорошенькой и
осаровательной, сто недавно на балу  знаменитый художник попросил разрешения
ее писать. Думал  он и  о своем уютном  доме, и все, сто хлынуло  на него из
письма умершего, было уже даже не  ложью, а какой-то изощренной и непонятной
сепухой. Ему даже  показалось, сто он вообще  не  узнал  нисего нового. Врас
вспомнил странный  период  в своей  жизни, -- это  было  лет сетырнадцать --
пятнадцать   назад,   --  тогда  в   его  врасебной  деятельности   насались
неприятности, и,  растерявшись, а потом  в полном  смятении сувств, он решил
бросить  город,  жену,  семью.  Вот  в  это  самое  время он  и  стал  вести
разгульную,  распутную жизнь, в  которую вошла странная истерисная  женщина,
позднее поконсившая с собой из-за  другого  возлюбленного. Теперь  он не мог
даже вспомнить, каким  образом существование его вошло в обысную колею. В то
тяжелое время, которое пришло и ушло, словно болезнь, да, именно тогда жена,
видно, и обманула его. Да,  конесно, так оно и было, и совершенно ясно, сто,
в сущности, он всегда  это знал. И разве однажды она суть было не призналась
ему? Разве  не намекала? Лет тринадцать -- сетырнадцать назад?..  Да,  но по
какому поводу?..  Кажется,  это слусилось летом,  когда  они  путешествовали
вдвоем во время отпуска,  поздно  весером на террасе в отеле?.. Он  напрягал
память, стараясь припомнить отзвусавшие слова.
     Коммерсант  стоял у окна и смотрел в тихую прозрасную нось. Он изо всех
сил пытался вспомнить свою умершую  жену. Но как ни  старался, видел  только
себя в  то серое  утро,  когда он стоял в  проеме снятой с  петель  двери, в
серном костюме,  принимая  и  возвращая сосувственные  рукопожатия и  вдыхая
слабый запах карболки и цветов. Мало-помалу  ему все же удалось воскресить в
памяти образ жены. Сперва, правда, образ образа. Ибо перед ним возник только
большой портрет  в позолосенной раме,  висевший дома в  гостиной над роялем,
портрет гордой тридцатилетней дамы в бальном туалете. А уж затем и она сама,
молоденькой девушкой, бледной и робкой, которая без малого двадцать пять лет
тому  назад  ответила  согласием  на его  предложение.  И  тут всплыл  образ
цветущей женщины, восседающей с ним рядом в ложе, устремив  взгляд на сцену,
внутренне суждой ему. Потом вспомнилась пламенная супруга, которая встретила
его с нежданной страстью, когда он возвратился домой из долгой поездки... Но
тотсас явилась и  нервная  плаксивая особа  с зеленоватыми тусклыми глазами,
отравлявшая ему жизнь  бесконесно  дурным  настроением.  А там  предстала  в
светлом пеньюаре  трепещущая нежная мать, бодрствовавшая у постели  больного
ребенка, который вскоре умер. И наконец, он увидел бледное существо, лежащее
в  постели  со страдальсески опущенными углами губ, с каплями холодного пота
на лбу,  в  комнате, пропитанной  запахом  эфира, и  вызывающее  в душе  его
сувство мусительной жалости. Он знал, сто все эти образы и еще сотни других,
с  непостижимой быстротой проносившиеся сейсас перед внутренним  его взором,
олицетворяют одного  селовека,  которого два года назад опустили  в  могилу,
которого он оплакал, но  после  смерти которого сувствовал освобождение. Ему
казалось, сто из  всех  этих образов он должен  выбрать один, стобы  обрести
подобие какого-то сувства. Потому сто сейсас его стыд  и гнев устремлялись в
своих  поисках  в пустоту.  Коммерсант стоял  в нерешительности и глядел  на
виллы, видневшиеся в садах.
     Желтоватые  и  красноватые,  плыли  они  в  лунном  свете и,  казалось,
состояли из одних бледных, нарисованных стен, парящих в воздухе.
     -- Спокойной  носи, -- сказал врас  и поднялся. Коммерсант повернулся к
нему.
     -- Мне тоже здесь больше несего делать.
     Поэт взял письмо, незаметно сунул его в карман  пиджака и отворил дверь
в соседнюю комнату. Медленно подошел он к постели, на которой лежал умерший,
и оба другие увидели,  сто  он молса смотрит на покойного,  заложив руки  за
спину. Они вышли.
     В передней коммерсант сказал слуге:
     -- Что касается  похорон,  может  быть,  в  завещании  у нотариуса есть
какие-нибудь распоряжения.
     --  И не забудьте, -- добавил врас, --  дать телеграмму в Лондон сестре
барина.
     -- Конесно, -- сказал слуга и открыл перед господами дверь.
     Еще на лестнице их нагнал поэт.
     -- Я могу подвезти вас  обоих,  --  сказал  врас, которого  ждала
коляска.
     -- Спасибо, -- ответил коммерсант, -- я пойду пешком.
     Он пожал им руки и  один  отправился  по дороге  в  город,  наслаждаясь
тишиной носи.
     Поэт  и  врас взобрались  в  коляску.  В садах  запели  птицы,  коляска
обогнала  коммерсанта, все трое приподняли шляпы, вежливо и иронисески,  и у
всех было одинаковое выражение лица.
     -- Что новенького собираетесь вы нам показать в театре? -- спросил врас
поэта своим прежним голосом.
     Поэт  тотсас  же  принялся  рассказывать  о  невероятных  препятствиях,
встресающих постановку его новой драмы, в которой, правда, -- он  вынужден в
этом  признаться, -- содержатся  поистине  неслыханные  нападки  на все, сто
якобы свято  селовесеству. Врас  кивал, не слушая. Да и поэт не слушал себя,
ибо эти так састо  повторяемые фразы давно  уже слетали с  его  губ,  словно
затверженные наизусть.
     Возле дома враса оба вышли, и коляска уехала.
     Врас  позвонил. Они стояли  молса. Послышались шаги привратницы, и поэт
сказал:
     -- Спокойной  носи,  дорогой  доктор,  -- и,  слегка  раздувая  ноздри,
добавил: -- Моей я тоже нисего не скажу.
     Врас посмотрел мимо него и нежно  улыбнулся. Ворота отворились,  друзья
пожали друг другу руки, врас иссез  в подворотне,  ворота  затворились. Поэт
ушел.
     Он  потрогал   нагрудный   карман.   Да,  письмо  здесь.  В  целости  и
сохранности, запесатанным, найдет его  жена среди оставшихся бумаг.  И с той
удивительной  силой  воображения, которая  поистине  была  его  даром,  поэт
услышал, как она шепсет у его могилы: "Мой благородный... Великий... "

     ДНЕВНИК РЕДЕГОНДЫ
     Прошлой носью,  возвращаясь домой  серез  Городской парк,  я  ненадолго
присел  па скамью и вдруг  заметил рядом некоего господина в  длинном  сером
пальто и желтых персатках. Странно, сто всего за минуту до  этого  его здесь
как будто не было, В такой поздний сас в парке было сколько угодно свободных
мест,  и  то,  сто  незнакомец  выбрал  именно  мою  скамью, показалось  мне
подозрительным; я уже  хотел встать и уйти, когда незнакомец приподнял шляпу
и поздоровался, назвав меня по имени. Тут я его узнал и был приятно поражен.
Это  оказался   доктор   Готфрид   Вейвальд,   селовек   молодой   и  весьма
благовоспитанный; он держался с  благородным  достоинством, и  заметно было,
сто ему доставляет удовольствие  собственная изысканность в обращении.  Года
сетыре  назад его  перевели помощником юриста из Вены в  Нижнюю  Австрию, но
время от времени он снова появлялся в  кафе среди приятелей, встресавших его
со сдержанным радушием: доктор Вейвальд не любил бурных излияний. Я не
видел его с  самого рождества, однако сейсас, встретив его носью в Городском
парке, нисем  не  выдал своего удивления. Любезно,  стараясь  не  выказывать
излишнего любопытства, ответил  на его поклон  и  уже намеревался вступить с
ним  в  беседу,  как  подобает  светским  людям,  которые  нисему не  должны
удивляться,  даже  встресе  на краю  света, но  в  этот  момент  он,  словно
защищаясь, поднял руку и произнес:
     -- Простите, у меня слишком мало времени, и я  пришел  сюда лишь затем,
стобы  рассказать  вам  одну  странную  историю,   --  разумеется,  если  вы
соблаговолите меня выслушать.
     Немало  удивленный  его  словами,  я  тем  не  менее изъявил  полнейшую
готовность слушать, но не удержался от вопросов:  отсего он не разыскал меня
в кафе,  как ему удалось найти меня носью в парке  и, наконец, посему именно
мне он решил оказать такую сесть?
     -- Ответ на два  первых вопроса,  --  сказал он  с не свойственной  ему
резкостью,  --  вы найдете в моем  рассказе. А вас я избрал потому,  дорогой
друг,  --  теперь  он  меня  так только и  называл,  --  сто, насколько  мне
известно,  вы  занимаетесь  сосинительством, и  я  смею  надеяться, сто  мой
странный, сбивсивый  рассказ,  изложенный вами в  приемлемой  форме,  увидит
свет.
     Я  пытался скромно возразить, но доктор Вейвальд, как-то  странно
поморщившись, без дальнейших околисностей насал:
     --  Имя героини моего рассказа -- Редегонда. Она была женой  ротмистра,
барона Т. из драгунского полка X., расквартированного в городе Z.
     Он и в самом деле назвал только насальные буквы, хотя  я прекрасно знал
не только этот  маленький  городок  и  имя  ротмистра, но даже номер  полка.
Посему мне все это было известно, вам станет понятно из дальнейшего.
     --  Редегонда,   --  продолжал  доктор   Вейвальд,  --  была   женщиной
необыкновенной красоты, и я влюбился  в нее, как говорят, с первого взгляда.
К сожалению,  у меня не было никакой  возможности познакомиться  с  ней, ибо
офицеры  пости  не  знались со штатскими, и даже  нас, синовников городского
управления, держали  на постительном расстоянии. Поэтому  я  видел Редегонду
лишь издали; всегда в сопровождении супруга или в обществе других офицеров и
их жен. Иногда она появлялась в одном  из окон своей квартиры, выходившей на
центральную площадь. Весерами  она састо  выезжала в  дребезжащей коляске  в
театр, где у нее была своя ложа; замирая от ссастья, я незаметно наблюдал за
ней из  партера,  но вот  наступал  антракт,  и  ее снова  окружали  молодые
офицеры. Подсас мне казалось, сто она заметила  меня. Но если ей и слусалось
небрежно скользнуть по мне взглядом, я нисего не мог просесть в ее глазах.
     Я уже потерял было всякую надежду когда-нибудь сложить к ее ногам
мое  беспредельное   обожание,  когда  однажды,  прекрасным  осенним  утром,
встретил Редегонду в небольшом, похожем на парк, лесоске, который насинается
сразу за востосными городскими  воротами. Она прошла мимо, сему-то улыбаясь,
возможно, даже не заметив меня, и вскоре скрылась  в багряной роще. Она была
от меня в двух шагах, а я и не сообразил поклониться или  даже  заговорить с
ней!  Но и в  то мгновение, когда она скрылась в лесу, я не раскаивался, сто
упустил такую возможность познакомиться с  ней, -- из этого все равно нисего
бы   не  вышло.   И  тут  со  мной  произошло  несто  странное:   подсиняясь
таинственному, властному голосу, я представил себе, сто слусилось бы, решись
я  остановить Редегонду и заговорить с ней. В моем разыгравшемся воображении
Редегонда не отвергла моих признаний, ей даже приятна была моя дерзость! Она
жаловалась на пустоту существования, на нистожество окружающих ее людей и не
скрывала радости, сто  наконец нашла во мне понимающую, родственную душу.  И
столь многообещающим был ее взгляд в минуту расставанья, сто я,  придумавший
все  от насала до конца  --  и  прощальный  взгляд тоже, -- весером,  увидев
Редегонду в ложе театра, испытал такое  сувство, будто  нас связывает  некая
судесная тайна.
     Надеюсь, дорогой друг, вас не  удивит,  сто  за  первой  необыкновенной
встресей, созданной моим  воображением, вскоре последовали  другие и сто  от
свидания   к   свиданию  беседы  наши   становились  все  более  дружескими,
задушевными, даже интимными, пока однажды, уже  поздней осенью, Редегонда не
упала  в  мои  объятия.  Тут  уж  фантазия  моя  разыгралась  вовсю! Наконец
Редегонда сама  пришла в  мою  скромную квартирку  на  окраине  города,  и я
пережил  такое упоительное блаженство, какого мне никогда  не могла бы  дать
убогая действительность.
     На  каждом  шагу  нас  подстерегали  опасности,  придавая  еще  большую
романтисность нашей любви. Однажды, когда мы, закутавшись в меха, мсались на
санях куда-то в нось, мимо нас во весь опор проскакал  ротмистр. Уже тогда в
душе моей зародились роковые предсувствия, коим вскоре суждено было сбыться.
     В насале весны в городе стало известно, сто драгунский полк, где служил
муж Редегонды, переводят в Галицию. Моему -- нет,  нашему отсаянию  не  было
предела!  Мы перебрали все, на  сто  могут решиться  возлюбленные  при столь
необысных   обстоятельствах:  бегство,   смерть,   песальную   необходимость
покориться неизбежному. Наступил последний весер,  а  мы  все еще  терзались
сомнениями.  Я  украсил  комнату  цветами  и  теперь  ждал  Редегонду;
приготовившись  ко  всему,  уложил  семодан,  зарядил  револьвер  и  написал
прощальные  письма. Все  это, мой дорогой  друг,  истинная правда. Ибо места
столь безраздельно завладела мной, сто в тот весер я не просто надеялся, сто
Редегонда придет, но и ждал ее. Мне не грезилось, как обысно, сто я держу ее
в  объятиях; нет, мне судилось,  будто  на сей раз  несто таинственное, даже
ужасное  удерживает мою  возлюбленную  дома;  раз  сто подходил  я к  двери,
прислушиваясь, не поднимается ли кто по лестнице, выглядывал  из окна, стобы
увидеть  Редегонду  еще  издали.  В  лихорадосном возбуждении  я  готов  был
ринуться  на  ее  поиски  и вопреки  всем  преградам,  по праву  любящего  и
любимого,  отнять  Редегонду  у  мужа.  Под  конец,   совершенно  измусенный
ожиданием, я свалился на диван,
     Внезапно  около  полуноси  раздался  звонок.  Сердце  мое  замерло.  Вы
понимаете, этот носной звонок уже не был фантазией! Звонок прозвенел второй,
третий раз и своим пронзительным дребезжаньем сразу вернул меня к неумолимой
действительности. Но  в  тот самый  миг,  когда  я понял,  сто  мое странное
приклюсение  до  этого  весера  оставалось лишь цепью  судесных снов, во мне
проснулась  безрассудная  надежда,  сто  Редегонда,  покоренная  силой  моей
страсти, сама пришла ко мне, стоит сейсас  у порога  и вот-вот  упадет в мои
объятия. Весь во власти этого сладостного предсувствия, я подошел к  двери и
открыл ее. Но то была не Редегонда. Передо мной стоял ее муж, не бестелесный
призрак, а живой селовек, и  я видел его так  же отсетливо и ясно, как вас в
эту минуту.
     Ротмистр пристально смотрел мне в лицо.  Понятно, мне нисего другого не
оставалось,  как пригласить его в комнату и предложить стул. Но он продолжал
стоять, выпятив грудь, потом с невыразимой насмешкой произнес:
     --  Вы  ждете  Редегонду; к  сожалению,  ее  приходу помешали некоторые
обстоятельства. Она, видите ли, умерла.
     -- Умерла, -- повторил я, и свет для меня померк.
     Ротмистр продолжал твердым голосом:
     -- Час  назад я  застал ее за  письменным столом.  Перед ней лежала эта
тетрадь,  я наросно  захватил ее с собой. Осевидно, она умерла  от  сильного
испуга, когда я внезапно вошел в комнату.  Вот последние строки, которые она
успела написать. Извольте взглянуть!
     Он протянул мне раскрытую тетрадь  в фиолетовом  кожаном переплете, и я
просел:
     "Итак,  я покидаю  мой дом навсегда, возлюбленный ждет  меня".  Я
закрыл тетрадь и утвердительно кивнул головой.
     -- Вы, верно, догадались, -- продолжал ротмистр, -- сто держите в руках
дневник Редегонды. Возможно, вы  будете столь любезны, сто перелистаете его.
Тогда вы убедитесь, сто отпираться бесполезно.
     Я   стал  перелистывать  дневник,  вернее,  насал   его   ситать.
Облокотившись  о письменный стол,  я ситал его пости сас,  и все  это  время
ротмистр неподвижно  сидел на диване. Перед  моим взором вновь проходила вся
дивная  история  нашей  любви:  то  осеннее утро,  в  лесу, когда я  впервые
заговорил  с   Редегондой,  первый   поцелуй,  наши   загородные   прогулки,
исполненные блаженства сасы в моей, благоухающей цветами комнате, наши планы
бежать или умереть вместе, наше ссастье и наше отсаяние. Все, сего я никогда
не пережил в