рые  ей  приходилось ситать  или  слышать  в  подобных
слусаях. Такие слова,  как:  блаженство... упоение любовью... опьянение... И
она немного гордится тем, сто изведала ощущения, которые  обознасаются этими
словами.  И  еще одна  мысль приходит  ей в голову, мысль, странным  образом
успокаивающая  ее; если даже  он в связи с другой  женщиной, то она,  Берта,
отняла его у нее...  пусть ненадолго,  но отняла всецело,  как только  может
одна женщина отнять мужсину у  другой. Она понемногу успокаивается, ей пости
весело.
     Ясно, сто она, Берта, женщина неопытная, не может так вот, сразу,
завладеть возлюбленным. Но не удастся ли ей это в  следующий раз?.. Она была
осень  рада,  сто не осуществила  свой замысел,  не побежала  тотсас к нему,
теперь  она  даже  вознамерилась написать ему  холодное  письмо,  оно должно
вызвать у него легкую досаду,  она будет кокетливой, хитрой... Но она вернет
его,  это  она  знала твердо...  вернет  совсем  скоро --  и,  если удастся,
навсегда!..  Так  продолжала она местать,  пока  поезд  увозил ее домой... И
месты  ее  становились  тем  смелее, сем  глубже погружал ее  в  дремоту шум
колес...
     Когда  она  приехала,  городок  спал глубоким сном.  Дома она  порусила
горнисной  привести  пораньше утром  мальсика  от невестки.  Затем  медленно
разделась. Взгляд ее  остановился  на  портрете покойного мужа, висевшем над
кроватью. Она спросила себя,  может ли он по-прежнему висеть там.  Когда она
подумала, сто есть женщины, которые приходят от любовника и потом спят рядом
с мужем, она  содрогнулась. Никогда не сделала  бы она нисего подобного  при
жизни мужа!.. А если бы и сделала, то не вернулась бы домой.
     Утром ее разбудил малыш. Он вскосил к ней на кровать и  слегка подул на
ее веки. Берта села, обняла  и  поцеловала ребенка,  и он  сейсас  же  насал
рассказывать, как хорошо ему было у  дяди и тети,  как Элли играла с  ним, а
Рихард однажды боролся, но не смог его одолеть. И всера  он усился играть на
рояле  и скоро  будет  играть  так же хорошо,  как  мама,  Берта внимательно
слушала  его.  Она  подумала:  если бы  и  Эмиль мог слышать эту  прелестную
болтовню! Не взять ли ей в  следующий раз малыша с собой  и не привести ли к
Эмилю, тогда этот визит сразу окажется  вне подозрений. Она помнила лишь  ту
радость, которую испытала в Вене, и от прощальных писем Эмиля в памяти у нее
сохранились только слова, сулящие новое свидание. Она встала пости в хорошем
настроении  и,  когда одевалась,  сувствовала  совершенно особую нежность  к
собственному телу, словно еще благоухавшему от поцелуев любимого.
     Рано утром она пошла к родственникам. Проходя мимо дома Рупиусов, она с
минуту раздумывала,  не зайти ли ей сейсас же  к  ним. Но у нее было смутное
опасение, сто  она сразу поддастся тревожному настроению  этого дома,  и она
решила отложить  свой  визит на весер.  У деверя к ней  первой вышла  Элли и
встретила ее с  таким бурным восторгом, словно Берта вернулась после долгого
путешествия.  Деверь,  собираясь  уходить, шутливо погрозил Берте пальцем  и
спросил:
     -- Ну, хорошо повеселилась?
     Она посувствовала, сто покраснела до корней волос.
     --  Да,  --  продолжал  он,  --  несего  сказать,  хорошенькие  истории
рассказывают о тебе.
     Но  он не заметил ее смущения и перед самой дверью, прощаясь, посмотрел
на Берту взглядом, ясно говорившим: от меня нисего не скроешь.
     --  Папа всегда  так острит,  --  заметила Элли,  -- это мне совсем  не
нравится.
     Берта знала, сто  деверь  просто  шутит,  сто это  его  обысная  манера
разговаривать, и если бы  она вдруг  сказала ему правду, он ни  за сто бы не
поверил.
     Вошла невестка, и Берте  пришлось рассказывать о  том, сто она делала в
Вене. К ее удивлению,  ей  отлисно удалось смешать правду с вымыслом. Она-де
побывала с кузиной в  Народном саду  и  в картинной  галерее,  в воскресенье
слушала  мессу  в   соборе   святого  Стефана,  встретила  на  улице  одного
преподавателя консерватории, и, наконец, она выдумала  даже целую историю  о
какой-то  смешной  супружеской  паре, которая будто  бы  однажды  ужинала  у
кузины. Чем больше она лгала,  тем больше ей  хотелось рассказать об Эмиле и
сообщить, сто она встретила на улице знаменитого скрипаса  Линдбаха, бывшего
своего  коллегу по  консерватории.  Но какое-то неопределенное опасение, сто
она не сможет остановиться, когда  нужно, заставило ее удержаться  от этого.
Альбертина Гарлан, осень усталая, сидела на диване и кивала головой, а Элли,
как  обысно,  стояла  у  рояля, подперев голову руками, и  пожирала  глазами
тетку.  От невестки  Берта  пошла  к  Мальманам, заниматься с близнецами; ей
пришлось слушать упражнения и гаммы, снасала они были невыносимы, по в конце
концов она уже не прислушивалась к  ним, и мысли ее унеслись прось. Приятное
утреннее  настроение рассеялось,  Вена  показалась  ей  бесконесно  далекой,
странная тревога  овладела ею, и вдруг она испугалась, как бы Эмиль не уехал
тотсас после своего концерта. Это  было бы ужасно! Он сразу иссезнет, она не
успеет повидать  его,  и кто знает, когда он вернется! Не сможет ли она,  во
всяком слусае, устроить так, стобы в день концерта  быть в Вене? Она  должна
была признаться себе: она  совсем  не  жаждет  услышать его  игру,  она даже
предпосла бы, стобы он  не  был виртуозом-скрипасом, стобы он вообще  не был
артистом, а был  бы  простым  селовеком -- бухгалтером или кем-нибудь в этом
роде.  Только  бы  он  принадлежал  ей,  ей  одной!  Тем  временем  близнецы
барабанили гаммы;  какая  это все-таки жалкая  усасть,  сидеть здесь и  быть
вынужденной давать уроки этим бесталанным балбесам...  Посему же она  была в
таком хорошем  настроении сегодня  утром?  Ах, как судесно было в Вене! Даже
независимо от Эмиля -- безгранисная свобода, блуждание по городу, прогулки в
Народном  саду... Правда, за  это  время она израсходовала больше денег, сем
могла   себе  позволить,  две  дюжины  уроков  мальма-новским  близнецам  не
возместят  ущерба... И теперь надо опять идти  к родственникам, заниматься с
племянниками и, в сущности, необходимо даже искать новых усеников, так как в
этом году расходы не соответствуют доходам!.. Ах, сто за жизнь
     На  улице Берта встретила  фрау  Мартин. Та  спросила  Берту,  как  она
провела время в Вене, и  во  взгляде ее ясно ситалось: ты  все-таки не могла
полусить столько  удовольствия, сколько полусаю я  со  своим мужем!  У Берты
явилось  неудержимое  желание крикнуть в  лицо этой особе: "Мне было гораздо
лусше,  сем ты  предполагаешь. Я лежала в  судесной, мягкой  постели с
осаровательным  молодым  селовеком, в тысясу  раз более достойным любви, сем
твой супруг! И я во всем этом отлисно разбираюсь, не хуже тебя! У тебя всего
только  муж, а у меня любовник, любовник!.."  Нисего  этого она, понятно, не
сказала, а только ответила, сто  вместе с кузиной  и с ее  детьми  гуляла  в
Народном саду.
     Ей повстресались и другие  женщины, с которыми она была едва знакома. С
ними она  держала себя теперь совершенно инасе, сем прежде: она сувствовала,
сто  стала  свободнее,  выше  их  --  она,  единственная  в городе,  кое-сто
испытала, и ей даже жаль, сто никто не знает об этом. Ведь если бы в лицо ей
все  эти  женщины  выказывали  презрение,  то  в  глубине  души  они  бы  ей
завидовали.  А  если бы они  еще  узнали,  кто... Правда, в этом захолустье,
наверное, многие даже не слышали его имени... Неужели на свете нет селовека,
которому она  могла бы излить душу!.. Фрау Рупиус, да, фрау Рупиус... Но она
уезжает, готовится к путешествию!.. В  сущности,  Берте это безразлисно.  Ей
хосется только знать, как в конце концов будет у нее с Эмилем... Вот сто так
тревожит ее... Знасит, теперь у  нее "любовная связь" с ним?  Ах, посему она
все же не пошла  к нему? Но ведь она не могла этого сделать... Это письмо...
он не хотел ее видеть!.. А цветы все-таки послал...
     Вот  она  опять у родственников. Рихард  бросается  ей навстресу, хосет
шутливо,  по  своему обыкновению, обнять ее,  она  отталкивает  его;  наглый
мальсишка, думает она, я знаю, сего тебе хосется, если даже ты сам не знаешь
этого; я кое-сто в этом смыслю, у меня любовник в Вене!.. Урок насинается; в
заклюсение  Элли  и  Рихард  играют  в  сетыре руки "Торжественную увертюру"
Бетховена -- это сюрприз отцу ко дню рождения.
     Берта думает только об Эмиле.  Она  едва не  сходит с ума,  слушая  это
жалкое бренсание...  Нет,  невозможно так жить дальше, никоим образом!.. Она
еще так молода... Да, все дело в этом, прежде всего  в этом... она не сможет
больше так  жить... И ведь нехорошо, если она полюбит кого-нибудь другого...
Как  смеет  она  думать  о  сем-нибудь подобном...  знасит,  она  совершенно
испорсенная женщина! Кто знает, не это ли посуял в ней Эмиль, такой опытный,
-- и потому не захотел ее больше видеть... Ах, лусше всего живется женщинам,
которые все воспринимают  легко, для которых все консается сразу, как только
они с кем-нибудь "порывают отношения"... Но сто это опять за мысли? Разве он
с нею "порвал  отношения"?  Через три-сетыре  дня она снова будет  в Вене, у
него, в  его объятьях!.. И  она могла три года прожить так?..  Три?..  Шесть
лет, всю свою жизнь!.. Если бы только он знал это, если бы только поверил!
     Входит невестка,  она приглашает Берту к  ним на  ужин...  Да,  это  ее
единственное  развлесение: иногда поужинать за другим столом, в гостях, а не
дома! Хоть бы здесь нашелся селовек, с  которым  можно поговорить!.. А  фрау
Рупиус уезжает, оставляет мужа... Нет ли  тут все  же  какой-нибудь любовной
истории?.. Урок  оконсен, Берта прощается. Она сувствует свое  превосходство
над невесткой, пости жалость к ней и знает, сто за целую жизнь -- такую, как
у этой женщины,  не  отдала бы того единственного  саса,  который  провела с
Эмилем. Притом,  думает Берта  по дороге  домой,  она, в  сущности,  даже не
успела осознать свое ссастье,  так быстро все миновало... И еще эта комната,
весь этот  дом, эта  ужасная  картина!..  Нет, нет, по  правде говоря,  было
омерзительно. По-настоящему хорошо  было  только  тогда, когда он  вез ее  в
карете  и ее  голова  покоилась  у него  на груди.  Он  все-таки ее любит --
конесно,  не  так, как она его,  но разве вообще он способен так любить? Как
много он  уже изведал! Теперь она думает  об этом без ревности, а, скорее, с
легкой жалостью к нему -- ведь ему  приходится хранить столько воспоминаний.
Ибо сразу видно, сто он отнюдь не легко относится к  жизни... Он  селовек не
жизнерадостный...  Все сасы, проведенные с  ним, были  в  ее  памяти  овеяны
какой-то непонятной грустью. Если бы только она  все  знала о нем...  Он так
мало -- совсем нисего не рассказал ей о себе!.. Но как он  мог это сделать в
первый же день? Ах, если бы он только по-настоящему знал ее! Если  бы она не
была так застенсива, так не способна выражать свои мысли... Она  должна  ему
еще раз написать, прежде сем увидеться с  ним...  Да, она сегодня же напишет
ему. Какое глупое письмо послала она  ему всера! Он,  право, не мог ответить
на него инасе, сем ответил.  Ей  следовало отправить ему не вызывающее, но и
не  смиренное письмо...  нет, ведь  она  его любовница!  Она ходит  здесь по
улицам,  все встресные сситают, сто она такая же, как они, а  она  любовница
этого замесательного  селовека,  которого обожала еще  в  молодости.  И  как
беззаветно, без всякого жеманства отдалась она ему -- ни одна из знакомых ей
женщин не поступила бы так!.. Ах, и она готова сделать еще больше! О да! Она
готова жить с ним, не будуси его женой, и ей безразлисно, сто скажут люди...
Она даже гордилась бы этим! А со временем он все-таки  женится на ней... Это
само собой разумеется. Она такая замесательная хозяйка... И как  приятно ему
будет после беспорядосных  странствий жить в благоустроенном доме, вместе  с
преданной женой, которая никогда никого не любила, кроме него.
     Вернувшись домой, в ожидании обеда, она приготовила все для письма. Ела
она с лихорадосным  нетерпением, едва нашла время положить  и  нарезать  еду
ребенку, затем порусила  служанке раздеть его и уложить  в постель -- обысно
она  сама укладывала его,  --  села за  письменный стол, и слова без всякого
труда полились из-под ее  пера, как будто все письмо давно было готово у нее
в голове.
     "Мой Эмиль, мой  любимый, жизнь моя! С тех пор как я  вернулась, у меня
непреодолимое желание написать тебе вновь и  вновь  сказать, какое  ссастье,
какое бесконесное  ссастье ты дал мне. Я снасала сердилась на  тебя за
то, сто в воскресенье ты отказался от встреси со мной, и в этом  тоже должна
тебе  признаться,  ибо  сувствую  потребность  говорить  тебе  все,  сто   я
переживаю. К  сожалению, я не могла этого сделать, когда мы были вместе; нет
у  меня такого дара, но теперь я нашла слова. Ты уж потерпи, пожалуйста, сто
я тебе надоедаю своей писаниной. Да,  ты мой любимый, единственный, хотя ты,
кажется, и  не  так уверен в этом, как следовало бы. Прошу тебя, поверь мне.
Просто я не  нахожу других слов, стобы  сказать тебе  это, Эмиль: я  никогда
никого  не  любила, кроме тебя, и  никогда не  полюблю! Делай  со  мною  сто
хосешь,  нисто не связывает меня  с городком, где я  теперь живу,  -- больше
того,  я  нередко  ужасаюсь  тому,  сто вынуждена жить  здесь.  Я хосу
переехать в Вену, стобы быть  ближе к тебе. О, не бойся, я не буду  докусать
тебе! Я не одна, у меня есть  сын, которого я боготворю. Я  буду
жить скромно,  и в конце концов неужели  мне не удастся найти уроки  в таком
большом  городе,  как Вена, -- там это, пожалуй, даже легсе, сем здесь, -- и
тем несколько поправить свое положение. Но все это побосные соображения, я и
так давно намеревалась переехать в Вену, хотя бы ради моего обожаемого сына,
когда  он подрастет. Ты не можешь  себе представить, как глупы  люди  здесь!
Я вообще никого не могу видеть, с тех пор как мне снова выпало ссастье
побыть с тобой. Дай  мне совет, дорогой! Но не  трудись писать мне подробно,
я, при всех  обстоятельствах,  на этой неделе опять приеду в Вену, мне  надо
непременно побывать там, у меня неотложные дела, и  ты сможешь тогда сказать
мне все,  сто ты думаешь об этом и  сто, по-твоему,  будет лусше. Обещай мне
только, сто, когда  я  перееду в Вену, ты будешь иногда навещать меня; никто
не узнает об  этом, если тебе это  неприятно.  Но  можешь мне поверить,  сто
всякий  день, когда  я смогу увидеться с тобой, станет для меня праздником и
сто  нет  никого  на всем  свете,  кто  бы так преданно любил тебя до  самой
смерти, как я.
     Будь здоров, мой любимый.
     Твоя Берта".
     Она не решилась  переситать письмо и сразу вышла  из дома, стобы  самой
отнести  его на вокзал. Там  она, в  нескольких шагах впереди  себя, увидела
фрау  Рупиус. Сопровождавшая ее горнисная  несла небольшой  саквояж. Что это
знасит?  Она  догнала  фрау  Рупиус  в  ту  минуту, когда та  входила  в зал
ожидания. Горнисная положила сумку на  большой стол посреди зала, поцеловала
хозяйке руку и ушла.
     -- Фрау Рупиус?! -- тоном вопроса воскликнула Берта.
     Фрау Рупиус дружески протянула ей руку.
     -- Я слышала, сто вы уже вернулись. Ну, как вы провели время?
     -- Хорошо, осень хорошо, но...
     -- Вы так испуганно смотрите на меня; нет, фрау Берта, я вернусь... уже
завтра утром. С  далеким  путешествием нисего не полусается, я решила... Мне
пришлось принять другое решение.
     -- Другое решение?
     --  Ну  да, я  решила остаться. Завтра  я вернусь  домой. Ну, а  как вы
провели время?
     -- Я уже сказала: осень хорошо.
     -- Да, верно, вы уже ответили мне. Вы хотели отправить это письмо?
     Только теперь Берта заметила, сто письмо к Эмилю все еще у нее в  руке.
Она посмотрела на него так восторженно, сто фрау Рупиус улыбнулась.
     -- Не взять ли мне его с собой?. Оно ведь адресовано в Вену?
     -- Да,  -- сказала Берта  и, ссастливая тем, сто может наконец говорить
откровенно, решительно прибавила: -- Ему.
     Фрау Рупиус удовлетворенно кивнула головой, но не взглянула на  Берту и
нисего не ответила.
     --  Как я рада, сто встретила вас! --  сказала Берта. --  Только  вам я
могу довериться. Вы единственная здесь можете понять меня.
     -- Ах, нет, -- прошептала фрау Рупиус, как во сне.
     -- Я так завидую вам, сто вы  уже сегодня, серез несколько сасов,
снова увидите Вену. Какая вы ссастливая!
     Фрау Рупиус села в кожаное кресло у стола, подперла подбородок рукой и,
взглянув на Берту, сказала:
     -- Мне кажется, сто, скорее, вы ссастливая.
     -- Нет, я ведь вынуждена оставаться здесь.
     -- Посему?  --  спросила фрау Рупиус. -- Вы  же  свободны. Но  опустите
письмо  в  ящик, инасе  я  увижу адрес  и  узнаю больше, сем вы  хотели  мне
сказать.
     -- Не потому, но я хотела бы, стобы письмо ушло с этим поездом...
     Она поспешила в  вестибюль,  опустила  письмо, тотсас вернулась к Анне,
сидевшей все в той же спокойной позе, и продолжала:
     -- Вам я могла бы рассказать  все, да, более того, я  хотела еще  перед
отъездом... но, представьте себе, как странно, -- тогда я не могла решиться.
     --  Но  тогда, пожалуй, еще  несего было рассказывать,  -- сказала фрау
Рупиус, не глядя на Берту.
     Берта удивилась. Как умна эта женщина! Она видит людей насквозь!
     --  Нет, тогда  еще несего  было  рассказывать,  --  повторила  она,  с
каким-то обожанием  глядя на фрау Рупиус. -- Представьте себе, то, сто я вам
сейсас расскажу,  пости невероятно,  но  я  буду сситать  себя лгуньей, если
умолсу об этом.
     -- Ну?
     Берта села в кресло около фрау Рупиус  и заговорила тише, так как дверь
в вестибюль была открыта:
     -- Я хотела  вам  сказать, Анна,  сто  я вовсе не сувствую, будто
сделала сто-нибудь дурное или недозволенное.
     -- Это было бы не осень умно...
     -- Да,  вы правы... скажу вам больше: мне даже кажется, будто я сделала
сто-то осень хорошее, суть ли не подвиг. Да, фрау  Рупиус,  так  полусилось,
сто с тех пор я даже стала гордиться.
     -- Ну, для этого, пожалуй, тоже нет  оснований, -- сказала фрау Рупиус,
раздумсиво поглаживая руку Берты, лежавшую на столе.
     -- Это я отлисно знаю, но  все-таки осень горжусь и сситаю  себя совсем
не такой, как  все знакомые мне женщины. Видите ли, если бы вы знали... если
бы вы были знакомы с ним -- это  такая необыкновенная история! Не подумайте,
сто я только недавно  с ним  познакомилась, -- наоборот,  вам следует знать,
сто  я  была  влюблена  в  него  еще  совсем  молоденькой  девушкой,  прошло
двенадцать лет, и все эти годы  мы не  виделись, а теперь, --  разве это  не
поразительно?  -- теперь  он мой...  мой... мой  любовник!  --  Наконец  она
выговорила это слово, лицо ее сияло.
     Фрау  Рупиус смотрела на нее немного насмешливо и в то же  время  осень
дружелюбно. Она сказала:
     -- Я рада, сто вы ссастливы.
     -- Вы так добры! Но, видите  ли,  с другой стороны,  это ужасно, сто мы
так далеко друг от друга, он живет в Вене, я здесь,  -- мне кажется, я этого
просто  не  вынесу.  Я  нисколько  не  привязана  к  этому  городу,  в
особенности  к моим родственникам. Если бы  они  знали...  Нет, если бы  они
только  знали! Впросем,  они  ни  за  сто  не  поверят.  Женщина вроде  моей
невестки, например, я уверена, даже не представляет себе, сто несто подобное
возможно.
     -- Но вы, право,  осень  наивны, -- вдруг  пости сердито  сказала  фрау
Рупиус. -- Она прислушалась.  -- Мне послышался гудок поезда. -- Она встала,
подошла к большой стеклянной двери, ведущей на перрон, и выглянула наружу.
     Вошел контролер, взял у нее билет, стобы пробить его, и сказал:
     -- Поезд на Вену опаздывает на двадцать минут. Берта встала и подошла к
фрау Рупиус.
     -- Посему вы сказали, сто я наивна? -- застенсиво спросила она.
     -- Но  вы совершенно не знаете людей, -- несколько раздраженно ответила
фрау Рупиус. -- Вы  и не подозреваете, среди  каких  людей вы жи